Татьяна Нартова
Знак обратной стороны
1/9
Римма Сергеевна отрезала тонкий ломтик лимона и выбросила его в мусорную корзину. Она привыкла не церемониться с продуктами и не жадничать, выскребая последнюю ложечку томатной пасты из банки и дожидаясь, пока стекут в стакан последние капли йогурта. Пятнышко плесени – на выброс, заветренный краешек – в утиль. А потому никогда не накупала ничего впрок, кроме спичек и мыла, не готовила больше трех блюд в неделю, рассчитывая, что все съест в ближайшее время и не приобретала никакой выпечки, кроме постного печенья.
– Не взваливай на себя все, – расправляясь с оставшейся половинкой цитруса, ни с того ни с сего заговорила Римма Сергеевна. Аккуратно отжимающая о краешек кружки чайный пакетик Лера едва не упустила тот обратно на дно.
– О чем ты?
Она прекрасно знала, о чем толкует мать. Почти два месяца та читала своей дочери ежевечерние нотации, но никогда ее голос не звучал так строго, так уверенно, так… непререкаемо. Лера невольно почувствовала себя подростком, которого хотят отчитать за двойку. Голова сама по себе вжалась в плечи. Но нет, на этот раз она ни в чем не виновата, и если мать продолжит в том же духе, ничего не останется, как встать и уйти.
– Просто послушай моего совета.
– Ты хочешь, чтобы я бросила Славу? – ощетинилась Валерия.
Мать не обратила на этот бунт никакого внимания. Отпила из своей чашки, прикусила лимонную дольку. Только так, в их семье ничего, кроме сахара, в чай класть не полагалось. Для варенья существуют розетки, для меда – специальная пиалка.
Все чинно, все по правилам, от которых Лера в свое время так поспешно сбежала. Она была благодарна мужу, отчасти за то, что с Доброславом можно было на них наплевать. Обычно люди ищут пристанища от бурь, некий спокойный островок посреди бушующего моря хаоса. Но с Валерией все было наоборот. Она собрала вещи и однажды покинула тесную гавань родительского дома в поисках приключений, в надежде, что со Славой не омертвеет сердцем, не перестанет доверять инстинктам, не станет копией своей матери.
Конечно, в чем-то Римме Сергеевне хотелось подражать. Ее манере держаться на людях, ее уверенности в собственных силах. Мать умела вести хозяйство, рукодельничать, она была образована, могла во всем вовремя остановиться. Но порой сдержанность переходила в отчужденность, холодность, манерность – в заносчивость, а умеренность превращалась в манию.
Ребенком Лере нравилось пробираться в комнату, где собирались взрослые мамины друзья и слушать разные истории. Иногда, среди забавных баек, где половина фактов была преувеличена, а вторая опущена, проскакивали истории из настоящего маминого прошлого. И когда кто-то из гостей начинал: «А помнишь, Римм?» – лицо матери начинало меняться. С него сползала ее вечная маска строгости, морщины на лбу разглаживались, но собирались уже около глаз и рта. Придавшись воспоминаниям, Римма Сергеевна преображалась, деревянный идол превращался в восковую фигуру, в ней зажигался прежде невиданный огонь. Родительница смеялась, не своим обычным, сдержанным смехом, а раскатистыми волнами, затопляющими всю гостиную. Она давала волю рукам, вечно сложенным на коленях, и те летали вокруг двумя сумасшедшими птахами. А порой мать не промокала платком, не убирала осторожно указательным пальцем, а размазывала слезинку по всей щеке, пока вторая уже бежала из другого глаза. И лицо ее искажала подлинная тоска, горько-соленая, как морская влага.
Вот что бесило Валерию больше всего: ее мама была прекрасным человеком, она умела веселиться, сопереживать, грустить и радоваться мелочам, умела следовать за своими желаниями, но почему-то тщательно скрывала все свою мягкость и теплоту. Сначала Лера думала, что дело все в Юрии Андреевиче, мужчине всей маминой жизни и ее первом муже. Дядя Алик рассказывал, что фотография этого человека, словно икона, всегда стояла за стеклом книжного шкафа, а сам он незримым призраком витал рядом со своей живой женой.
Видимо, решила дочь Риммы, однажды получив от судьбы такой удар, мать решила обрасти хотя бы подобием брони. Но со временем начала сомневаться, какая из двух женщин: плачущая по ночам по ушедшему возлюбленному, или прячущая навсегда его фотографию перед тем, как переехать на квартиру третьего мужа – настоящая? И носила ли мать Валерии маску, или только скрывала до времени свое истинное лицо? И сейчас пришло время получить ответ на этот вопрос.
– Бросить? – удивилась Римма Сергеевна. – Я не прошу тебя никого бросать. Просто хочу предостеречь.
– От чего?
– От той ошибки, что я совершила в свое время. Ты знаешь, я вышла замуж очень рано, в девятнадцать, – старушка подлила себе чаю, но к чашке пока не спешила притрагиваться. – Мы с Юрой любили друг друга как в самых сопливых романах. Он был настоящим джентльменом, как это принято говорить. Да-да, цветы, кофе в постель и прочие глупости, вовсе не означающие, что твой брак продержится дольше, чем у других. Но мы были юны, наивны, нам хотелось почувствовать себя хоть немного… иными. Каждый человек ведь думает, что он – исключение, тоже касается и влюбленных парочек. Уж они-то точно будут жить долго, счастливо и умрут в один день. Чушь несусветная… но не о том сейчас. Я лишь хочу сказать, что вполне тебя понимаю. Ты считаешь свою мать черствой, считаешь бесчувственной. Ой, нет! Только не возражай, умоляю.
– Мам, не преувеличивай, – все же попыталась вклиниться в ее монолог Лера.
В ответ Римма Сергеевна поморщилась:
– Говорю же – не оправдывайся. У тебя слишком выразительное лицо. С таким лицом, как говорила твоя бабушка, только навозом торговать. Все сразу поймут, что дерьмо качественное, – женщина усмехнулась, достала с полки пачку сигарет и, не стесняясь, прикурила прямо от газовой конфорки.
Это была еще одна разновидность Риммы Сергеевны – прямолинейная стерва, появлявшаяся в случаях, когда первые две были бессильны достучаться до собеседника. Обычно переход от вежливой учительницы русского языка к грубоватой дамочке так шокировал, что даже самые склочные торговки прикусывали язык и начинали внимать недовольной клиентке. Но на Леру это давно не действовало. «Против танков копья бесполезны. Вежливость заканчивается там, где начинаются твои личные границы», – еще одна истина, усвоенная Валерией благодаря матери.
– Я не разведусь со Славой, – упрямо процедила она и голову нагнула, будто барашек, собирающийся атаковать противника.
– Еще раз повторяю: у меня и в мыслях не было о таком тебя просить. Вот почему ты никогда меня не дослушиваешь? – затянулась мать, глаза ее иронично заблестели. Она не злилась, просто интересовалась.
– Может потому, что мне уже известно все, что ты скажешь?
– А вдруг, я придумаю что-то новенькое, а? Ты слишком поспешна в своих выводах. Сначала надо получить всю информацию, хорошенько ее проанализировать, а потом уже действовать. Вырванные из контекста фразы и отрывочные данные погубили не одну сотню людей, среди которых отнюдь не все были дураками.
Поучения. Снова. Они пропитывали все их разговоры, как вода губку. Мать не могла удержаться от того, чтобы не дать очередной ценный совет. И на этот раз Лере пришлось прислушаться. С недовольством она позволила:
– Ладно уж, продолжай.
– Ладно уж, продолжу, – усмехнулась Римма Сергеевна. – Я не призываю тебя бросить мужа в такой ситуации. Это было бы, по крайней мере, нечестно по отношение к себе самой. Ибо всю оставшуюся жизнь ты бы чувствовала себя виноватой. Нет уж… сделай все, что в твоих силах. Поддерживай Славу, как можешь. Но не взваливай на себя слишком много. Не делай из себя святую мученицу, которую распяли на кресте брака. У твоего мужа есть родители, есть старший брат, почему они не ухаживают за ним?
– Они не знают, – поджав губы, призналась Валерия.
– Вы что, им до сих пор ничего не рассказали? – чуть не закашлялась от дыма ее мама. – С ума сошли?
– Просто… Славе до сих пор не могут поставить диагноз… и… Понимаешь, мы сами не знаем, с чем столкнулись, и что будет дальше. И просто так вывалить на них все, без подготовки, без каких-либо прогнозов на будущее – это слишком.
– И сколько вы собираетесь все скрывать? Пока Доброслав не превратится в овощ? Пока врачи точно не скажут, что ему осталось пару месяцев? А потом ты позвонишь свекрови и скажешь: «Зинаида Марковна, ваш сын умирает. Приезжайте, может, еще успеете попрощаться». Так что ли? – Тихо протянула старушка.
– Мама! – а вот Лера не сдержалась.
– Что «мама»? Или ты думаешь, все образуется? И твой зачарованный принц вскочит с постели целехонек-здоровехонек? Лера, я думала, ты хоть немного умнее.
– Дело не в уме. Как ты можешь такое говорить? Это жестоко… Да, я верю, что Славе станет лучше. Возможно, речь не идет о полном восстановлении, но хоть как-то затормозить течение болезни мы сможем. В конце концов, неужели только у него такая гадость? Есть же, наверное, другие подобные случаи. Есть какие-то исследования, лекарства… Не помогут тут, поедем за границу. У Славы много друзей, продадим квартиру…
– Стоп, стоп, остановись! – прервала Валерию мать. – Ты начинаешь разрабатывать план, даже не зная, с чем столкнулась. Слепой, ищущий дверь посреди поля, ей богу. Заграница, лечение, все на десяток лет вперед расписала. А если у вас нет этих десяти лет?
– И что же мне теперь делать? Опустить руки, сдаться? – зло уставилась на Римму Сергеевну дочь. – Неужели ты хочешь, чтобы Слава… чтобы он умер?
– Типун тебе на язык! Конечно, нет. Я искренне желаю, чтобы твои надежды оправдались. Пусть твой муж еще сто лет живет и здравствует. Но надо понимать – это не простуда, не грипп. У Доброслава органическое поражение мозга. Ты сама мне зачитывала записи невролога. Сколько не повторяй: «Все обойдется, все будет тип-топ», – правда в том, что уже не обошлось. Беда не на пороге, она давно раскинулась хозяйкой на кровати и пачкает своими сапогами твои белоснежные простыни. И вместо того, чтобы тешить себя напрасной надеждой, надо заглянуть ей в глаза.
– Напрасной…
– Да, напрасной, – повторила старушка. – Ему становиться хуже, Лера. Он уходит. И рано или поздно, уйдет. Это только в фантастических рассказах Брэдбери отрицание смерти может даровать вечную жизнь[46]. Но ни черта подобного в реальности не происходит. Знаешь, какой главный урок я выучила, когда потеряла Юру? – Лера прислушалась. На ее памяти это был едва ли не первый раз, когда мать сама заговорила о своем почившем супруге. – Ты должен научиться жить без этого человека до того, как кого-то полюбишь. Люди не умирают в один день, дочка. Они уходят по очереди. И тому, кто следует за умершим, приходится расплачиваться болью за дополнительные годы. Все предметы стремятся к центру Земли, а каждое живое существо превращается в прах. Мы просто тешим себя убеждением, что наше время и время наших мужей, жен, сестер, друзей и прочих близких настанет нескоро. Через пятьдесят, сорок, тридцать лет. Но ведь это – целая вечность! А когда кто-то заболевает, как Доброслав, вдруг теряемся. Как же так? Я ведь надеялся еще на полвека, а тут, оказывается, придется прощаться в срочном порядке. Вот что пугает. Не болезнь… разрушенные планы…
– Я не могу смотреть, как он страдает, – тихо произнесла Валерия.
Чай был давно отставлен, ей больше не хотелось спорить, не хотелось кричать. Она чувствовала себя полностью выжатой. И все же в уши ее словно шептали невидимки: «Ты не права. Все не так. Надо просто потерпеть».
– Знаю… – а вот Римма Сергеевна затушила сигарету и с удовольствием сделала большущий глоток. – Но плакать ты будешь не о его страданиях, а о своем одиночестве. Поэтому не взваливай на себя сейчас непосильную ношу. Расскажи все родителям Доброслава. Как есть, без утайки, без прикрас. Лучше сейчас, чем потом, когда станет поздно. Они имеют не меньше прав, чем ты. И еще… Попытайся быть счастливой.
– Сейчас? Ты шутишь? Как я могу быть счастлива, когда…
– Именно поэтому и можешь, и должна. От того, что ты начнешь хлопотать вокруг Славы, как ненормальная наседка вокруг птенца, будет только хуже. Он по-прежнему твой супруг, а не вместилище недуга. А именно так ты его сейчас воспринимаешь. Спорю на что угодно, в вашем доме все разговоры только об обследованиях и таблетках. Ты ходишь из угла в угол и по несколько раз за час спрашиваешь Доброслава, как он себя чувствует. Не так ли?
– Ну… – замялась дочь.
Все было не совсем так, но да: чем хуже становилось мужу, тем меньше они говорили о чем-то, кроме судорог в ногах, головокружениях и ведении ежедневника с напоминаниями.
По рекомендации врача Слава ежедневно занимался упражнениями на тренировку памяти, совершал контролируемые прогулки на свежем воздухе с выполнением несложных заданий, а недавно начал изучать второй иностранный язык. Ученые наперебой утверждали, что это помогает перестроить нервную систему и, так сказать, не дать серым клеточкам облениться.
Но если новые знания Славой как-то усваивались, то старые продолжали исчезать. Номера телефонов, адреса, имена знакомых – на карте жизни Доброслава появлялось все больше белых пятен. И это не просто пугало его жену, это приводило ее в подлинный ужас. В голове вертелись мысли одна другой кошмарнее: «А если он снова потеряется? А если он навсегда забудет, кто я? Если разучится самостоятельно есть или его парализует, что мне делать?»
– Что мне делать? – уже вслух задала вопрос Валерия.
– Почаще напоминать себе, что рядом с тобой живой человек, личность, а не просто совокупность мяса, костей, внутренностей и гнетущей их болячки. Занимайся собой, живи ради себя, ради того, чтобы найти что-то хорошее в каждом дне. Ты думаешь, что должна стать своему мужу опорой, вторым лекарем, должна принять на себя всю его боль, страдать так же, как он. Но загнанные лошади далеко повозку не увезут, – не удержалась от очередной поговорки Римма Сергеевна.
– Опять ты за свое…
– А что? Хотела совета, так не затыкай меня. Ему и так плохо, дочка, а своим квохтаньем ты только хуже сделаешь. Твой Доброслав… он тебя любит, и это видно невооруженным глазом. Представь, какому ему знать, что именно он является источником твоих несчастий?
– Думаешь, он так считает?
– Я не думаю, – неожиданно потупилась мать. – Не ты одна звонишь мне.
– Слава тоже? – Кивок. – Зачем?
– Затем… я поклялась, что о содержании нашего разговора никто не узнает. И не смотри на меня такими глазами! Больше никаких вопросов! Но скажу тебе: твое отечное лицо и красные от недосыпа глаза – не лучшая терапия. Так что возьми себя в руки и попытайся хотя бы сделать вид, что все не так паршиво.
Новая сигарета. Значит, Доброслав звонил ее матери и ничего об этом не сказал. Валерия чувствовала себя обиженной. Она денно и нощно ухаживает за ним, всегда спрашивает, что не так, чем Слава недоволен, чего он хочет. Так почему тот втайне обращается к теще? Неужели Лера настолько страшна, что с ней нельзя ничем поделиться?
– Если бы от материнской любви было противоядие, – пробормотала Римма Сергеевна. – Если бы чужая забота не тянула на дно, как камень.
– О чем ты?
– Ты знаешь, от чего умер Юра?
– Нет, – покачала головой Валерия.
– Несчастный случай. Падение с большой высоты. Он учился на архитектора-проектировщика, а между сессиями подрабатывал на стройке. Я отговаривала Юру, ведь в деньгах мы не нуждались. Но он говорил, что только опыт, только грубый труд поможет стать настоящим специалистом, а не кабинетной крысой. Мы прожили всего четыре года… меньше даже. А потом он упал. Множественные переломы, закрытая черепно-мозговая… Полтора месяца в больнице. Прогноз вначале был благоприятный, но вскоре встало ясно: прежним мой Юрик никогда не будет. Как и ты, я полагала, что чем больше суеты, тем быстрее он поправится. Держала Юру за руку, кормила с ложечки, помогала с туалетом. Стала его ангелом-хранителем, как мне казалось. Все это время он мучился от жуткой боли, все это время он молил небо, чтобы оно прекратило это издевательство. И, естественно, ничего мне не говорил. Только улыбался и пытался подбодрить… потом начал злиться. Никогда прежде Юра так на меня не кричал, как за две недели до своей кончины. Словно я одна была виновата в его состоянии. «Я хочу, чтобы ты ушла! Хочу, чтобы больше здесь не появлялась!» – вот как он говорил. Мы извели друг друга. Я начала ненавидеть того, кого прежде любила больше собственной жизни. В моей памяти не осталось ни одного хорошего воспоминания: все заполнили та злость, тот гнев и горечь последнего совместного месяца. И вот, под самый конец Юра и произнес эти слова: «Если бы твоя жертва не висела на решетке клетки амбарным замком, я мог улететь далеко-далеко, мог бы примириться со своей участью». Он ненавидел меня… потому что искусал все губы, чтобы не кричать при мне от боли. Потому что ему приходилось находить в себе силы, чтобы хоть как-то поддерживать мою надежду в него, вместо того, чтобы продолжать борьбу с телесными увечьями. Потому что я приковала его, потому в своей слепоте я продолжала искать дверь посреди поля.
– Я… не знала, – только и смогла выдавить Валерия.
– Будь сейчас на месте той двадцатилетней девчонки я – с моим опытом, с моими познаниями, с моими горестями… То просила бы побыстрее забрать Юру на тот свет. И снова ты на меня смотришь, как на монстра, но это так. Я надеюсь, судьба будет к тебе благосклоннее, чем к твоей злобной мамаше, – Римма Сергеевна не удержалась от выразительного фырканья. – Но постарайся не совершать моих ошибок. Слышала про такую штуку: человек, узнавший о смертельном диагнозе, проходит несколько стадий? Отрицание, гнев, торг и прочее? И примерно тоже, якобы, касается тех, кто потерял близких. Но все это ерунда… Не знаю насчет диагнозов, но когда умирает дорогой тебе человек, есть лишь две стадии. Сначала становиться плохо, невыносимо плохо. А потом ты просто привыкаешь к этому. Когда я потеряла Юру, то думала, что все – конец. Моя жизнь всегда будет адом, каждый день будет приносить лишь напоминание о том, что его нет.
– И? Ты ошиблась?
– Нет. – Новая затяжка, еще один глоток остывшего чая. – В том-то и дело. Каждый день я чувствую, что Юры нет. Каждый день я невольно думаю о том, где бы я сейчас была, чтобы делала, если бы он не упал с высоты, если бы все-таки оправился от своих травм? Моя жизнь, та жизнь, которую я с такой тщательностью планировала… она оборвалась вместе с последним сокращением его сердца. – В голосе матери не было ни боли, ни сожаления, но чувствовалось, что такое спокойствие дается ей с трудом. – Но я тут. Я дышу. Я жива. У меня есть ты, есть мои ученики, есть те, кому еще можно помочь, кто нуждается во мне, и в ком я нуждаюсь. В это очень трудно поверить… но счастье не заключено в одном-единственном человеке, равно как и не в нем одном заключены все горести.
– Тебе легко говорить, – вдруг взорвалась Лера. До некоторых пор она еще слушала мать, но поняв, куда та снова клонит, не смогла продолжать этот бессмысленный разговор. – Сколько ты прожила со своим Юрой? И четырех лет не прошло. А я… мы со Славой… если он…
Больше она не смогла ничего сказать. Бежать, бежать отсюда как можно дальше. Это ее муж, ее проблема, и нечего каким-то сушенным старым грымзам учить ее, как быть! Только она – Лера, своей заботой сможет помочь любимому. Только она сможет облегчить его страдания.
– Лера! – сквозь туман из слез увидела женщина расплывчатые контуры матери. – Перестань. Разувайся немедленно и садись…
– Я уже взрослая, – крикнула в ответ Валерия, застегивая сапог. – И больше я не буду тебе звонить.
Громко хлопнуть дверью, будто впечатывая последние слова в сознание Риммы Сергеевны. На сегодня хватит. Она и так выдержала дольше, чем ожидалось.
– Теперь я знаю… – шагая чуть ли не через ступеньку, чеканила про себя Лера. – Теперь все понятно. Ты просто не способна любить, вот и все.
Переход в иную фазу
Символ правой руки. Очень похож на знаки «крыло соловья» и «двери», но имеет негативную окраску. Означает углубление, усиление состояния, регресс. Никогда не пишется яркими красками, и всегда идет в сочетании с ослабляющими пиктограммами.
3/9
Уже очень давно он не приступал к работе с таким удовольствием. Ощущение нужности, правильности происходящего рождало на губах легкую улыбку. На рабочем столе забытыми игрушками покоились молотки, зубила и скатанные в рулон ткани – его новый коммерческий проект так и застыл на стадии разработки.
Роман аккуратно развесил свои наброски на пробковую доску, перемежая их черно-белыми фотографиями улицы. Сначала он собирался создать полноценную большую картину, не менее полуметра в ширину и в высоту сантиметров тридцать, но потом его осенило. Сидя на опустевшей веранде дешевой кофейни и вглядываясь в залитый дождем городской пейзаж, Роман увидел его – свой пока не созданный маленький шедевр. То был не провал, не видение будущего, а результат кропотливой работы миллионов нервных клеточек. Залпом допив остывший чай, художник сделал еще пару снимков и отправился сюда, в свою мастерскую, стараясь удержать в голове родившийся образ, не дать ему потускнеть.
Это была не спонтанная идея, нет. Но мужчина и сам не понял когда, в какой момент в нем появилась потребность действовать, а потом пришло осознание, что именно он обязан сотворить. Наверное, уже тогда, во время приступа, когда Роман смотрел за тем, как пожар сжирает обои, поглощает ковер, обращает в головешки мебель в спальне Виктории. Тот рисунок на стене, прямо над изголовьем кровати – Сандерс так и не смог его рассмотреть, но нашел уже позже, наяву. Каким-то чудом тот не обратился полностью в пепел, сорвался со своего места и, подхваченный огненным вихрем, залетел под шкаф. Когда же пришло время выносить мебель, Роман неожиданно наткнулся на обгоревший с краю кусок бумаги и спросил:
– Что это?
– О, надо же! – удивилась Виктория. Она стаскивала с кровати останки матраса, напоминающего тушу дохлого белого кита. – Я думала, от него ничего не осталось. Выбрось, ничего ценного. Как-то копалась в интернете, увидела эту картинку, мне понравилось, вот я и распечатала. Милый пейзажик, не знаешь, кто автор?
– Нет, – покачала головой Роман. – Но что-то подобное было, кажется, у Парселье, хотя это явно не он.
Пейзаж, и правда, был, как выразилась Вика, милый. Пустынный переулок в каком-то средиземноморском городке, трехэтажные дома, увитые растениями. Все дышит теплом, ароматом нагретой земли, сладостью пряностей и спокойствием. Картину будто залили густым медом: желтые стены домов, желтоватое вечернее небо, даже тент, натянутый над уличными столиками, и тот – желтый. Вполне понятно, почему Вика решила повесить именно этот рисунок в своей комнате: он не выбивался из общей цветовой гаммы спальни, и привносил при этом некое разнообразие и частичку уюта.
Далекая улочка поплыла перед глазами Романа, так что художник в срочном порядке скомкал бумажку, но не выкинул, а сунул в карман брюк. Потом, чтобы перевести дух, подошел к окну. Именно тогда, глядя на унылый вид мокрых высоток и полу облетевших деревьев, Роман ощутил пустоту, царящую в этой комнате. Она никогда не была для Вики безопасным пристанищем. Тут гнездились страхи женщины, сюда по ночам приходили тьма и удушье, страх и беспомощность таились в углах, готовые неожиданно напасть на свою беззащитную жертву. Будто в ответ на мысли художника, Виктория тихо прошептала за его спиной:
– Мне нравился этот пейзаж… он был порталом в иной мир. Иногда я смотрела на эти домики, на цветы, и начинающаяся паника отступала. Это глупо, знаю… надо справляться со своими эмоциями. Но часто я представляла, как проваливаюсь за пределы картины, выхожу на эту улочку, и та вовсе не безлюдна. По ней снуют велосипедисты, дородные тетушки высовываются из окон, чтобы вытрясти половички, детвора гоняет мяч. То место, оно так отличается от нашего городка! Там точно должны жить добрые, хорошие люди… И знаешь, что хуже всего? Картина написана явно с натуры, а значит, все, что тот запечатлено на самом деле существует где-то, в тысячах километрах отсюда. И я никогда не узнаю: похожи мои фантазии хоть чуть-чуть на реальность?
– Ну, что поделать? – как можно беззаботнее отозвался Роман. – Всегда хорошо там, где нас нет, так? В детстве я, например, очень хотел побывать в пустыне. Прямо грезил о раскаленных песках, оазисах, караванах, бредущих под палящим зноем. Странные мечты, не находишь? Обычно люди хотят побывать в Париже или, например, в какой-нибудь тропической стране. Увидеть коралловые рифы или величественные пирамиды, а меня тянуло стать подобием сосиски на раскаленной сковороде.
Алиса уверена: моя тяга к пустыне была связана с тем, что нам приходилось жить с ней в малюсенькой комнатке и подсознательно я, таким образом, стремился к простору, к увеличению личного пространства. Но, по моему мнению, разгадка гораздо проще.
Мы считаем, что оказавшись там, где не так, как здесь, и сами станем не такими. Что жизнь изменится, если сделать новую прическу, переехать из города в деревню или, вообще, в другую страну. Пустыня так не походила на все, что я видел, пока рос, что мне стало интересно, как и тебе: а так ли оно?
– И каков же ответ? – оторвавшись от складывания уцелевший одежды в мешок для мусора, спросила Виктория. Мужчина улыбнулся и совершенно искренне пожал плечами:
– Я ведь так и не побывал в пустыне, откуда мне знать?
Тот разговор состоялся почти полторы недели назад, но только сейчас Сандерс закончил все подготовительные работы. Он не торопился, ему незачем было укладываться в сроки, подгонять собственные мысли, словно ленивого ишака на горной дороге. Впервые за много лет Роман собирался сделать что-то полезное, по-настоящему нужное не для себя, а для другого человека. И этим человеком стала Виктория, такая хрупкая, такая сильная, мечтательница и фантазерка, любящая «тайные знания». Тонкая нить, соединившая их в первую встречу стала прочной как стальной канат. Теперь, куда бы Роман ни отправился, ему суждено было вернуться к ней.
Судьба? Нет-нет, не стоит разбрасываться столь громкими словами, да и художник не верил в судьбу. А вот в свое проклятие, в свою миссию – да. Он не был избран, не был призван высшими силами. Медные трубы не затрубили, врата не отворились. Просто иногда, среди шестерок и семерок в раскладе выпадает туз, иногда шарик рулетки вопреки всем теориям выпадает три раза подряд на одно и то же число. Так бывает. Просто бывает, и Романа вполне устраивает это объяснение.
Кто-то рождается с шестью пальцами на руках, кто-то обладает абсолютным музыкальным слухом. Мозг Сандерса функционирует не так, как у других людей.
Когда-то он боялся этого, ненавидел свой изъян, старался игнорировать, потом начал противиться. Но когда увидел выходящую на проезжую часть Викторию, когда услышал ее шепот: «Спасите… кто-нибудь!» – понял, что только благодаря его ущербности эта женщина еще жива. И Роман сдался ради нее. Перестал горстями пить таблетки, снял свои «пасмурные» очки и взглянул на мир широко открытыми глазами.
Каждый вечер, уходя от Виктории, художник делал одну-две фотографии с разных ракурсов. Набережная улица была длинной и прямой, так что с одного ее конца можно было рассмотреть здания на другом. Роман снимал их, наводил объектив фотоаппарата на переплетения проводов, на зеркала луж, обрамленные упавшей листвой. Будто волшебник, он вырывал последние лучи солнца из лап времени, прятал их в черный короб фотоаппарата вместе с гулом автомобилей и разговорами прохожих. Кусочек города, частица навсегда уходящей поры.
«Знаешь, чему должен научиться художник?» – однажды спросил у Романа его учитель.
«Перспективе? Правильному сочетанию красок? Не знаю… должен научиться видеть красоту даже в обыденных вещах?» – теряясь в догадках, один за другим выдавал предположения ученик.
«Нет. Хотя все, что ты сказал, тоже важно. Но прежде всего художник должен научиться выражать себя через рисунок. Сложно хорошо рисовать, но еще сложнее рисовать сообразно со своим внутренним миром. Чтобы глядя на картину, люди могли прочитать твои мысли, прочувствовать то, что чувствовал ты, стоя перед мольбертом. А потому не спеши хвататься за карандаш всякий раз, едва тебе захочется порисовать. Бери его лишь тогда, когда чувствуешь в том неистребимую необходимость».
Сандерс прикрепил к доске последний эскиз. Он определился с тем, как изобразит Набережную улицу. Это будет почти плоское пространство. Не искаженное, как у Матисса, не собранное из цветных кусков, как у Климта, но лишенное гипертрофированной выпуклости и подражанию природе. Так рисовали на востоке: тонкие линии, четкие границы, множество подробностей, но никакого нагромождения.
На столик рядом с доской встали в ряд пузырьки с тушью и баночки с акварелью. Роман не очень любил акварель, но ни масляные, ни акриловые краски не годились для его задумки.
Мужчина поместил посередине доски белоснежный лист плотной бумаги. Потом достал свои распечатки. Это были перевод старой книги, найденной им в тринадцать лет среди конспектов отца и стоптанных босоножек матери. В школе Роман учил, как и большинство его сверстников, английский, поэтому ни слова не понял из того, чтобы было в ней написано. Темно-красная обложка без надписей давно перестала выглядеть богато, на некоторых страницах остались жирные пятна, некоторые и вовсе почти отделились от корешка. Но мальчику понравились картинки, то и дело попадавшиеся среди текста. Полвека не слишком бережного хранения почти не смогли их испортить. Краски по-прежнему оставались ярки, хоть в уголках бумага замялась и стала на ощупь больше похожа на тонкую ткань.
Листая книгу, Ромка вдруг остановился. Эти знаки он уже видел, и не однократно. Девушка с грустными глазами, висящая в его комнате. Его немного бесил тот портрет.
Во-первых, с ним было связано одно не слишком приятное воспоминание. Когда Ромка впервые увидел оригинал картины на стене разрушенной церкви, то упал в обморок. Но сначала ему пригрезилось нечто совсем уж страшное. Алиса на железнодорожных путях и несущийся на нее поезд. С тех пор прошло полтора года, больше сознания он не лишался, зато его постоянно мучили головные боли. Врачи говорили, что это из-за быстрого роста. Еще бы, за лето Ромка вымахал на целых семь сантиметров. Но вместе с головными болями порой приходило нечто… какие-то смазанные картинки, будто он смотрел на мир через быстро сменяющие друг друга слайды диафильма.
Во-вторых, сам портрет был каким-то нелепым. Месяц назад Ромку стали водить на занятия к одному дядечке-художнику, и подросток уже начал разбираться, как правильно класть краски, как располагать предметы для натюрморта, чтобы те выглядели красиво. В общем, узнал много хитростей, и понял, что девушка с его комнатной картины нарисована неправильно. Да и фон за ней, разве ж это фон? Куча ярких пятен, кое-как наляпанных одно на другое. Да и сама девица бесила Ромку. Она подсматривала за тем, как он делал уроки, смотрела на него спящего. Без шуток, он даже переодеваться старался в ванной – портрет стеснял его.
