Татьяна Нартова
Знак обратной стороны
Пока мать в подробностях описывала, как разобралась с наглым обманом, юноша прошмыгнул мимо внимательно слушающей сестры и вернулся в гостиную. Сегодня он уже не готов был заниматься. А потому конспекты были собраны, а Даня поспешил в ванную. Надо занять ее, пока там не заперлись сначала мать, а потом Аринка. Обе любили подолгу приводить себя в порядок. Подростку же хватало всего десяти минут, чтобы принять душ и почистить зубы. Он включил воду, но раздеваться не стал. Телефон оттягивал карман штанов, а раздумья о Шаталовой отягощали голову.
Сидя на краешке ванной, парень крутил мобильный, то включая его, то гася. Никак не мог решиться на звонок. Даня знал: чем дольше он тянет, тем быстрее тает его решительность. Конечно, он может отложить все на завтра. Это будет правильно. Но сейчас Рябину было необходимо услышать насмешливый голос. Он откуда-то знал, что без насмешливых ноток этого голоса не уснет. Как колыбельная, прежде чем отойти в мир снов. А иначе она – Тоня – будет преследовать Даниила там. Явиться, подобная Маре[40], и станет душить.
– Черт с ним, – решился парень.
Вдох-выдох, поехали. В трубке раздались гудки, а потом Даня услышал заветное:
– Алло?
– Ам-м… это вам звонят из пекарни «Рогалик с кремом», – все подготовленные слова улетучились. Рябин в отчаянье хлопнул себя свободной рукой по лбу. Какой же он все-таки придурок! – вы просили предупредить, когда в продажу поступят пирожные «Марципановое небо».
– Ясно, – голос уставший и какой-то напряженный. – Поняла вас. Больше ничего?
– А что еще надо? – растерялся Даня.
– До свиданья, – не ответила Шаталова. И все, снова гудки.
Может, она не поняла, кто звонит? Скорее всего, иначе никаких иных объяснений не находилось. Точнее, находилось одно, совершенно не устраивающее подростка. Неужели он все придумал? Все эти взгляды и намеки существовали лишь в голове Даниила? И в «Рогалик» Тоня пришла, как сама и сказала, чтобы посмотреть на ассортимент. А тот разговор на лестничной площадке был не чем иным, как актом вежливости. Он просто семнадцатилетний мальчишка, которого чуть не сбила взрослая женщина. Логично, что поначалу она беспокоилась о нем, но поняв, что все обошлось без серьезных травм, и пострадавший не собирается заявлять на нее, Антонина успокоилась. Но тогда почему Даня воспринял все совершенно иначе?
«Кое-что мне очень приглянулось», – что имела в виду Шаталова? А ее полуулыбка, обращенная в тот момент явно не к Чингизу, а к нему – сыну хозяйки?
Даня энергично затряс головой в надежде, что составные части этой головоломки станут на место, но ничего подобного не произошло. Он по-прежнему чувствовал себя… как? Обманутым? Отвергнутым? Скорее, злым. На Даниила Рябина – дурака, возомнившего себя подходящим на роль объекта грез такой представительной дамы. А еще немного на Антонину, которая вовремя не пресекла недоразумение, не расставила все точки над «i».
Понятное дело, Дане было приятно, что на него обратили внимание. Любому парню его возраста такое понравилось бы. Подросток в порыве отбросил телефон на полочку и впервые всерьез задумался. Не о Тоне, а о своих собственных ощущениях. Что он испытывал к этой женщине?
Ответ пришел позже, когда Даниил почти провалился в дрему. На границе сна и яви выстрелом прозвучал в гудящей от напряжения голове.
Ему нравилась Антонина Шаталова. Более чем нравилась.
Край утеса
Символ левой руки. Имеет другое название – «прыжок», «скала». Отсюда проистекает и назначение знака: борьба с внутренней нерешительностью, постоянное избегание ответственности и поиск оправданий. Пишется исключительно яркими, агрессивными цветами на довольно большой площади.
Видение третье
Парк усыпан желтыми листьями, словно кусочками сусального золота. Небо пронзительно-синего цвета, такой бывает лишь в конце сентября – начале октября. Она уже и не помнит, как давно не задирала голову, не смотрела наверх. После того, как он ушел, как покинул ее, плечи женщины ссутулились, а взгляд словно приковался к земле. Но сейчас она чувствует, как постепенно возвращаются прежняя легкость и забытая подвижность.
Первые два месяца было особенно тяжело. Весна сменяла лето, природа обряжалась в разноцветный узор разнотравья. Но она не чувствовала свое тело, не чувствовала себя – только утрату, потерю. Каждая мысль обращалась к нему. Каждое движение принадлежало тишине, что легла после его ухода. Женщина больше не улыбалась, но и не плакала: все слезы были давным-давно выплаканы.
Лера пыталась вспомнить, когда, в какой день или, может, час, поняла, что теряет мужа? Когда осознала и испугалась, когда впервые представила себя без него? Может тогда, когда Слава сказал, что не может спуститься со ступенек? Или тогда, когда нашла его в подъезде одиноко сидящего на грязной лестнице, растерянного, потерявшегося?
«Я не смог вспомнить, где живу, – сказал Доброслав. – Помню квартиру, помню двор, но адрес… сплошное белое пятно»
С течением временем таких вот белых пятен появилось все больше, а записей в ежедневнике – все больше. Улица и дом, где они живут, имена его приятелей и коллег, десятки подсказок, чтобы снова Лере не пришлось срываться посреди педсовета и ехать к нему, искать вместе с ним ответы на самые простые вопросы. Доброслав мог воспроизвести без подсказок любое математическое доказательство, он по-прежнему мог выдавать по десятку фактов, неизвестных жене. Но при этом не был способен припомнить, как звали его родную бабушку. Его история, его «я» стиралось, строчка за строчкой, как электронное досье в зараженном вирусом компьютере.
И вот мужа не стало. Не только его памяти, а самого Славы. Не стало его голоса, не стало его тепла – все исчезло, провалилось под землю, стало землей. И к ней приковался взгляд Леры. И к ней прилипли подошвы ступней, и вся Валерия стала крохотной, словно сдувшийся воздушный шарик.
Опустела ее коробочка со сладостями.
«Как ты можешь есть столько конфет?» – вечно журил ее Слава.
«Видишь, милый, теперь я ни ем совсем, – шептала в темноту женщина. – Теперь ты доволен?»
Она злилась, негодовала, когда муж сказал ей:
– Я хочу, чтобы после моей смерти ты нашла кого-нибудь.
– С ума сошел? Нет, точно… У тебя не только с проводимостью нервных сигналов проблемы. У тебя помутился рассудок!
Но теперь Лера впервые за двенадцать лет идет на встречу. Не просто на встречу – на свидание. Она не понимала раньше, никак не могла понять, как ее мать, схоронив первого мужа, решилась на второй брак. Ей, Валерии, всегда казалось, что она не похожа на свою сухую, строгую родительницу. Нет-нет, она совершенно другая. Она будет любить одного человека всю жизнь, всю его жизнь, все свои дни, до последнего вздоха. А потом ощутила, как ее ссутуленные плечи расплавляются, как взгляд отрывается от земли. Ничего не изменилось, любовь никуда не делась, даже наоборот, стала больше во сто крат, сильнее.
«Я хочу, чтобы ты была счастлива», – слышала Лера по ночам голос призрака.
– Нет, – упрямо повторяла женщина в ответ.
«Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо», – доносил до нее ветер слова Славы.
– Не будет, – твердила она.
«Я хочу, чтобы ты продолжала жить на полную катушку», – настаивал незримый возлюбленный.
– Разве такое возможно? – спрашивала себя Валерия.
Не возможно. Нельзя, испытав потерю, оставаться таким же, как и прежде. Часть души навсегда умирает вместе с тем, кто уходит, а на сердце остается грубый рубец, мешающий ему также быстро и сильно сокращаться. Но даже самые серьезные раны со временем затягиваются.
И стены, что Лера так тщательно возводила между собой и миром все эти месяцы пали. А за ними, как оказалось, не пустое пространство. Оно все заполнено голосами, насыщенно теплом живых. И она сама, Валерия – жива, хоть и всячески старалась слиться с сонмом теней. Ничего не изменилось, и все поменялось. Такой вот парадокс бытия. Вместо яркой звезды на небосклоне появилось темное пятно, но гравитация действовала все также без перебоев.
– Я буду, – улыбнулась Лера. – Буду счастлива.
Деревья роняют листья, небо над головой бездонно. Они договорились встретиться здесь, рядом с питьевым фонтанчиком. Женщина сама указала место и время. Она больше не чувствует ни вины, ни злости.
– Привет, – здоровается высокий мужчина. Всего на миг, на короткую вспышку ей кажется, что перед ней – Доброслав. Нет, не он. И не надо. Мертвые должны упокоиться, а не преследовать живых.
– Привет, – улыбается она. – Давно ждешь?
– Минут десять, не больше. Это тебе, – в ответ протягивает он небольшой букетик цветов. Лера сразу предупредила, что ненавидит претенциозные веники, которые любят дарить родители ее учеников на первое сентября.
– Красивые, – женщина не лукавит. – Спасибо… Слава
Это карма… нет, просто судьба.
Они столкнулись в маршрутном такси чуть больше двух месяцев назад. Лера ехала от дяди Алика, с которым после смерти мужа сблизилась еще больше. Не зная, куда ей направить всю свою нерастраченную нежность и заботу, она направила их на этого одинокого пенсионера, страдающего диабетом. Разговоры с ним ни сколько утешали молодую учительницу, сколько давали пищи для размышления.
– А, ну стоять! – на середине пути раздался грозный рык одного из пассажиров. – Давай-ка, выворачивай карманы!
– Да что я такого сделал?! – тут же попытался затесаться среди других едущих щуплый подросток лет шестнадцати. На него наступал суровый детина в кожаной куртке.
– Разве так можно, молодой человек?! – на защиту подростка встала какая-то дородная бабенка. Причем не только фигурально, а загородив того грудью и всем остальным телом.
– Не мешайте, гражданка, – попытался отодвинуть ее детина, одновременно вынимая из брюк удостоверение. – Я – полицейский, а это – щипач, который только что стащил кошелек.
– Ничего я не тащил, дяденька, – глумливо растягивая слова, ответил подросток. Маршрутка приближалась к остановке, до двери было всего шага полтора. Но выскочить вместе с добычей не дали.
– Девушка, – неожиданно обратился полицейский к Валерии, – проверьте, у вас ничего не украли?
Та непонимающе перевела глаза с детины на стремительно бледнеющего малолетку и бросилась перебирать вещи в сумке. Точно! Кошелька не было. Он понял все по выражению ее лица, сделал рывок вперед и в следующий миг скрутил воришку. Теперь все пассажиры отхлынули подальше от места преступления, давая полицейскому свободу маневра.
– Прошу, – протянул тот Валерии ее собственность. – А ты, – пригрозил он подростку, пойдешь со мной.
– Отпустить меня, я больше не буду! – заканючил воришка.
– Отпустите его, – попросила Лера.
– Вы слишком добры, девушка, – помрачнел полицейский.
– Валерия, – поправила.
Маршрутка остановилась, двери открылись. Мужчина досадливо крякнул, но хватку ослабил. Мальчишка только того и ждал, тут же выскочив из транспорта.
– Слава, – проводив щипача недовольным взглядом, в свою очередь назвался полицейский.
– Сокращенно от…? – с замиранием сердца уточнила женщина.
– Изяслава. А что? – в ответ задал вопрос тот.
– Ничего, – покачала она головой. – Просто…
Потом она научилась, постепенно, но научилась произносить его имя без внутреннего трепета, без горечи. Это было имя лейтенанта полиции, а не гениального математика, когда-то помогшего ей с институтским заданием. У Изяслава не было таких длинных ресниц, таких спокойных серо-голубых глаз. Его лицо было приятным, даже симпатичным, но не совершенным… Он не болел так часто, не ругался с Валерией, называя жадиной. И она не любила этого Славу так, как того. И знала, не полюбит.
Внутри нее зарождалось другое чувство, похожее больше на привязанность, но не менее крепкое, чем то безумие, которым она заразилась двенадцать лет назад. Часть ее души атрофировалась, а то, что осталось теперь тянулось к этому темноволосому мужчине, носившему пагоны и наводящему страх на всех окрестных хулиганов.
– Ты хотела мне что-то показать, – напоминает Изяслав.
– Ты знаешь легенду о разрушенной церкви?
– Да, что-то такое слышал. Дух безумного художника и все такое прочее.
Валерия молча расстегивает пальто, вынимает одну руку и закатывает рукав. На едва тронутой загаром коже четко видны черные линии.
– Что это? – недоуменно спрашивает полицейский.
– То, что не дало сойти мне с ума. А теперь послушай другую легенду. Легенду о том, кто когда-то поклялся изменить свою жизнь. О том, кто в одиночку отодвигает конец света. О том, кто знает обратную сторону.
3/7
Пока мы кружили по улицам и дворикам, я даже успела задремать, а очнулась лишь когда машина въехала через массивные железные ворота во двор двухэтажного дома. Удивительно, но впервые на моей памяти я смогла настолько расслабиться, сидя на пассажирском сидении. То ли дело было в недавнем приступе, не оставившим никаких сил, то ли причина заключалась в сидевшем рядышком художнике. Сначала он пытался отлечь меня разговорами о каких-то пустяках, но видя, что ему не очень охотно отвечают, отстал. С каждой минутой становилось все светлее, солнце окончательно высунуло свою веснушчатую голову из-под укрытия крыш и решило жарить на полную катушку. Я сосредоточила свое внимание на бегущей впереди полосе дороги, не заметив, когда глаза сами собой закрылись.
Роман тронул меня за плечо и окликнул по имени. Кажется, даже не один раз.
– Приехали? – Мужчина кивнул и помог мне вылезти. – Это ваш дом?
– Неплохо, да?
– Недурно, – признала я.
И тут только поняла, какую непростительную ошибку совершила. Мне было известно, что у Романа есть сестра, но о других родственниках он никогда не заикался. Надо было хоть для приличия поискать подобные сведения в интернете, но даже этого я сделать не удосужилась. А что, если за порогом меня ждут красавица-жена и двое прелестных малюток? Или родители Романа, которые слыхом не слыхивали ни о какой Виктории Милетовой?
– вы… живете один?
– Нет, – так легко и просто произнес художник, заставив меня остановиться в нескольких шагах от входной двери, словно для него привычным делом было притаскивать разных девиц к семейному завтраку. Я уже хотела высказать ему все, что я думаю по этому поводу, естественно в самых вежливых фразах, когда Роман повернулся ко мне и добавил: – Со мной живет Шрапнель.
– Кто?
– Мой кот, – нисколько не смутившись, мужчина распахнул дверь и пригласил: – Заходите. Обувь можете оставить здесь, на полочке были тапочки. Правда, они мужские, но других у меня нет. Точнее есть, но Лиса за своих зайцев порвет, не задумываясь.
– Лиса – это…? – входя вслед за хозяином, уточнила я.
– Моя старшая невыносимая сестрица. Жуткая собственница. Что хуже всего, приезжать ко мне она не любит, но трогать ее вещи запрещает. Всегда говорит: «А вдруг я все-таки решу у тебя погостить, что тогда? У тебя ведь даже запасной зубной щетки нет!» Иногда мне кажется, у моей сестры некая болезнь… не знаю, особая разновидность мании. Она просто обожает метить чужую территорию, захватывать и держать ее под контролем, – пространно объяснил Роман.
Я стянула второй сапог, осторожно прислонив его к деревянной этажерке. Там же нашлись обещанные тапочки размера эдак сорок второго. Моя нога погрузилась в них, как в обувку какого-нибудь великана-тролля. «Зайцы» тоже стояли на самой верхней полке, вызывающе-розового цвета, совершенно не вяжущиеся со сдержанной отделкой прихожей.
– Все статуэтки и другие безделушки в доме – это ее подарки, которыми я не смею распоряжаться по своему усмотрению. Алиса сама выбирает, куда их вешать и ставить, и боже упаси, что-то изменить! Вот, кстати, ее главный подарочек идет!
Неспешной походкой хозяина жизни к нам подбирался упитанный дымчато-серый котяра. Наверное, в его жилах протекала кровь благородных предков, принадлежавших породе русская голубая, во всяком случае, дворовых котов с таким отливом шерсти я не встречала. Да и зеленющие глаза смотрели, что на меня – пришлую двуногую, что на Романа, так надменно, не оставляя сомнений: этот котяра как минимум, чувствует себя приближенным ко двору, не меньше.
– Кис-кис, – позвала я животное, на что Шрапнель сделал два шага, потом плюхнулся на бок и начал вылизываться. – Кис-кис!
– Бесполезно, – улыбнулся Роман. – Он все понимает лучше некоторых людей, но реагирует только на два слова: «Еда» и «расчесываться». Так что если у вас не припасено ничего вкусненького, вы для него – пустое место. Шрапнель, хочешь жрать?
Кот, как по волшебству оживился, оторвался от своего крайне важного занятия и четко произнес: «Мяу». Видимо, на кошачьем языке это означало: «Хозяин, ты сбрендил? Разве я могу не хотеть?» Художник все понял и, присев рядом с плетеным ящиком, стоявшим тут же, вынул из него пакетик с кормом.
– Можете пока осмотреться. Я сейчас обслужу этого господина и вернусь, договорились?
Мне ничего не оставалось, как отправиться прямо по коридору, попутно заглядывая в каждую комнату. Всего помещений на первом этаже оказалось четыре: кухня, совмещенный санузел, гостиная и рабочий кабинет, он же – мастерская. Пока Роман развлекался с котом, я успела мельком осмотреть кабинет с гостиной и вернулась на кухню.
– Почему Шрапнель? – задала вопрос. – Странное имя для кота.
– На самом деле его зовут Барсик. Такую кличку, во всяком случае, дала ему Алиса, когда притащила ко мне месячным котенком. Я был категорически против любой живности, так что сначала наши отношения с ним не заладились. Котенок лез везде, пытался грызть мои кисточки, переворачивал баночки с гуашью, противно мяукал по ночам и везде писал.
Какой там Барсик! Первое время он был исключительно «мелким засранцем», «скотинкой» и «сволочужкой», потому как до крупной сволочи еще не вырос. Но постепенно я начал находить некую прелесть в этом существе, взялся за его воспитание. С молока тот перешел на более твердую пищу, вроде творога, мелко нарезанную колбасу и прочее в том же ключе.
А потом я отравился. Простите за подробности, но после трех дней непрекращающейся рвоты, меня от одной мысли, что надо что-то в себя впихнуть, начинало трясти. Ни о каких спасительных бульонах речи не шло, мясо я видеть не мог. Все копчености отправились в урну. Остались только крупы. И вот, бедный и несчастный, я начал потихоньку варить себя сначала небольшие порции: овсянка на воде перемежалась рисом, тоже на воде. На четвертый день такой диеты я не выдержал. Меня по-прежнему тошнило, желудок болел, так что переходить на что-то иное, кроме каш, было пока рано. Так что пришлось просто хоть как-то расширить их список.
В запасах нашелся только мешочек перловой крупы. Знаете, именно тогда я понял, насколько это замечательная штука. Одной горсточки хватает и на полноценный завтрак, и на обед, так она замечательно разваривается. Да и котейка, оказывается, был не против подобной диеты. Стоило ему учуять запах вареной каши, как он тут же несся к миске. Так к нему и приклеилось прозвище Шрапнель. Уж не знаю почему, но до сих пор этот мерзавец готов за нее родного хозяина продать. Такая вот история, – подытожил мужчина. – Может, сварить вам кофе? Я лично выпью чашечку, иначе, боюсь, усну прямо так, стоя.
– Отличная идея, – одобрила я.
Кот, налопавшись, снова принялся умываться, но стоило Роману подойти к кофеварке, как он тут же дернулся в его сторону. Кот явно жаждал внимания, мешаясь мужчине под ногами. Поняв, что еще немного, и либо будет отдавлен хвост, либо Роман не впишется в проход между обеденным столом и мойкой, я подхватила серого толстяка на руки. Кот, до того игнорировавший меня, неожиданно обмяк и замурчал.
– Зря это вы, – вынимая молоко из холодильника, произнес художник. – Он очень грязный. Раза три за год мне удается поймать Шрапнель и выкупать, но в основном он предпочитает бегать, где не попадя и плодить в своей шкуре блох. Так что лучше опустите его обратно, а сами вымойте руки. С мылом.
– Да ладно вам. Такой красавец, разве можно удержаться, чтобы его не потискать? – Для убедительности я развернула Шрапнель мордой к Роману.
– Любите животных?
– Не особенно, – призналась я. – В детстве у меня жил хомяк. Я его ненавидела, потому что приходилось раз в несколько дней чистить его клетку, он постоянно гремел своим колесом по ночам, а когда я свинтила его, хомяк принялся грызть прутья. Ко всему прочему он кусался. Вот и весь мой опыт содержания домашних животных. С дикими еще хуже. Змей я побаиваюсь, насекомых терпеть не могу, а с остальными мы слишком мало общались, чтобы составить о них свое представление.
– О да, хомяки – это зло, – улыбнулся Роман, подставляя первую кружку под тонкую струйку кофе. Белоснежную внутри, и с нежным цветочным рисунком ближе к ручке. Вторая – покрытая коричневым налетом, ждала своего часа. Видимо, это и была та самая легендарная посудина, из которой художник пил вот уже двадцать лет. – Мой обожал кидаться своим домиком. Срывал с него крышу и начинал ею стучать. Так что я не понаслышке знаю, каково это – спать в одной комнате с беспокойным грызуном.
Вторая кружка была наполнена. Мы переместились из кухни в гостиную. Пришлось отпустить недовольного Шрапнеля на пол и все-таки вымыть руки. Жидкое мыло в дозаторе пахло вишней и немного жасмином, возвращая воспоминания об ушедшем теплом лете. Полотенце было свежим, да и вся кухня выглядела какой-то безжизненно чистой, будто совсем недавно ее вымыли, да так и оставили, ничем не пользуясь.
Неужели Роман так расстарался к моему приезду? Или у него врожденная любовь к порядку? Так или иначе, дом художника не особенно походил на заброшенную холостяцкую берлогу. Никаких валяющихся носков, забытой посуды в раковине или наспех засунутых под вазу пакетиков из-под соленого арахиса. Один из моих знакомых именно так и делал уборку, рассовывая мусор по углам, словно сойка – орехи. Раз в год, когда прятать накопленное «добро» становилось некуда, он просто сгребал все подряд в один большой черный мешок и выносил его, словно труп, крадучись, на помойку.
Гостиная отличалась сдержанностью, я бы даже сказала, аскетизмом. Стены были до середины высоты отделаны светлой штукатуркой едва заметного зеленоватого оттенка. В нее была, видимо, была добавлена гранитная крошка или еще какие-то вкрапления, создававшие эффект мерцания. Низ стен закрывали темные деревянные панели, разбивая комнату на два яруса и делая ее визуально больше. Из мебели в гостиной были только три низких ящика на колесах, на которых покоился телевизор, угловой диван – все такого же темно-орехового цвета, да ярким зеленым пятном в углу притаилось одинокое кресло. Общую картину разбавляли несколько полотен графики в ярких рамах и перекликающийся с ними ковер на полу. Буйство красных и синих треугольников, полос и квадратов на нем уравновешивался открытым стеллажом глубоко-черного цвета. Совершенно пустым, если не считать нескольких книг, положенных туда больше для вида. И больше в гостиной не было ничего – буквально ничего: ни подушек, ни какого-нибудь завалявшегося журнала, ни растения в горшке. Я присмотрелась к рисункам на стене. На одном был изображен какой-то собор в готическом стиле, на другом красовался мост через реку.
– Это не мои, – уловив мои мысли, пояснил Роман. – Я свои работы не вешаю.
– Ну да, – согласно кивнула я.
– Хотите сказать, такое уродство вы бы тоже не стали вешать, – неправильно интерпретировал мой кивок мужчина. – Нет-нет, вы правы. Мои картины не для того, чтобы ими любоваться. Но украшать своими работами, как бы те не были хороши, я считаю…
– Самовлюбленностью? – подсказала я.
– Да. Именно так. К тому же, это глупо. Мои картины всегда со мной, здесь, – Роман указал пальцем на висок. – Я могу просто закрыть глаза и представить в подробностях любую из них, для этого не обязательно дырявить гвоздями стены.
Я медленно обошла комнату по кругу и неожиданно наткнулась на еще одно полотно, ранее незамеченное мной из-за того, что было расположено практически рядом с дверью. Ни графика, ни какой-то набросок. Пригляделась, с удивлением заметив сквозь слой краски четко отпечатанную цифру восемь. Картина по номерам? Сама я несколько раз заглядывалась на них в торговом центре, но купить так и не решилась. Рисование никогда не входило в список моих любимых занятий.
– Это тоже не мое. Подарок Алисы.
– Вы с сестрой очень близки? – продолжая разглядывать картину, спросила я.
– Да. Но так было не всегда… – мужчина как-то криво улыбнулся. – Мои родители – простые рабочие. Отец всю жизнь трудился на заводе токарем, мать работала сначала воспитателем в детском саду, потом стала частной няней. Уж так вышло по иронии судьбы, что зарабатывали они немного, но жили мы в так называемом «престижном районе» города. У нас была двухкомнатная квартира, и нам с сестрой приходилось ютиться в одной спальне на двоих. Знаете, двухъярусные кровати, единственный стол для уроков и никакого личного пространства. В школе, к которой мы были закреплены согласно месту прописки, учились одни богатенькие. То есть, конечно, не дети миллионеров, но вы понимаете, нам, почти нищим, они казались людьми из другого мира. А мы… были изгоями. Классическая история о социальном неравенстве и детской жестокости. Не то, чтобы меня постоянно лупили, но и друзей-товарищей я так и не приобрел. Сестре приходилось хуже. Она была старшей, – у нас разница в три года – и несла ответственность не только за себя, но и за меня. Я был ей в тягость. Когда мы были совсем маленькими, она неосознанно ревновала ко мне родителей, когда подросла, я начал ее откровенно бесить.
– Но потом вы выросли и сдружились, – продолжила я.
Вполне нормальная ситуация. Я была единственным ребенком в семье, но частенько слышала подобные истории от знакомых. У кого-то, как у Романа, в детстве были непростые отношения. Доходило до ссор и даже драк. Кто-то, наоборот, обожал своих младших и боготворил старших сестер и братьев всю жизнь. Но большинство признавало, что рады тому, что имеют их. Плохих, хороших, но связанных с ними кровью, которая, как известно, не водица.
– Что-то вроде того, – отхлебнув из кружки, Роман указал на вторую. – Садитесь, а то кофе совсем остынет. Именно тогда, в детстве, я понял, что недостаточно просто быть хорошим человеком. Кто-то оценит твою доброту, но без внешнего благополучия, без защитного костюма самоуверенности в этом мире ты не протянешь. И тогда-то появился Лех Сандерс, бросающий вызовы публике, не боящийся выглядеть смешным или скандальным. Он очень удобен, этот тип, именно он заработал на этот дом, на квартиру сестре, на удобства для родителей, вытянув всю мою семью из нищеты. И за это я ему благодарен.
– Вы так говорите…
– Знаю, – сделал новый глоток Роман. – Алиса тоже считает, что у меня некое раздвоение личности. Но все гораздо банальнее: Роман Александров – настоящий я ничего бы не добился, не отказавшись от частицы самого себя, не став, как бы это правильнее выразиться, несколько иным своим воплощением. На самом деле, Виктория, мы все – не те, кем являемся по своей сути. Люди похожи на комнаты, у них есть потайные шкафчики, есть пространство за ними, где скапливается пыль. Другие всегда видят лишь внешнюю атрибутику, начищенные полы, яркие светильники, но никогда не заглядывают, например, под ковер. Да и зачем? Если все выглядит прилично, нет нужды проверять, что запрятано под слоем краски. А там, Вика, всегда одно и то же: дерево, бетон, кирпич… То, что нас сформировало. Наши отношения с родителями, наши травмы, первые незрелые чувства и прочая дребедень.
– Вы сейчас говорите не как художник, а как психолог, – кофе оказался превосходным, с легкой кислинкой и сладким послевкусием.
Подобные сравнения всегда казались мне излишне напыщенными, даже пафосными. Лично я не могла вот так, без подготовки, выдать такую речь. Возможно, проблема крылась в моем неполном высшем образовании. Но скорее всего, я была слишком приземленной личностью, не особенно от этого страдая.
– А чего вы хотите? Шесть лет в одной комнате с будущим психоневрологом оставили свой неизгладимый след. К тому же я сам иногда почитываю разного рода, в том числе медицинскую и философскую литературу. Ведь должен же я наводить ужас и ввергать в трепет своими инсталляциями? – подмигнул мужчина.
Он откинулся на спинку дивана, положив одну ногу на другую. Мне тоже очень хотелось принять менее приличную позу, забравшись на сидение с ногами. Но позволить себе такого распутство я не могла, как и оставаться на месте. Поэтому пришлось снова подняться и приступить к более тщательному осмотру гостиной. Роман ничего не сказал, следя за мной своими голубыми усталыми глазами. Меня не оставлял в покое рисунок Алисы. Что-то в нем было знакомое. Где-то я видела подобное полотно. У какого-то довольно известного живописца. Так и не вспомнив, спросила напрямик хозяина:
– Это ведь калька с какой-то настоящей картины, так ведь?
– Да, – наконец, вслед за мной поднялся Роман. Он стал позади, так что я почувствовала исходящее от него тепло и едва уловимый запах скипидара. – Картина так и называется «Русалка», автор Джон Уотерхаус[41]. На самом деле она намного красивее, это у моей сестры кривые руки.
Я невольно хихикнула.
– Ваша сестра подарила вам изображение полуголой дамы… хм… я бы поискала в этом скрытый смысл, – так себе шутка, но на звание юмориста года у меня никогда не было претензий.
– Да нет тут никакого скрытого смысла. Все просто. Репродукция русалки когда-то висела в комнате моих родителей. До сих пор люблю прерафаэлитизм: Милле, Уотерхаус, Росетти[42]. Мои родители мало смыслят в живописи, картину им преподнесли какие-то дальние родственники.
Я тоже ничего не смыслила в живописных направлениях, а перечисленные фамилии мне ни о чем не говорили, но нечто такое в своей квартире я бы повесить не отказалась. Нарисованная барышня хитро прикрывала грудь рукой, а вместо ног имела хвост. Сидя на скалистом берегу, она расчесывала свои длинные темно-рыжие волосы гребнем, глядя куда-то чуть в сторону от зрителя. Море было спокойным, легкая волна едва касалась серебристого хвоста русалки. Вот он-то мне не очень понравился. Автор совершенно не разбирался в рыбьей анатомии. Не мог хвост так изгибаться, просто не мог. Или точнее, мог, но змеиный, а никак не русалочий.
«Можно подумать, ты видела хоть одну настоящую сирену!» – поддразнил меня неумолкающий ни на секунду критик.
«Не видела, – мысленно подтвердила я. – Но хвост все равно неправильный»
– Русалка – классический и понятный образ, – продолжал Роман. – Мифическое существо, обитающее в море и своим голосом зазывающее моряков в его глубины. Правда, провисела она совсем недолго – года полтора. А потом отец решил, как вы сказали, что полуголой даме нечего делать в доме с двумя детьми-подростками. Скатал ее в трубочку и отправил в кладовку. А дальше судьба репродукции неизвестна. Я несколько раз натыкался на нее, рассматривал втайне от взрослых, а потом картину, видимо, вышвырнули вместе со старыми ботинками. А, может, потеряли при переезде. Жалко… неплохая была копия, довольно качественная, – в голосе Романа слышалось искреннее огорчение.
