Татьяна Краснова
Лесная сказка

Полная версия

Мышка-норушка

Лизе был знаком каждый поворот, а потом – каждая улица Белогорска, потому что это были ее родные места. Здесь прошла вся жизнь, кроме студенческих лет в Москве.

Двоюродная сестра Света, сидевшая за рулем, и ее муж, Аркадий Королёв, владели в районе целой империей, или, как ее еще называли, королевством, – сетью продуктовых магазинов, кафе, колбасным заводом. Общение с кузиной давно свелось к телефонным поздравлениям с праздниками. Света всегда умела ценить свое и чужое время и изложила, как дела, в трех словах – «годовой отчет» и «проверка», – тем более что Лизе, тоже бухгалтеру, больше и не было нужно.

– Ой, Лиз, совсем зашиваемся. Может, Логинов, аудитор, поможет разрулить. Спасибо, что приехал, Новый год себе согласился испортить. Я его и поселила в «Сказке» – пускай живет с комфортом. А ты-то как там оказалась?

– Нашла в Интернете, – пожала плечами Лиза. – Хотелось что-нибудь в наших местах.

– Могла бы хоть спросить, – смеялась Света. – «Лесная сказка» – наша, не поняла, что ли? Королёв купил – отдавали почти даром. Кто же знал, что грянет этот кризис и людям станет не до отдыха? Главное, купил на меня, и я теперь вынуждена заниматься – ведь приличного управляющего где возьмешь? Там же, где честных бухгалтеров?

– На сайте написано «Аквитэль-клаб» – я и не сообразила, что это старая «Лесная сказка». Ну какой это «клаб»? По-моему, на всякие там «Миллениум», «Труляля-клаб», «Прибамбас-плюс» западали во времена малиновых пиджаков. Оставила бы как было…

– Да это девчонка-менеджер придумала, тоже чудачка…

– И Библии в тумбочках – тоже она? Кажется, они из гуманитарной помощи начала девяностых. А аниматор сегодня снегокаты нахваливала…

Света, не обижаясь, снова смеялась:

– Говорю же, нормального человека найти невозможно. А мне только «Сказки» не хватало для полного счастья. Коттеджи пустуют – убытки одни…

Свете хватило бы и дома хлопот с тремя детьми: сын-первоклассник, младший, родившийся прошлой зимой, да еще приемная девочка – дочь мужа от досемейных похождений. Это был целый сентиментальный роман: в один прекрасный день в Белогорске появилась старушка с ребенком, она ходила по улицам и разыскивала Аркадия, который некогда осчастливил ее дочь и исчез. Проблема заключалась в том, что мать девочки умерла, старушка боялась, что с ней в любой момент случится то же самое и внучка останется совсем одна. Ничего удивительного, если бы после подобных открытий вверх тормашками полетели и незваные гости, и грешный муж, – но Лизина кузина оставила всех при себе, взвалив на себя чужого ребенка и чужую больную старушку¹. Лиза их еще не видела, но тут же догадалась:

– Антонина Ивановна? Та самая?

– Та самая, – энергично закивала Света. – Слушай, давай заскочим на рынок – мне надо ей чернослива купить. В наших магазинах есть, но не такой. Да что же я у тебя-то не спрошу, как дела?

Но вопрос повис – Света придирчиво выбирала чернослив, который должен был быть и крупным, и мясистым, и узбекским. Лиза повеселела, узнавая свою двоюродную сестру, убежденную в том, что достойна только самого лучшего. А когда настал момент расплаты, Лиза вообще забыла обо всем – такое это было зрелище.

– Кило двести, – говорил торговец.

– Один килограмм сто пятьдесят два грамма, – поправляла Света.

– Сдача – десять рублей, – сообщал торговец.

– Десять рублей пятьдесят восемь копеек, – парировала Света.

Кузина была человек-калькулятор. Она мгновенно делала в уме любые вычисления – казалось, в ее ясных серых глазах мелькают вереницы крошечных циферок.

– Пятьдесят восемь копеек, – требовательно повторяла Света, пока кавказец, не спуская с нее потрясенного взора, на ощупь отсчитывал гроши.

– Ну что тебе толку от этих копеек, – смеялась Лиза, – ты его весы видела? Ведь наверняка обвесил.

– Обвесил, но не обсчитал, – отрезала Света победоносно.

Лиза же придерживалась теории равновесия: обсчитают в магазине – а следом кто-нибудь забытый долг вернет, найдешь на дороге рубль – и сразу тебя в магазине на рубль обсчитают. В природе есть определенный баланс, и она его тут же выравнивает.

– Нет уж, я сама все выровняю, – не соглашалась Света. – Буду я еще дожидаться!

В этом можно было не сомневаться: в ней заложен такой заряд энергии, что хватит с избытком на всех членов семьи и, сколько бы их ни прирастало, у всех будет самый лучший чернослив. И прущая эта почти видимая энергия была не агрессивной, а обаятельной, потому что сама Света была маленькой и пушистой.

– Лиз, так как твои дела, как работа? – спохватилась Света, когда они отъехали от рынка, и Лиза тоже спохватилась:

– Свет, высади меня прямо здесь.

– Тебе же в «зефир», – удивилась та. «Зефиром» в народе назывался дом Лизиных родителей.

– Они еще на работе. Я пока к Ане зайду, – быстро придумала Лиза.

Мальчик-с-пальчик

Лиза подождала, когда Светина машина исчезнет из виду, чтобы сразу вернуться в дом отдыха. Но тут на нее налетел Егор, краснощекий восьмилетний племянник:

– Ли-иза!

Лиза подивилась, как идет по жизни этот маленький мужчина – не скрывая ни мыслей, ни чувств, с открытым забралом. Он так ей радовался, что пришлось отправиться в гости. С Егоркой было легко и весело. Они и еду разогрели, и уроки выучили, когда с работы вернулась Аня, Лизина сестра. Она возникла в прихожей, «дыша духами и туманами» – о ней всегда хотелось так сказать. Такая же тонкая и гибкая, как Лиза, с такими же длинными, свободно сбегающими русыми волосами, она казалась более хрупкой и почти прозрачной. А серые большие глаза и вправду затуманены – будто бы она все еще в своем музее, бывшей Благовещенской усадьбе, полной старинных картин и неясных теней.

– Лиза! – воскликнула она, заметив белую шубку на вешалке. – Что же ты не позвонила?

И в этом возгласе было едва уловимое недовольство тем, что кто-то – пусть даже сестра – появился без стука в ее пространстве-только-для-троих – сына, мужа и ее самой, – и немедленное раскаяние в этом недовольстве. Которое выразилось в чуть-чуть преувеличенном угощении чаем.

– Попили уже? Ну так я себе налью. Такой ненормальный этот пыльный мороз. А что вы читаете? Ну, Лиза в своем репертуаре.

Им попался английский рассказик, где кондуктор с пассажирами, подсчитывая сдачу, запутались в пенсах и шиллингах. Угораздило же наткнуться на эти шиллинги – на этот «репертуар».

С детства обе сестры читали что-нибудь друг за другом и как-то набрели на «Утраченные иллюзии». Лиза отметила безукоризненность бухгалтерских построений и финансовых операций. «И это все, что ты увидела у Бальзака?» – расширила сестра свои туманные глаза. И Лиза растерялась, потому что, во-первых, это было не все, а во-вторых, то, что она видела, объяснить было решительно невозможно.

Ясность и правильность божьего мира, выраженные в числах и неоспоримых законах, не шли ни в какое сравнение с полнейшей путаницей, с дебрями, в которые люди умудрялись превратить этот мир, натащив в него и густо намешав лицемерие, бестолковщину, зависть – так, что бесполезно разбираться, кто прав и кто чего на самом деле хочет. В математике же дважды два и пифагоровы штаны давали свой постоянный честный результат независимо от обстоятельств и настроений – и Лиза любила математику, как любят то, что дается без усилий и понимается без объяснений. Считать правильно было так же легко, как писать грамотно, – и она не понимала, почему для Ани это не просто неинтересно, но нескрываемо низменно. Ведь сам процесс расчетов пролетает незаметно, свернуто, не имея ничего общего с эмоциями Коробочки или Скупого рыцаря.

А лекции в Финансовой академии, которую она окончила, вообще были похожи на авантюрный роман. История экономики состояла из волшебных превращений: бумажка приравнивалась к настоящему золоту, а потом и вовсе делалась виртуальной – и весь мир всерьез играл по этим сказочным правилам, и люди гибли не за металл, а за его призрак. Все это требовало куда больше фантазии, чем художественная литература. Самым же абсурдным было то, что логически стройное математическое царство должно, как джинн из кувшина, обслуживать эти хаос и вымысел.

Но для Ани хаосом, дебрями и путаницей была как раз математика. Сестра органически не могла увидеть красоту цифр и интерес находила в дисгармонии мира, выраженной чем запутаннее, символичнее, сюрреалистичнее и так далее – тем понятнее и ближе.

– И вы, конечно, уже пересчитали им правильно сдачу? – с незаметно-добродушной насмешкой поинтересовалась Аня, снимая электрический чайник, ревущий, как ракета на старте, пытаясь греть об его бока озябшие ладони и тут же их отдергивая.

– Как раз собирались. Мамочка! А еще мне Лиза загадала такую задачку, про книжного червяка – знаешь? – с жаром сообщил Егор.

– Ну откуда же мне знать? – И Аня великодушно приготовилась слушать, грея руки теперь уже о большой бокал с чаем.

Лиза попыталась отвлечь племянника, но тот уже захлебывался:

– Книжный червяк залез в Пушкина! На полке стояло восемь томов, по два сантиметра каждый. Толщина обложки – два миллиметра. И он прогрыз весь первый том. Какой путь ему осталось прогрызть? – Егор замер в предвкушении.

Нет, лучше было все-таки уехать, а потом сделать дежурный поздравительный звонок, поняла Лиза, глядя, как Аня, стараясь не показывать раздражения, начинает умножать два сантиметра на семь еще целых томов, прибавлять толщину обложек.

– Неправильно, – торжествовал Егорка. – Не надо ничего считать! Тома стоят слева направо, первый том всегда с краю, а червяк же грыз с первой страницы до последней. Справа налево. И дальше книжек нет, они все с другой стороны!

– Молодец, не забудь потом папе задать эту задачку, – перевела стрелки Аня. – Ой, Лиз, ты куда? Мы совсем и не поговорили… Постой! А с Димой вы не помирились? Ну куда ты бежишь?

– Лиза, привет.

Вадим, Анин муж, распахнувший дверь, в первый момент был не совсем приятно удивлен – точно так же, как и Аня.

Всё по-прежнему, подумала Лиза. Так же как Света вся в хлопотах о своем королевстве, так и Аня с Вадимом – полностью в уединении своей маленькой семьи. И это постоянство почему-то приятно – как приятно постоянство вообще. Наверное, иной ход событий и воспринимался бы как аномальный, как отсутствие снега зимой.

– Так что же Дима? – тревожилась Аня, выходя следом. – Послушай, может, надо о нем поговорить? Может, ты жалеешь, что все так вышло?

– Не о чем говорить. Не было ни одного дня, когда бы я не радовалась, что ушла от Димы.

Принцесса на горошине

Ничего плохого в Диме не было. Он вообще не изменился с тех пор, как они познакомились и решили вместе снять квартиру. Дима оставался все таким же приветливым и немного рассеянным, всегда в благодушном настроении. Они продолжали проводить вместе выходные, ходить в гости к общим друзьям, ездить в Белогорск, но во всем этом появился непонятный, чуждый привкус – а чего именно, Лиза до сих пор не могла ясно обозначить. Фальши? Натянутости? Игры в порядочную, хорошую пару?

«Может, два бухгалтера – слишком много на одну семью? – предполагала потом Аня, сочувствуя сестре и точно так же ничего не понимая. – И на работе, и дома вместе – вы вообще друг от друга не отдыхали…»

Но общая профессия сказывалась на их почти семейной жизни разве что расходной тетрадкой. Работали они в одной строительной фирме, но в разных отделах и в течение дня не виделись. А вести тетрадь для записи расходов Дима предложил сразу, хотя тратили они по-прежнему каждый из своего кошелька, только продукты на неделю покупали вместе. «Для порядочка, чтобы потом не ахать, куда деньги летят, – пояснил Дима, – а заглянуть – и тут же вспомнить куда. Удобная штука, я и для себя всегда вел». И хотя смешно было вписывать «Прокладки – две упаковки» или «Подарок Диме на 23 февраля», Лиза прилежно и уже привычно вписывала, и это ее мало напрягало. Так же как бытовые дела – много ли надо для двоих?

Лиза ловила себя на странном ожидании: пусть это все поскорее пройдет и начнется настоящее. Только что? И что ненастоящего в этом течении жизни, которое она все время словно подгоняет? В добротном, обдуманном гражданском браке, который должен завершиться походом в ЗАГС? Чего ей не хватает? Странно, но ей не хватало самого Димы. Который засыпал и просыпался рядом, вместе с ней ел, ехал на работу и с работы и постоянно был перед глазами. Он был – но как-то параллельно. И если ее, Лизу, вычесть, он будет так же жить и делать то же самое, только дежурными репликами обмениваться с кем-нибудь еще.

Запаниковав от осознания собственной необязательности, Лиза призывала на защиту здравый смысл: да ведь ее же Дима выбрал, а не кого-нибудь еще. И ее не нет, она есть! И потом, люди должны иметь свое личное, недоступное для остальных пространство, личное время, нельзя поглощать друг друга целиком.

И все же эта жизнь словно подделывалась под реальность. Лиза с нарастающей тревогой ощущала, что это она сама лишилась пространства личности, и все любимые занятия – чтение, походы на природу, прогулки по Москве – выцвели, и то, что раньше ей давал целый мир, она теперь хотела получать только от Димы. Который занимался своими делами и, как любой живой человек, мог уделить своей девушке только свободное от этих дел время.

А Дима оставался все таким же приветливым, добродушным. Его вполне устраивало то, что есть. Похоже, ровное течение дней, состоящее из цепочки привычек, было для него стабильностью, и именно ее он ждал от совместной жизни. Он, в свою очередь, не хотел от Лизы чего-то большего. Придраться было не к чему.

Но Лиза во всем начинала видеть подвох. Если он не с ней, даже когда с ней, почему она должна быть уверена в нем, когда он уходит из поля зрения? Он не родился с ее появлением, у него была целая отдельная жизнь, из которой ей известен только краешек. Москва – его родной город, где вполне вероятны другие маршруты и цели, о которых необязательно ей сообщать. А постоянная рассеянность во взгляде – обращенном на нее, Лизу, – может быть оборотной стороной сосредоточенности на более важных вещах… работе… карьере… еще чем-то? ком-то? В эту субботу он помогает строить дачу начальнику отдела, в прошлое воскресенье ходил на мальчишник, потому что там был какой-то полезный человек. А что на самом деле могло быть до, после или вместо дачи и мальчишника? Об этом можно просто-напросто никогда не узнать, оставаясь заводной куклой, которая киснет над расходной тетрадкой и пережевывает вот эти, одни и те же, почти бредовые мысли.

И Лиза, не веря, что она это делает, проверяла Димины карманы на предмет записок или других улик – чего-нибудь, что сможет ей объяснить происходящее. Быстро просматривала Димин мобильник – незнакомые номера и эсэмэски, – с отвращением осознавая, что она теперь сама себе – такая, шарящая по карманам в поисках истины, – не нужна. И что себя в двух лицах – истеричной, непонятно чего хотящей Лизы-при-Диме, и настоящей Лизы, взирающей на первую с ужасом, – долго не выдержит. И никакой законный брак тут дела не поправит.

Лиза понимала, что должна сама, и как можно скорее, разогнать этот морок, прежде всего не сидеть в одиночестве, как в ловушке, – и шла на любимые улицы, один вид которых раньше и приподнимал над повседневностью, и мирил с ней. Но морок не проходил – она двигалась механически, погруженная все в ту же отъединенность и пустоту, не обращая внимания ни на афиши новых фильмов, ни на витрины, ни на красные светофоры.

Странно, а раньше то и дело встречались нечаянные радости вроде крохотного скверика, или фонтана, или разузоренного терема, который оказывался Юсуповским дворцом, и какая-нибудь старушка с коляской начинала рассказывать о нем всякие интересные вещи… Как это могло ее так захватывать? Вот сейчас она спокойно идет мимо причудливого дома, похожего на творение сумасшедшего кондитера, и ей все равно, кто в нем жил… И тут же вздрагивала: да ведь это как раз ненормально! Как же вернуться в свой мир, если он ее из себя исключил, к себе самой – настоящей?

«Мы задумали загородный дом покупать, – позвонила ей тогда Света. – Приезжай на смотрины». И Лиза уже в электричке поняла, что едет в Белогорск, так и не сказав об этом Диме, который опять строит карьеру на даче начальника. До последней минуты она не была уверена, что захочет поехать, потом все собиралась ему позвонить – и вот теперь просто едет. И вдруг ее охватил такой восторг оттого, что Дима ничего не знает и, если она захочет, и не узнает, – словно Лиза ехала не к родным, а по меньшей мере к любовнику.

Деревья за окном вдруг оказались живыми и красивыми, книжка в сумке, взятая просто так, – невероятно интересной. На станции продавали пончики с первозданным вкусом сахарной пудры, посыпанной щедро, как в детстве. Лиза стояла с бумажным пакетом в руках и так же щедро разбрасывала куски счастья столпившимся голубям.

Мир обрел смысл только оттого, что она ушла из-под контроля Димы, и он не мог достать ее ни звонками, ни мыслями о том, где она сейчас и что делает. Она стала счастлива, когда они исчезли друг для друга! Она вырвалась!

Неужели для того, чтобы перестать быть несчастной, ей нужно избавиться от «семейного счастья»? Пусть причина ее мучений необъяснима, ненормальна и неуважительна с точки зрения здравого смысла, но сами-то мучения настоящие – зачем же они нужны?

Лиза всегда была хорошей ученицей, потом примерной студенткой, потом перспективным молодым специалистом, и привыкла к тому, что каждая ипостась – сестры, дочери, подруги – открывает в ней положительные качества, – так зачем ей роль, проявляющая то отрицательное, мерзкое и низменное, что в ней, оказывается, есть? А Дима ни в чем не виноват, это у нее завышенные требования, которых она даже не в состоянии сформулировать. Значит, надо найти силы сознаться себе в поражении, в том, что семейные и вообще партнерские отношения с мужчинами – не для нее. Нельзя, наверное, быть одинаково успешной во всем.

«Не понимаю, что я делал не так? – недоумевал Дима, услышав, что Лиза переезжает. – По-моему, все у нас нормально. Может, ты просто устала? Мы могли бы, конечно, домработницу нанять на раз в неделю, но тогда с отпуском придется поджаться, сама понимаешь…»

Как она на самом деле чудовищно устала, Лиза поняла, оставшись наконец одна. Когда каждое утро вдруг оказывалось, что ничего не надо ждать, а можно просто жить – и сразу подхватывала волна радости, как тогда, в электричке.

«Пылесос можешь забрать, а кофемолку, телевизор и магнитолу я покупал, это записано». И Дима показывал тетрадку, раскрытую в нужном месте.

«Не надо, я ничего не буду забирать. – И, по неизжитой еще привычке отчитываться, Лиза объясняла: – Великанов из нашего отдела уезжает на Гоа и ищет подходящего жильца в свою квартиру. Там все есть, и пылесос, и кофемолка».

Лиза не любила обсуждать свое решение с родными, которые сразу начинали вставать на ее сторону и отыскивать в Диме всяческие недостатки. Этого совершенно не требовалось, это ужасно тяготило, но ни мама, ни Аня слышать не хотели о том, что их Лиза может быть в чем-то виновата: она непременно должна быть во всем права, она жертва, с ней обошлись несправедливо – как же иначе? Аня до сих пор никак не успокоится, и ее первый вопрос – о Диме, так же как у Светы – о работе.

А может, и вправду жаль, что все так вышло? Лиза даже приостановилась, переходя дорогу: чувство сожаления стояло комком в горле. Только Дима тут ни при чем. Тогда что? Может, зависть, что у Светы есть королевство, а у Ани – гнездышко? Но она же знает, что ей ни к чему ни то ни другое. Лиза продолжала доискиваться, дав себе команду: не врать, не притворяться – незачем.

И даже напрягаться не пришлось, это оказалось на поверхности: было жаль, что ни одна из сестер не спросила, как она сама, Лиза. Не как дела, или работа, или бойфренд… Боже мой, до чего наивно! Какой обиженный ребенок все еще сидит внутри.

Лиза прибавила шагу. Впереди, за большими старыми деревьями, показался родной дом, куда она, планируя лесной отдых, заглядывать не собиралась. Но теперь ее видели и Света, и Аня – значит, придется зайти, хотя бы для галочки.

В некотором царстве, в некотором государстве

Толкнула дверь – не заперто. Лиза громко позвала родителей, заглянула в комнаты, на кухню – никого. Даже кота Котангенса нет. Обычное дело: запирать, выйдя с мусорным ведром, в магазин или на минуту к соседям, у них не считается нужным.

На серванте сиротливо застыли фарфоровая балеринка, стеклянный шар, в котором, если его встряхнуть, идет снег, олененок с тонкими ножками, лающая собака – старые друзья, составлявшие компанию маленькой Лизе, когда она оставалась дома одна.

И это было куда лучше, чем отбывание времени в детском саду. Даже школа потом не воспринималась с таким ужасом. Наверное, потому, что там полдня – и свобода. А тут – заточение на целый длинный день, заранее вычеркнутый из жизни, в заведении с обманно сладеньким названием «садик». Первое понимание того, что такое свобода, пришло именно там, и тогда же Лиза уяснила, что свобода – это самое дорогое. Но неизбежными, как невкусные каши и неуклюжее пальто зимой, были коридор с запахом казенной еды из огромной кастрюли, ступеньки, ведущие в группу, спина уходящей мамы в окне…

И почему так тошно заниматься с воспитательницей – чем угодно, даже слушать, как она книжку читает, если то же самое так интересно дома – игрушки, книги, музыка, пластинки со сказками? Только осмысленно и не строем. Почему ее не могут оставить в покое, то есть дома? Лиза бы все точно так же выполняла… В садике почему-то все носятся и орут, и в группе, и на прогулке, и замолкают, только когда их начинают чем-нибудь занимать. А ее не надо занимать. Когда все уходят из дома, там поселяется особенная, никому не видимая жизнь, вроде той, что таится в полукруглом чердачном окне в доме напротив, за решетчатыми ставнями, откуда вылетают голуби.

Лиза устраивалась прямо на полу перед заветной дверцей в серванте – на полках с сокровищами лежали семейные фотоальбомы, мамины альбомы «Дрезденская галерея» и «Прага» – мама там была, значки и разные штучки из ее поездок, ракушка с окошком, за которым объемная фотография, вся их семья на Черном море. Все это были не просто вещи – они вмещали в себя истории, которые дремали и ждали Лизу. И даже в семейных снимках жили совершенно почему-то другие истории, о совершенно другой, счастливой семье. В мире, изображенном на них, происходили другие события – их можно было смотреть словно кино, листая страницу за страницей.

Картины в «Дрезденской галерее» делились на захлопнутые в самих себе и свободные. Какого-нибудь утыканного стрелами святого Себастиана с полуоткрытым ртом и закатившимися глазами надо было только поскорее перелистнуть. Ничего не могло произойти и на картинах Рубенса, кроме того, что Рубенс уже изобразил, – настолько он загромоздил их телами. А вот среди перистых деревьев и заманчивых руин оставалось пространство для Лизы. В прозрачных, выметенных голландских комнатах Вермеера и люди нисколько не мешали – какая-нибудь девушка, читающая письмо у окна. И вещи вокруг, метла, или корзина, или блюдо с фруктами, тоже жили своей тихой осмысленной жизнью и тоже не мешали – Лиза бродила там сколько угодно.

Книги занимали всю стену от пола до потолка, и если за ними неотрывно наблюдать – разноцветные корешки сами начинали присматриваться к Лизе. К некоторым рука никогда не тянулась, а к некоторым тянулась сама собой – тем самым, с пушистыми уголками, которые можно перечитывать до бесконечности… Правда, позже пришло открытие: никакие могли через время оказаться теми самыми – как будто сами знали, в какую пору к ней прийти и сбросить лягушачью кожу. А еще книги сами собой открывались на том месте, которое и стоило прочесть.

И одни на ощупь найденные мысли тянули за собой другие мысли, одни книги – другие книги. В то время как в школе вместо свободы поиска навязывался механический набор разрозненных знаний, каким-то образом сопоставимый с бестолковой беготней на переменах. Набор этот рос год от года, но так и не приводил к ощущению целостного познания живого мира, только длилось ожидание, что вот-вот, еще несколько штучек – и эти стеклышки соберутся в волшебный узор, как в калейдоскопе…

– Лиза?! Да как же ты не предупредила? Я бы торт купила, только что из магазина иду!

– Привет, дочка! Ничего, я баранки купил! Сейчас чаю будем…

– Да кому нужны твои баранки! Лиза терпеть не может баранки, за столько лет запомнить не мог?

– Как это – терпеть не может? Я прекрасно знаю, что Лиза всегда ест баранки! И всегда ела!

– Это Аня – баранки, тоже мне отец! А Лиза – пряники! Зачем тебе вообще покупать эту сушнину, не понимаю, – чтобы вставные зубы сломать и снова деньги платить? Лиза, идем же на кухню! Сейчас я чайник поставлю.

– А мой – уже кипит!

– Да что толку в твоих чаях? Человек с мороза, надо накормить нормальным ужином!

Чайников было два, мамин и папин. Телевизоров – тоже два: папа смотрел в своей комнате бесконечные новости, а мама в своей – сериалы и «говорящие головы». Готовили они тоже каждый свое, поскольку мама давно уже питалась правильно, без куриной кожи и сливочного масла, а папа все это ел принципиально, и в больших количествах, и гордился хорошими анализами. Никакого холестерина! Работали оба в Белогорском НИИ и на работу ходили по разным сторонам улицы. Впрочем, и раньше в их почтовый ящик клали две совершенно одинаковые газеты – две «Правды»: будто бы в парткоме заставляли подписываться обоих…

Лиза встряхнула стеклянный шар и устроила метель над маленькими домиками и игрушечным лесом, ожидая, когда родители замолчат. Но конца этому могло не быть вообще, а мог покатиться снежный ком упреков и воспоминаний о доисторических грехах, о неправильных родственниках. Надо было оставить записку – и скорее за дверь. Теперь же эта бессмыслица – носятся и орут, как в садике, как во внешней чуждой жизни – притащена в дом, со всеми его тайными сокровищами и тенями на занавесках, начисто сметая их вместе с выдуманной историей о счастливой семье…

Спасение пришло вместе с Аней.

– Я подумала – прибегу, посижу вместе с вами, – объяснила она, опасливо поглядывая на лица родителей. – Не умрут там Егорка с Вадимом без меня, часик потерпят.

Лиза обрадовалась. Папа торжественно провозгласил:

– «Благоволите, сестра и сестра, дочери Елизавета и Анна!»

Он всегда произносил эти поэтические строки, которые, должно быть, произвели на него впечатление в молодости.

Ужин прошел мирно, и Лиза расслабилась, и они даже вместе сели смотреть новости.

– А что же ты, Лизонька, в черном, как монашка? И украшений совсем не надеваешь? – спросила вдруг мама, а когда Лиза показала на свои серебряные кольца, махнула рукой: – Да это что! Железки! Уважающая себя женщина должна носить какую-нибудь золотинку.

– Дайте же послушать! Не слышно ничего! – взмолился папа.

– К тебе дочери пришли, а ты в ящик уткнулся! – накинулась мама. – Ты что, не можешь часу прожить без президента? Ну его, пойдемте в мою комнату. Сейчас я что-нибудь поищу…

Мамина резная шкатулка была еще одной сокровищницей. Из нее доносился запах духов, словно несколько последних, прощальных ноток зацепились за замшевую внутренность – неясные отзвуки далеких взрослых праздников, походов в гости, когда печальные дети остаются дома одни. В замшевых потемках жил кулон, который не подходил ни к какому наряду, старые обручальные кольца, одинокая сережка с розовым камешком, о судьбе которой столько раз, со все новыми подробностями, рассказывала мама, – это был ее ларец с историями…

– Так и непонятно, что же это – аметист, александрит? – говорила мама, поднося к свету серьгу с прозрачным нежно-розовым камешком. – Никто их и не носил – ни мама, ни я, ни вы. Две серьги, а какая разная судьба: одна сразу потерялась, а вторая – всегда на виду, бесполезная. Моей маме эти серьги бабушка на свадьбу подарила, а она где-то обронила одну…

Тут из соседней комнаты из телевизора донеслось: найден неизвестный портрет кисти Леонардо – и Аня, не дослушав маму, побежала смотреть.

– Как жаль, – проговорила она почти про себя, когда сюжет закончился.

– Чего именно? – не поняла присевшая рядом Лиза. – Думаешь, подделка?

– Да нет, возможно, настоящий Леонардо. Изучат, атрибутируют – и узнаем. Ничего невозможного, нашли же недавно рукописи Баха где-то на чердаке. Наверное, вообще жаль – утраченных шедевров. Об этом портрете никто не знал – и вдруг его находят. А столько известных произведений, судьба которых теряется, и они, может быть, никогда не всплывут. Портреты Лауры и Петрарки Симона Мартини. Туринский часослов с миниатюрами Хуберта ван Эйка. Потонувший корабль с коллекцией живописи, которую заказывала Екатерина Великая. Его, может, поднимут когда-нибудь, а может, и нет. А вторую часть «Мертвых душ» уже не воскресишь. И того, что Пушкин не успел написать. Всего жаль, понимаешь?

Лиза не понимала. Ей казалось, что в искусстве все так же закономерно, как и в природе, где все встает на положенные места в соответствии с неведомой системой и подлинно художественные произведения возникают не по слепой случайности, а заполняют собой заранее уготованные пустоты – и тем из них, что вольются в эти пустоты с абсолютной точностью, предстоит вечность. Из этого исходило то, что сожаления и причитания – о ранней смерти поэта, например, – совершенно нелепы. Ах, сколько бы он смог еще написать! Но ведь границы жизни и смерти и заключенные в них творения взаимозависимы, судьба не допускает перекосов, и сделано бывает столько, сколько отмерено.

– Ну, это уже жадность. Думаю, мы получили все, что положено. Автору лучше знать, сколько написать и сколько сжечь, а судьбе – что потопить, а что забросить на чердак. Надо уметь быть благодарными за сумму того, что мы имеем, как за природу без динозавров, саблезубых тигров и прочих несохранившихся промежуточных видов.

– Сумму? – с оттенком иронии переспросила Аня.

– Ну да, со мной же не о чем разговаривать, что я понимаю? – без промедления согласилась Лиза и поднялась.

– Да дайте же, в конце концов, досмотреть новости! Не слышно же ничего!

– Какие новости, Лиза уходит!

– Куда? Почему? Она же только пришла.

– Откуда я знаю? Отвлекись ты от экрана, в конце концов!

Родители продолжали пререкаться, а расстроенная Аня вышла в прихожую следом за сестрой.

– Ну вот, не хватало еще из-за какой-то ерунды… – начала она.

Лиза, быстро застегивая шубу, перебила:

– Главное, чтобы мы не закончили поножовщиной из-за какого-нибудь дележа. Остальное – в самом деле ерунда. Я пошла.