Татьяна Богатырёва
Матильда
© Богатырева Татьяна, текст
© ООО «Издательство АСТ»
* * *
Глава 1. Маленький отрезок ткани
Тогда она мало еще знала о кошмарах. Она видела дурные сны не чаще любой другой юной девушки. Несложно представить мотивы этих снов и робость, и стеснение, которые можно подавить в себе при свете дня, и страх не справиться с поставленной задачей, и страх быть отвергнутой.
Выйти на сцену и вдруг осознать, что на тебе нет одежды – что может быть банальнее? Она улыбнулась своим мыслям.
Танцевать было для нее так же естественно, как иному человеку употреблять пищу, отводить несколько часов в день на сон, пробуждаться утром, выходить по делам на улицу, возвращаться домой. Сколько она себя помнила – она занималась танцами. Танец был семейным делом – танцевала мама, танцевал отец, учились танцу и танцевали брат и любимая старшая сестра.
Не то, чтобы у нее не было выбора. Ей просто никогда не приходило в голову посвятить свою жизнь чему-то иному.
Она не любила танцевать, она любила жизнь, и любила жить. А поскольку балет занимал большую часть ее жизни, был ее способом существования и ее способом взаимодействия с миром, Она любила балет так же, как любила жизнь. Страстно, самоотверженно и с той полной отдачей, в корне которой и крылись причины ее удивительной маниакальной выносливости и трудоспособности.
Она продолжала глубоко и ровно дышать. Следующий номер – это уже ее выход. Сотни пар глаз будут следить за каждым ее движением, каждым жестом, холодный и безжалостный свет софитов многократно увеличит любую неточность, и эти глаза в полутьме огромного, знакомого с самого детства зала, эти взгляды – хирургически цепкие, да что там глаза – ведь зрители смотрят балет не только глазами – они приходят сюда, чтобы чувствовать. Они сразу почувствуют даже тень неуверенности.
«Это моя власть, моя власть над ними: что они будут чувствовать, решать буду я, на сцене… Сейчас».
– Маля! Дорогая!
Леньяни стояла вплотную, врываясь в ход мыслей, привнося за собою едва уловимый запах пота и искреннюю, логически обоснованную ненависть. Неумело скрываемая, еле сдерживаемая ненависть, насильственно обращаемая в дружелюбие и открытость, отчего выливающаяся в весьма гротескное зрелище.
«Ты стараешься успокоиться, настроиться, держаться, поймать и прочувствовать нужное для номера состояние, – досадливо думала Матильда, – и вездесущая Пьерина Леньяни тут как тут, только бы сбить, только бы хоть немного, но затруднить движение конкурентки».
– Белиссимо! – продолжала Леньяни, без стеснения повисая у нее на шее. Разница в росте и в весовой категории делала ее жест еще более комичным. Захотелось поморщиться.
– Наследник здесь, – заговорчески, слащаво, как близкой подруге. Усыпить бдительность и снова нанести удар – изподтишка, не давая возможности опомниться.
– Зачем вы мне это говорите?
– Ну как же… Наследник…
– Да. И что?
«Даже если я буду падать, я совру себе: я буду лгать, что не падаю. И тогда я не упаду…» – гнев Матильды выдавало только чуть замедленное дыхание – сдерживаемое, глубокое, оно указывало на то усилие, которое приходилось прилагать, чтобы оставаться – хотя бы видимо – спокойной.
На самом деле ей хотелось отшатнуться от Леньяни, а еще лучше – протянуть подрагивающую руку и оттолкнуть ее, слишком близко стоящую, врывающуюся в личное пространство, в поиски правильного внутреннего настроя перед выступлением.
Пьерина, словно прочитав ее мысли, отстранилась сама, мягко и тягуче, продолжая приобнимать ее за плечи, проводила к самому выходу на сцену.
Она вздрогнула: на мгновение ей показалось, что с горячей кожей соприкасается холодный металл. Не иначе, как Пьерина не нашла ничего лучше, чем заколоть ее перед выходом на сцену – лишь бы она не исполнила свой номер…
«Все не важно, я не дам тебе меня сбить. Все не важно, все, я иду…»
И она шагнула на сцену, растворившись в музыке, став частичкой чего-то большого, яркого и невыразимого – того, что из года в год, из столетия в столетие пытаются выразить, высказать и поймать шокированные красотой люди: композиторы и поэты, художники, танцоры и музыканты.
«Лети!» – призывала музыка, и она делала взмах, плавный, невесомый, и взлетала. «Легче, легче, легко…» – и все становилось тонким, сияние заполняло сцену и ее, двигающуюся с хрупкой грацией неземного существа.
Мягкое сияние проникало в зал, окутывало зрителей, здесь, сейчас, они ощущали и видели только радость, только свет, переживая восторг единения с чем-то большим, с чем-то великим…
Временами жизнь в нескончаемом круговороте мелких обыденных дел и событий представляет собой бег по кругу. Мир в такие моменты кажется маленьким и простым, скучным и замкнутым. Домашние дела сменяются походами на службу, прерываются наступающими время от времени выходными, и однообразие течет медлительною рекою.
Матильда была лишина подобных чувств и соображений, в той или иной форме знакомых практически каждому: с самого раннего детства сцена и возможность на этой сцене присутствовать огораживали ее от скуки бытовой жизни. Чудеса, происходящие в спектакле, случались будто бы и с нею самой – и она могла летать, могла умирать, чтобы потом воскреснуть, могла совершать немыслимые подвиги и поступки, идти на преступления и убийства. Жизнь, заполненная танцем, становилась такой же захватывающей и зрелищной, как и спектакль. Она забывала о своей принадлежности к определенному времени и месту в пространстве, теряла чувство реальности происходящего и… Разрезанная Пьериной тонкая лямка соскользнула с плеча, обнажая маленькую, упругую грудь. Лиф упал.
Зал ахнул, а время для Матильды потекло медленно: так, что между ударами сердца в голове успевало промелькнуть сразу несколько мыслей.
Удар сердца. Иван Карлович в истерике что-то кричит за сценой. Дирижер, позабыв про оркестр, оборачивается к ней, силясь разглядеть ее лицо. Удар сердца. Дамы смущенно отворачиваются, прячут глаза. Мужчины напрягаются в своих креслах. Наследник привстает в своей ложе. Удар сердца. Тело не слушается, не хочет двигаться, не хочет быть здесь и сейчас. Так сбывается кошмарный сон, банальный, пошлый в своей предсказуемости – ты на сцене, на тебе нет одежды, и все молчат…
И это самое обидное в подобных снах ты прекрасно отдаешь себе отчет в том, что спишь, но ни проснуться, ни что-либо во сне изменить ты при этом не в силах. Ты будто бы в сознании, но твои действия не совсем тебе подвластны. Ты стоишь на сцене без одежды, и все твое сознание кричит о том, что нужно как можно быстрее сойти со сцены, сокрыться от удивленно распахнутых глаз, прикованных к твоему телу взглядов – и не можешь сделать шаг.
«Ладно, то – сон, – приказала себе Матильда, – теперь же это происходит на самом деле. Если я не могу управлять снами, то уж реальная жизнь остается точно мне подвластной… Только от меня зависит то, как я поведу себя в эту минуту… Только от меня. И я в силах не допустить… в силах прекратить… Хватит!»
Губы Матильды растянулись в улыбке. Эта улыбка, сдержанная, напряженная, была ничем иным, как примером великой воли самого разумного из живущих на Земле существ – воли человека. Вслед за улыбкой пошло трещинами и распалось, как кокон, сковывающий тело, жаркое оцепенение стыда. Матильда продолжила танец. Теперь в композиции не было ни тени прежней легкости, хотя музыка оставалась неизменной, остались лишь отточенные движения, и та же грация, и тот же ритм. И желание – нерушимое желание выжить, выполнить, дойти, желание жить. Именно это желание заставляло мужчин заливаться румянцем, это обнаженное, волевое желание жизни, а не обнаженная грудь младшей, пока еще «второй-Кшесинской».
Зал взорвался, обезумев от восхищения и восторга. Матильда стояла, поддерживая лиф руками, улыбаясь и глядя прямо перед собой. Она не повернула головы в сторону царской ложи, где все еще продолжая стоять, громко хлопал Наследник. Его аплодисменты тонули в общем море восторга и любви, обрушившегося на сцену из зала. Матильде не нужно было поворачивать голову – она точно знала о том, что происходит сейчас в царской ложе.
Глава 2. Два сбывшихся пророчества и один украденный поцелуй
– А сейчас лучшие офицеры нашего полка пройдут небывалое испытание! Тот, кто с риском для жизни добудет корону и доставит ее нашим прекрасным дамам, получит в награду поцелуй своей избранницы!
С этими словами стоящий на подиуме князь Владимир принял факел из рук подошедшего казака, ознаменовав тем самым начало состязания. Великий князь окинул благосклонным взглядом свою фаворитку – Пьерину.
Матильде хотелось расхохотаться. Интересно, как далеко можно зайти, имея такого покровителя – могла бы Леньяни действительно просто ее прирезать? Вопрос конкуренции тогда уж точно был бы решен.
Она понимала, что чувства, которые она испытывает к Пьерине, обьясняются сложившимся между ними непроизвольным соперничеством. Ну и еще тем, что они по-разному смотрят на вопрос того, что допустимо, а что недопустимо ради карьеры. Какое поведение приемлимо, а какое – нет. Матильда не знала Пьерину близко, не знала, какой она человек, и могла судить о ее характере и взглядах на мир только исходя из поведения, которое наблюдала. Леньяни – единственная артистка в России, которой удавалось крутить тридцать два фуэте, но этот факт вызывал у Матильды скорее внутреннее уважение, чем зависть. За это Пьерине было можно многое простить, и на многое закрыть глаза.
Она посмотрела на Наследника. Он следил за происходящим на ипподроме в бинокль. Рядом с огромным букетом цветов стоял князь Андрей и силился что-то Николаю не то втолковать, не то разъяснить.
– Малечка, этот красавчик с букетом – это князь Андрей, сын князя Владимира. Он тебя выбрал, эти цветы наверняка тебе. Ты ему улыбнись.
Вездесущая Пьерина, видимо, перехватила ее взгляд. Матильда демонстративно отвернулась.
– Душка, ну что ты! Не будь букой. Князь Андрей – не то, что его папаша, – зашептала Пьерина недовольным голосом. Тут же выпрямившись и немного отстранившись от Матильды, она одарила князя Владимира лучезарной улыбкой.
– Чего кривится? И то тебе не так, и это… И танец маленьких лебедей в исполнении господ гусар тебе не понравился. Да что не так с тобой, Маля?
– Пьерина, ты понимаешь разницу между балетом и публичным домом?
– Дура, – начала было Леньяни, но тут раздался колокол, и слова так и не сорвались с губ Пьерины.
Матильда еще раз обернулась на Наследника, затем сосредоточила свое внимание на дальнем конце полосы препятствий, где пятеро участников состязания в защитных костюмах и шлемах рванулись вперед. Она узнала среди них Воронцова. Почувствовав взгляд Матильды, он обернулся, глаза его лихорадочно заблестели, и в следующее мгновение он ринулся вперед с двойным усердием. Он первым преодолел двадцатифутовую стену, первым перепрыгнул через ров. Все было ему нипочем, лишь бы на него продолжала смотреть его Матильда. Она же в это время отвернулась и снова взглянула на Наследника. Он продолжал о чем-то беседовать с князем Андреем, не обращая толком внимания на развернувшуюся на ипподроме «битву».
«Это вот как интересно люди друг друга находят, – размышляла Матильда, – становятся парой? Ты живешь себе, живешь, а потом встречаешь человека, которому вдруг ни с того ни с сего доверяешь настолько, что готов разделить с ним все, что у тебя есть? Жить в одном доме, отдать свое личное пространство, свое время. Свою жизнь… Как проверить, можно ли ему доверять? Не предаст ли тебя он, не обманет ли? Или это как-то само чувствуется? Как мама, став вдовой, смогла встретить Феликса Ивановича, Малиного отца? Это было предопределено, что она его встретит, или это была случайность?»
Матильде нравились окружающие ее молодые люди. Но чтобы вот взять, и, скажем, стать женой того симпатичного молодого педагога из училища – такое не умещается в голове. Когда она рассуждала о своей будущей жизни, на месте ее воображаемого мужа ей представлялся некто абстрактный, красивый и всесильный. Представить этого незнакомца детально и целиком она не могла.
* * *
Она не видела исход состязания – он стал неважен, ведь Наследник пожелал видеть Кшесинскую в своей палатке.
Матильда шла, держа голову прямо, понимая, что их провожают взглядами и ропотом, что сейчас она подтверждает все унизительные слухи, разносящиеся под высокими сводами театра, преследующие в залах для репетиций, бегущие вперед нее самой. Если раньше эти слухи были беспочвенны, то теперь – что ж, балерины те же проститутки для благородных мужей. Но самое страшное, самое обидное – совсем не это. Важен только он. Важно только то, что чтобы она ни делала, какие бы усилия ни приложила – для него это все действительно так. Это было безумно обидно. Потому что на самом деле все было совсем иначе, и безудержная горячая обида обжигала щеки именно потому, что это было так далеко от правды. Не просто далеко – прямо противоположно ей. Несправедливо, да, – но это еще полбеды. Получается, что Матильда была совершенно бессильна перед этой несправедливостью – вот что самое страшное. Ну не будешь же ты возмущенно махать руками с криками «Я не такая! Все совсем наоборот!» – смешно же…
С прямой спиной она присела на край кровати в белой царской палатке. Николай сел рядом с ней, и повисла неловкая пауза. Матильда почувствовала себя несчастной – казалось бы, все ее мечты сбылись, и это не сон, она с ним, наедине, – но вместо радостной эйфории она чувствовала горечь, как будто на Рождество вместо подарков тебе подсунули гадость, смеясь над твоей растерянностью от неожиданного обмана. А ты такой маленький, такой беззащитный перед этим большим миром потешающихся над тобой взрослых, и никого больше нет. Снаружи полк жил своей жизнью, продолжалось празненство, и, судя по крикам, состязание закончилось, и кто-то победил. А человек, которого она полюбила, сидит рядом с ней как деревянный истуканчик, и нет в нем сейчас ни гипнотического величия, ни уверенности, ни правоты.
Раньше, когда она видела Наследника издалека, он был будто бы окутан ореолом такого великолепия, такого сияющего величия, что казался даже не совсем человеком. А более всего был похож на тот абстрактный собирательный образ, который представляла себе Матильда, мечтая в детстве о своем будущем муже. Не просто рядовой человек, а человек, чья жизнь наделена смыслом, силой и приходящей вслед за этим смыслом ответственностью.
Одно дело, когда человек кажется невозможно, нереально красивым лично тебе. Но совсем другое – когда и все окружающие придерживаются такого же мнения. Это всеобщее обожание и вправду способно материализоваться в воздухе, придавая человеку нечто схожее с сиянием… Вот Наследник вошел, скажем, в и без того сияющую залу – и все осветилось…
И все это великолепие решительно шло вразрез с тем, что происходило с Матильдой здесь и сейчас, в палатке.
Николай нерешительно придвинулся к ней и негнущимися пальцами принялся расстегивать верхнюю пуговицу ее платья. Матильда не шевелилась и старалась замедлить биение своего сердца, хотя, конечно, с точки зрения разума, это было бы и невозможно, но, по крайней мере, замедли она свой пульс – он бы не выдал ее неуверенности. Покончив с первой пуговицей, Николай было скользнул пальцами ко второй, но застыл в нерешительности, потом вздрогнул и неловко приподнялся, отвернувшись. Затем, чтобы взять с кровати приготовленную заранее коробку, избегая смотреть Матильде в глаза, он долго возился с упаковкой, и, наконец, извлек оттуда колье, щедро инкрустированное драгоценными камнями.
– Этим подарком я хочу выразить мое к вам уважение, – сообщил он.
Стало еще хуже. Он надеялся, что этот жест разрядит обстановку, сгладит вопиющую простоту ситуации, в которой они оказались. А прозвучало все это в итоге так, будто он дает ей аванс в качестве оплаты.
– Да, я вижу, Ваше Высочество, – ровным голосом проговорила Матильда.
Колье лежало на его сложенных лодочкой ладонях, свернувшись сверкающей змейкой. Николай медлил, будто демонстрируя Матильде качество подарка, затем так же заторможенно поднес драгоценность к ее шее и принялся застегивать замочек.
Матильда вдруг увидела их со стороны – неловких, не разбирающихся в этой жизни решительно ни в чем, не знающих, с чего начать. Вопреки слухам, она никогда еще не была близка с мужчиной. Наследник старался держаться уверенно и гордо. Выходило не очень. Эта общая ребячливая неопытность вдруг сблизила их в глазах Матильды, они оба оказались на одной стороне. Ей стало легче, она улыбнулась.
Лицо Наследника было совсем близко. Она могла бы протянуть руку и дотронуться до его щеки.
– Надеюсь, вы осознаете, что наши с вами отношения не выйдут за пределы этой встречи, и э-э-э… вы не будете искать или ожидать всякого рода продолжений, – произнес Николай.
Так все рухнуло. И даже во время объятия лямка твоего костюма может быть обрезана. Никакой справедливости. Получалось, что Николай сейчас был многим сильнее ее – во всех смыслах, а она перед ним – уязвленная, беззащитная и совершенно обнаженная. В первую очередь с моральной стороны. Ты показываешь то, что бережно хранишь от посторонних глаз у себя под сердцем, внутри – и тут протягиваешь на раскрытых ладонях. Это требует немалых сил, открыться человеку – и не просто открыться, указать на свои чувства к нему, признаться. Оголиться перед ним. Само это действие забирает столько сил, что вопрос о том, какую реакцию ты получишь в ответ на это оголение даже не приходит тебе в голову. Добром на добро, честность на честность – это же так просто, и разве может быть иначе?
Матильде хотелось исчезнуть.
– И в таком случае я обещаю позаботиться о вашей участи на сцене, – закончил Николай, сам уже понимающий, что произнесенные вот так, здесь и сейчас, в теории правильные, казалось бы, слова прозвучали ужасно.
Он старался не смотреть Матильде в глаза и потому не видел, как лицо ее застыло в том самом решительном проявлении воли, которая так запомнилась ему во время того злополучного представления – и не видел, как потемнели, почти сливаясь со зрачками, ее глаза.
Матильда засмеялась естественным, веселым смехом, и одним легким и плавным движением переместилась к нему на колени. Ее руки легли на плечи Наследника. Ему на миг показалось, будто бы ничего в мире не существует, кроме этой женщины – худенькой, с некрасивыми чертами лица и магнетической, нерушимой идеей оставаться несломленной никем и ничем.
Как будто это был кто-то другой, иной, вселившийся в тело Матильды, тот, кто сильнее, опытнее и старше. Кто дремал, мерцая иногда болотными огоньками в глубине глаз, а теперь пробудившийся и вырвавшийся наружу. Тот, с кем не хочется спорить, а есть лишь одно желание – следовать за ним, и ему преклоняться. И даже само время обжигалось о кожу этого существа, текло стороной. Все замерло, как будто перед взрывом.
– А теперь послушайте меня вы. Послушайте, как все будет. Это вы никогда не сможете забыть меня. Это вы будете всюду искать со мною встречи, будете мучиться, сходить с ума и ревновать. Это вы – вы будете любить меня. Вы никогда не сможете любить никого так, как полюбите меня!
Она резко встала, сорвав с шеи украшение. Николай продолжал лежать на спине, глядя на нее с детской растерянностью.
– Вы не помните. Это ведь даже не первая наша с вами встреча, – произнесла она, быстро застегивая пуговицы на платье.
И прежде, чем Николай успел что-либо ей сказать, как маленькая юркая тень она выскользнула из палатки.
Спустя мгновение Матильда вбежала в палатку снова.
– Помогите! – крикнула она совершенно другим голосом. Сейчас она была более похожа на испуганную девочку, нежели на то языческое божество, что пророчило ему муки горькой любви мгновения назад.
Следом за ней в палатку ворвался всклокоченный Воронцов, с горящими щеками и совершенно безумным взглядом. И почему-то в обгоревшей одежде.
– А, вот как! – вскричал он, увидев Николая. Казалось бы, пока он не столкнулся с Наследником лицом к лицу, он даже не понимал, где именно он находится и чья вообще это палатка. Он кинулся на Николая, сжимая в руке свой приз – импровизированную корону – так, что она треснула.
– Я убью тебя! Ты украл мой поцелуй! Убью! – кричал он, пока его в три пары рук скручивали поспешившие сразу с нескольких сторон казаки.
Дальше было много шума, криков и возни. Николая тормошили, кто-то уже кричал о покушении, рядом оказались великие князья Андрей и Владимир, Матильда исчезла из его поля зрения. Он приложил немало усилий, чтобы снова найти ее глазами.
Матильда уже взяла себя в руки. Ее взгляд был серьезен и не читаем.
А Николай неустанно прокручивал в голове фразу, брошенную во влюбленном доверительном порыве совсем еще юным, ослепленным своею страстью великим князем Андреем Романовым: фразу-приговор, фразу-пророчество, а пророчеств – сбывшихся пророчеств, суждено будет услышать будущему Императору немало, но именно эту фразу запомнит он на всю свою оставшуюся жизнь.
«Если тебя полюбит такая женщина, ты станешь настоящим. Таким, каким тебя задумал Бог».
