bannerbannerbanner
Киевский котёл

Татьяна Беспалова
Киевский котёл

Полная версия

Итак, следующие двое суток мы провели в попытках вырваться из окружения. Только к ночи второго дня молодой местный хлопчик вывел нашу часть из окружения.

Короткими перебежками переправляемся через шоссе. Приходится перебегать небольшими группами, два-три человека – по шоссе почти без перерыва идут колонны немецких машин, военная техника, снуют мотоциклисты. Немцы неудержимо продвигаются на восток. Перед броском через шоссе пришлось залечь в низине и в вязкой болотной жиже дожидаться перерыва в движении транспорта. Выбрав удобный момент, мы быстро перебежали на другую сторону шоссе. Там нам приходится на четвереньках карабкаться по склону крутого косогора. Спешим, скользим, скатываемся вниз. В любую секунду могут появиться немцы. От моей роты после нескольких тяжелых боев осталось около полутора десятка бойцов и небольшая группа командного состава. Сколько могил пришлось выкопать в родной земле! А сколько молодых ребят остались непохороненными при отступлении! Я попал на фронт, не имея никакого боевого опыта. Совсем другое дело – мой политрук. Тот прошел финскую. Он-то и навел меня на единственно верное решение…

Но сначала все мы благополучно переправились через дорогу и постепенно углубилась в лес. Местный паренек, простившись с нами, пожелал быстрее выйти к своим и растаял в сумраке ночи. Я объявляю шепотом привал. Бойцы упали на землю там, где застала каждого команда. Заснули все моментально, не обращая внимания на разразившийся летний ливень. Но нам с политруком было не до сна. Так мы и совещались до утра, накрывшись вдвоем одной палаткой. Перед тем как исчезнуть, наш проводник сообщил, что неподалеку находится богатое село – центральная усадьба местного колхоза. Утром я послал двоих самых сообразительных бойцов в село разведать, есть ли там немцы, и достать чего-нибудь съестного. Мы толком и не знали, в какую сторону идти. Где фронт, где наши? Скоро мои посланцы вернулись и доложили: через это село прошло уже несколько отступающих частей, и продуктов у колхозников нет. Они смогли лишь напоить их парным молоком.

Выходит, советы политрука оказались в руку. Я построил своих бойцов. Пересчитал. Их оказалось семнадцать человек, и на всех две исправные винтовки. Тогда политрук произнес свою короткую речь: «Товарищи бойцы! Мы оказались в глубоком тылу противника. Немцы очень быстро продвигаются в сторону Киева. У нас нет никакой связи с командованием. С вооружением, как вы сами видите, у нас очень плохо: на всех две винтовки и один боекомплект. Продуктов нет совсем. Учитывая все это, приказываю вам пробираться в сторону линии фронта отдельными группами, по три-четыре человека. Разойдись!»

* * *

Шварцев замолчал. Безобразная щетина на его щеках снова подсветилась красным.

– Так как же ты попал в плен? – преодолев внезапный приступ тошноты, спросил я.

– А так и попал. Девять дней бродили мы четверо – к нам с политруком прибилась еще парочка ребят с Москвы – бродили от одной украинской деревни до другой.

Пробавлялись чем могли. Я приглянулся одному семейству из зажиточных. Предлагали остаться и взять за себя их дочку. Отказался. Отправился с товарищами за своей судьбой. А предала нас одна старуха. Мы к ней поздно забрели – увидели огонек и попросились. Пустила ночевать, накормила картохой, налила каждому по полстакана самогону. Немцы повязали нас в час самого крепкого сна.

Да, раннее утро в украинской деревне встретило нас шумной бранью и суетой. Чьи-то крепкие руки схватили меня, вытряхнули из забытья. Я и не понял, как оказался на дворе. На нас четверых пришлась дюжина конвоиров-автоматчиков. Так и вывели нас на пыльную улицу. Повели. Кругом сновали немцы, громко переговариваясь между собой. Пригляделся при свете дня к селу. Оно было большое, поэтому, наверное, немцы и выбрали его для расположения своей механизированной части. На центральной площади села стояли тягачи, грузовики, телеги, повозки.

Примерно через час нашу группу вывели к дороге. Там уже стояли несколько повозок, запряженных лошадьми, и небольшая колонна пленных красноармейцев, всего человек тридцать. Пленных расположили в середине этой колонны, и вся вереница тронулась по дороге на запад. Миновав село, дорога вышла в поле.

Помню, шагали мы быстрым шагом, едва поспевая за обозом. Солнце уже высоко. На выгоревшем небе ни облачка. Утреннюю прохладу сменил полуденный зной. Украинская степь дышит жаром. Сильно хочется пить, да и голод дает себя знать. Усталые и голодные брели мы, подгоняемые окриками конвоя.

К вечеру нас доставили на товарную станцию города Тернополя. На ступеньках пакгауза, на шпалах и просто на земле сидели пленные красноармейцы, человек сто пятьдесят – двести. Наши конвоиры присоединили нас к остальным пленным. Красноармейцы встретили наше появление равнодушием – все мы отупели от голода и усталости. Примерно через час всех построили в колонну, и конвой повел нас по улицам Тернополя.

Помню низенькую православную церковь. Возле нее улица резко сворачивает вправо. Приближаясь к церковному кладбищу, я и другие красноармейцы услышали шум в голове колонны. Подойдя ближе, мы увидели немецкие могилы – на деревянных крестах болтались каски. Захоронения совсем еще свежие, а одна из касок сброшена на землю и осквернена испражнениями. Немцы в ярости принялись избивать пленных. Они били нас, еле стоявших на ногах, измученных тяжелым переходом. Больше всех не повезло тем, кто упал – их топтали коваными сапогами. Постепенно ярость немцев утихла, колонну вновь собрали и погнали дальше.

Кривая улица, поднимаясь в гору, постепенно вывела нас на окраину города, к большому дому из красного кирпича. Помню, он был в несколько этажей, определенно больше двух. Мне сразу стало понятно, что дом этот – бывшая казарма. На пустыре перед домом располагались спортивные площадки и плац. Мне запомнились серые немецкие мундиры на фоне бодрых плакатов: «Чужой земли нам не надо, но и своей ни пяди не отдадим!» и «Крепи оборону, Рабоче-крестьянская Красная Армия!».

Броня крепка, и танки наши быстры… Где они, эти быстрые танки с крепкой броней? Где «самые лучшие и самые быстрые советские самолеты»? Не каждому бойцу посчастливилось получить трехлинейку образца 1898 года. Я собственными глазами видел приказ добывать оружие в бою, то есть взять у павших товарищей.

Многие из моих товарищей впали в уныние, но только не я. Давала о себе знать контузия, и теперь я не в силах припомнить всего пережитого. Но главное помню ясно – мысли о побеге не оставляли меня ни на минуту.

Помню, казарма была обнесена дощатым забором по всему периметру. Но с тыльной стороны казармы забор не достроили. Там лежали бревна, доски и высилась куча песка. Видимо, начало войны помешало завершить строительство.

Нас разместили во дворе казармы. День и ночь мы находились под присмотром конвоиров. Думаю, и без слов понятно, что кормежка была скудной и отвратительной. Мы пухли от голода, но не умирали.

Казарма располагалась на пригорке, с которого открывался хороший вид на окрестности. Дни стояли жаркие, а ночи теплые. Дождей не было, и мы не испытывали неудобства от сна на свежем воздухе. Я часами смотрел на волю из-за забора. Я не думал о голоде, контузии и побоях. Я думал только о побеге.

Нас водили на работы: ремонт железнодорожных путей, очистка завалов после авианалетов. А однажды утром, когда мы доедали свою баланду, ко мне подошел высокий ефрейтор с тростью. Вот трость опустилась и на мое плечо, и я встал в строй отобранных для работ по лагерю. Подошел конвой, вооруженный винтовками. Пленных разделили на группы по четыре – шесть человек, а нас в группе оказалось двое: я и мой товарищ-политрук. Через переводчика ефрейтор объяснил нам, что мы будем достраивать забор вокруг лагеря. Так мы оказались в углу огороженной территории, где бурьян и крапива скрывали прореху в ограждении. Мне и моему напарнику вручили лопаты и отдали приказ копать ямы под столбы.

Роем мы, копаем и тихонько переговариваемся. Оба командиры. Оба без знаков различия. Причастность к командирскому званию выдавали повадки и, пожалуй, галифе с красной полоской. Слово за слово, и разговор перешел на возможность побега из лагеря. Орудуя лопатами, мы обсуждали возможные варианты. В конце концов порешили идти в наглую, через город.

Тем временем наш конвоир, пригретый солнышком и разомлевший, перекуривая, оживленно переговаривался с другим солдатом. Оба они расстегнули мундиры и сняли ремни, лишь изредка поглядывая на нас. День уже клонился к вечеру, и солнце скатывалось в сторону заката. Красновато-оранжевые лучи его уже не припекали. Тени становились длиннее.

Моя лопата оказалась острей лопаты политрука, поэтому исподним второго конвоира пришлось пожертвовать – слишком уж сильно оно было перепачкано кровью. Кстати, я заметил тогда, что фашистам тоже нелегко даются наши степи. В белье наших конвоиров обнаружились вши…

* * *

Шварцев замолчал. Я был уверен: капитан улыбается, смакуя подробности собственного побега из лагеря военнопленных. Мой ум ослабел от боли и кровопотери. Но животное чутье! Я вспомнил рассказы отца, что часто в минуты страшной опасности именно оно заменяет человеку разумение. А может быть, моя интуиция обострилась от полнейшей темноты? Я не мог видеть собеседника, но странным образом мог чувствовать его помыслы, которые он так искусно камуфлировал словами. Жалость к отцу и тоска по нему сжали мое сердце. Давно забытое чувство! Однако я испытал и облегчение. Сейчас на пороге смерти, уже заступив за страшную черту, я снова смог полюбить отца так же крепко, как возненавидел невидимого капитана.

Шварцев не разу не назвал по имени ротного политрука – человека, с которым прошел через огонь, воду и плен. За это я его ненавидел.

Шварцев сам навязался мне со своим рассказом и много налгал, но почему-то рассказал правду о роспуске своей роты! За это я его ненавидел.

Рассказывая, Шварцев пытался изображать равнодушие отупевшего от усталости и страха человека. Но он иронизировал. Да! Именно так отец назвал бы его чувства.

 

Озноб сменялся жаром. Меня трясло, но любопытство брало верх над страданиями тела. Я просил своего невидимого собеседника продолжить рассказ, и тот снова заговорил. Бесстрастно, так диктор порой читает новости по радио:

– Итак, прикончив наших конвоиров, мы с политруком ползком, через бурьян, обжигаясь крапивой, скатились вниз по склону. Внизу обернулись – все тихо, никакой тревоги. Пригибаясь, бежим, стараясь использовать кусты для прикрытия. Держим направление в сторону городского моста через реку. Мост этот я хорошо разглядел, озирая город с пригорка. Мы решаемся выйти на дорогу перед мостом, когда наступают сумерки. Мост – сооружение из бревен – соединял два отрезка шоссе, расположенных по разные стороны реки. Шоссе было запружено беженцами и автомобилями. Вбегая на мост, шоссе сужалось, из-за чего образовался затор… Мы толкаемся плечами. Уважая мундиры СС, люди уступают нам дорогу. Мы успели перейти мост, когда к нам навстречу вышли трое в гражданской одежде, с желтыми повязками на рукавах, с советскими винтовками за плечами.

Один из них спросил у нас документы. Обратился на украинском языке. Как ответить? Я и глазом не успел моргнуть, как политрук толкнул спрашивавшего под колеса проезжавшего мимо грузовика. При этом винтовка оказалась у политрука в руках. Голодный и уставший от лишений политрук тем не менее смог проткнуть штыком другого. В этом месте память отказывается служить мне, но каким-то образом винтовка оказалась и в моих руках. Я нажал на курок. Политрук тоже открыл стрельбу и вскоре сам рухнул на дорогу. Я успел заметить кровавую дыру у него во лбу. Сам я тоже оказался ранен – пуля пробила мясо у меня на плече. На мосту начался невообразимый переполох, в результате которого в реку рухнула телега, перевозившая раненых фашистов. Крики, брань, стрельба, паника…

На выстрелы прискакали конные жандармы. В сутолоке один из них принял меня за немецкого офицера и уступил своего коня.

– Ступайте до госпиталя, партайгенноссе, – так он выразился.

И объяснил, как добраться до немецкого полевого госпиталя, расположенного в пригородном селе. Так я ушел из плена. На ближайшем хуторе отделался от немецкой формы и возглавил довольно многочисленную группу, бродившую в лесах неподалеку от Тернополя. Вместе мы двинулись на восток. Вступая в бой, крадучись по-воровски, теряя людей и воссоединяясь с другими группами, добрались до Пирятина.

* * *

Шварцев перевел дух, зашевелился, крякнул, и я тут же увидел его лицо. Подсвеченное огоньком зажигалки, оно казалось бледным и неприятно изменчивым, как текучая вода, и таким же бесцветным. Неровные, слипшиеся от влаги пряди закрывали его лоб. Нижняя часть лица обросла клочковатой, некрасивой бородой. Глаза болезненно слезились. И это командир РККА… Впрочем, наверное, сейчас и я выглядел не лучше. Но я-то был ранен, а Шварцев по виду совсем здоров. Значит, будучи здоровым, не выстоял, отступал, бежал, прятался, спасал жизнь. Рассказ его оказался слишком длинен и полон таких подробностей, которые невозможно почерпнуть из сторонних источников. Рассказчик видел все собственными глазами – в этом не оставалось сомнений, но все-таки он и лгал. К концу рассказа я окончательно запутался в его приключениях. И все же я был уверен: рассказчик несколько раз проболтался, высказал свое истинное отношение к происходящему, называя советских бойцов «трусливым, неповоротливым быдлом», а командиров «предателями».

Вскочить.

Пистолет.

Скорый суд.

К стенке!

Да где та стена? И как вскочить, если ноги не слушаются. Если вместо ног одна пронзающая до макушки боль? Я беспомощен и слаб. Болен настолько, что не в силах пошевелиться, не застонав при этом.

– Не доверяешь? Осуждаешь? – спросила темнота.

– Да куда мне… Осуждать. Я и сам едва не оказался в плену.

– Да. Мы с рыжей кобылицей тебя отбили. Как-то она неравнодушна к тебе. Родственники?

– Да так… Мы с Оржицы. Земляки.

– Родственники.

Шварцев время от времени затягивался. Огонек папироски разгорался и дрожал. Являясь единственным световым пятном во мраке моего подземелья, он виделся мне аленьким цветочком, милым напоминанием о читанной матерью сказке. Аромат табака казался мне незнакомым и чужим, но на удивление приятным. Сам-то я никогда не курил, но запах табачного дыма нравился мне. Еще школьником я научился отличать аромат дыма «Герцеговины флор», которые курил мой отец, от аромата самосада. Но капитан Шварцев курил что-то другое. Сигареты. С неведомым мне бабским ароматом.

– Трофейные, – проговорил он, и я скорее почуял, чем почувствовал или увидел рядом со своим лицом его руку.

Рука сильно пахла сырой землей, чуть-чуть порохом и ружейной смазкой и совсем немного этим самым неведомым мне табаком.

– Не курю, но, может быть…

– Попробуй.

Закурив еще одну сигарету, он вставил ее между моих губ. Рот мой наполнился сладковатым дымом, и я, выпустив его через ноздри, затянулся снова.

– Мы посоветовались и решили, что ты прикроешь наш отход. Горючего у нас нет. Но танк есть. Пушка исправна. Боекомплект – на полтора десятка выстрелов, а полтора десятка выстрелов – это уже настоящий бой. Кроме тебя здесь больше нет ни одного человека, умеющего управляться с танком. Дружище, ты дашь бой врагу!

Слушая его, я затягивался и снова, и снова выпускал дым из ноздрей.

– Тебе никто не может приказать – не те нынче обстоятельства, но, думаю, ты же согласишься прикрыть наш отход? – спросил Шварцев.

– Мне не выжить при таких обстоятельствах, – проговорил я и поперхнулся дымом ли, собственными ли словами – ведь несколько минут назад я всерьез считал себя мертвым.

– Шанс выжить есть. К тому же мы не оставим тебя совсем одного, – заметив мое смятение, проговорил Шварцев. – Есть тут человек один на все согласный. Он останется с тобой заряжающим. Он поможет, если что, потом… Человек живуч. В этом я убедился на собственном примере – и не один раз за короткое время. Возможно, и ты выживешь.

– У меня нет шансов.

– Не о том думаешь. Ты лучше думай об Оржице.

– Я не дезертир и до дома бежать не собираюсь как некоторые!

– В Оржице нет больше тебе дома…

– Да тебе-то к чему далась наша Оржица?

Вскочить.

Схватить.

Нет!

Ударить так, чтобы, пробив спиной брезентовый полог, этот предатель вылетел из землянки наружу и с размаху грянулся в слякоть. Огонек его сигаретки давным-давно исчез, но я привык уже видеть его неохотно шевелящийся во мраке подземелья силуэт. Стану бить – не промахнусь!

– Отставить панибратство! – в интонации Шварцева я впервые услышал командирские нотки. – Оржица уже под немцем.

– Откуда знаешь?

– Ходила разведка. Нынче утром вернулась.

– Врут. В Оржице не может быть немцев.

– Они там и уже натворили дел.

– Надеюсь, что все-таки…

– Твоя фамилия Пискунов. Так сказала мне Галина Винниченко.

– Пискунов, – подтвердил я.

– Лия Азарьевна Пискунова…

– Галя не любит мою мать.

– Любовь Трубачева…

– Галя не в ладах и с моей сестрой.

– Я так и подумал.

– Что?

– Что казненные – родственницы. Обе еврейки – скорее всего, мать и дочь. Чем-то они похожи.

– Врешь! Кто станет казнить мою мать? Она не совсем в себе… А дети? Детей ты видел?

– Одного. Та, что моложе, держала ребенка на руках.

– Значит…

– Мальчишку. Уже мертвого.

– Послушай, Шварцев или как там тебя…

– Прикрой наш отход. Обещаю прийти в Оржицу и отомстить.

– …у Любы детей было трое. Остальных не видел?

– Не видел. Да и некогда мне было. Видел виселицу на площади перед зданием школы.

– Так может быть…

– Может. При такой ситуации может быть все, хотя лучше рассчитывать на самый плохой вариант.

Глава 5

Я перевернулся на спину. В таком положении удобней вспоминать. Постепенно я забыл ноющую боль в теле и мучительный страх. Перестал слышать стук дождевых капель. Первым делом мне вспомнились те времена, когда я часто и подолгу мысленно разговаривал с Галей. Эти беззвучные монологи скрашивали мою жизнь в первые месяцы после нашего расставания. Сейчас, находясь под залитой дождем землей, фактически уже в могиле, я решил, что буду говорить с нею вслух. Так звук собственного голоса напомнит мне, что я все еще жив. Я хотел рассказать ей о хаосе. Вернее, о том, как наш с ней мир в одночасье из пролетарского рая превратился в хаос…

* * *

Мы отходили из-под Гомеля. Горючее кончалось. Тогда я по приказу командующего артиллерией дивизии полковника Дмитриева выехал в город Чернигов, чтобы на нефтебазе получить хотя бы немного горючего. Тогда я еще не верил в хаос и крепко удивился, когда в Чернигове на нефтебазе не оказалось ни одного литра бензина.

Сам Чернигов поразил меня безлюдьем. Представь, Галя, наша колонна – несколько бронемашин, мой танк и тягачи с бочками под топливо – катит по пустым улицам, на которых ни одного местного жителя. Я сижу на броне головной машины, не снимаю пальца с курка пистолета. С вооружением и боекомплектом у нас на тот момент было не изобильно, но необходимое наличествовало. На одной из улиц мне по лбу прилетело куском засохшего дерьма – кто-то кинул из подворотни. Впоследствии оказалось, что это местный псих в полосатых пижамных штанах и рваных шлепанцах. Это мы потом только поняли, что псих, но сначала Кривошипов засандалил в подворотню из пулемета. Ослушался приказа: не стрелять длинными очередями. Странно, но псих уцелел. Впоследствии мы встречались с другими пациентами, выпущенными из дома умалишенных. Некоторые вели себя спокойно, а кое-кто выкрикивал разные глупости, которые партийному человеку повторять не стоит.

К Дмитриеву я возвратился пустой. Дальше мы следовали в направлении станции Мена, где на путях, без всякого присмотра обнаружились цистерны со спиртом. Так заправили в баки спирт вместо бензина. Там же, на мосту через реку Десна, случилась и стычка с немецкими частями.

Перед нами стояла задача: переправиться через реку и занять оборону на левом берегу. По дороге на Пирятин отступало множество частей. Некоторые разрозненные группы, как оказалось, шедшие от самой границы, тут и там выходили на дорогу. Их толком никто не проверял. Видели нашу форму, да и ладно. Даже на оружие, если, к примеру, оно немецкое, не обращали внимания. Брали трофеи мы у немцев. И они наше оружие с удовольствием брали. Лишь бы нашлись к нему патроны. Где-то там, по дороге на Мену немцы к нам и прибились – переоделись в форму «царицы полей» и встали в строй. Вместе с нами перешли по мосту Десну и открыли сильный огонь из автоматического оружия по нашим переправлявшимся подразделениям. Что тут началось! Паника, неразбериха. Движение через мост удалось восстановить далеко не сразу. Когда наши командиры опомнились и привели подчиненные им части в порядок, было уже поздно. Танки противника вышли к переправе и овладели ею. Мост уцелел, и противник воспользовался им для быстрой переправы танков на левый берег Десны. Пришлось принимать бой в крайне невыгодных условиях. Нас спасла ночь. Ты, наверное, уже заметила – и доктор это подтвердил, – что с наступлением темноты немцы перестают воевать. Дисциплинированные, рациональные сволочи. Так вот, с наступлением темноты немцы угомонились, а мы продолжили отход в направлении Пирятина. В Пирятине мы соединились с 26-й армией, которой командовал генерал Костенко.

От станции Мена до Пирятина 190 километров. Шли в основном по ночам. Немцы ощипывали нас, как кур. Несколько раз мы ходили в прорыв в такой ситуации, когда противник и сзади, и впереди. К концу пути от Пирятина до того места, где ты меня нашла, нас осталось совсем мало. Большая часть личного состава вышла из строя во время боев – ранения, гибель. Дезертиров первое время не было. Майор Иванов – он командовал дивизией – жестко пресекал дезертирство. Но под Пирятиным его тяжело ранило, и мы стали терять людей дезертирами. Дивизию при формировании укомплектовали личным составом, в основном из Черниговской области. И вот при отходе через населенные пункты часть личного состава смалодушничала и разошлась по домам.

Так от дивизии осталось только наше танковое подразделение и до полутора взводов пехоты. После всех потерь я оказался старшим командиром. Пехоту посадили на броню, но огневой поддержки не имели. Карта у меня была, но о расположении частей противника мы не имели понятия – в таких условиях о разведке я и не помышлял. Готов признаться: на уровне подсознания я, конечно, стремился в Оржицу. Но дезертировать? Нет, о таком я не помышлял. Ах, если бы у нас получилось прорваться, тогда, возможно, мать и Люба… Эх, облажался я, Галя! И себя не уберег, и Оржицу! Вместе со всею семьей своей…

 

– Погоди! Может, еще не со всей? Где-то старшие дети Любы. Может быть, они живы, – Галя возникла передо мной, сопровождаемая волной влажного холода. – Шварцев рассказывал всякие небылицы за Оржицу, но я ему не очень-то верю. Все не так, как он говорит. Чую брехуна. Только зачем так брехать – пока не понимаю.

Почувствовав на лице влагу, я подумал было, что дождевая вода профильтровалась наконец через слой почвы у меня над головой и теперь затапливает землянку. Я тер и тискал лицо ладонями, пытался утереться краем шершавой тряпки, служившей мне одеялом. Но лицо никак не просыхало. Вода с потолка все капала и капала.

Кто-то – скорее всего это была Галя – зажег свет, но я отвернулся от него. Они могут подумать, будто я плакал. Я утирал лицо – очень уж не хотелось, чтобы товарищи видели мое лицо таким мокрым. Меня удивила легкость, с которой наболевшие мышцы и кости поддались моей воле – боль почти не чувствовалась. Но сырость! Не только лицо мое, но и туловище, и руки – все покрывала липкая, сладковато пахнущая влага.

Потом я услышал голоса. Попытался пересчитать людей, опознать по голосам. С капитаном Шварцевым низким и хриплым голосом заговорил другой человек. Этот говорил с выдающим почтенный возраст придыханием. Властные интонации, выдававшие человека непростого, привыкшего приказывать, а не подчиняться приказам. Как же так, ведь военврач, которого я про себя все еще именовал Ангелом, утверждал, что среди нас лишь трое командиров: сам военврач, я и капитан Шварцев. Кто же тогда этот властный, если он не командир? И куда, спрашивается, подевалась Галя? Если убежала, то когда вернется и вернется ли? Что, если я ее снова потерял?

– Нехорошо ему. Думаю, раны открылись, – сказал капитан Шварцев.

– Та ничего особенного. По нынешним временам, это не сильное кровотечение. Надо дать ему еще воды. Сладкой. Вот. Отдаю последний сахар. Размешай как следует, старик, – отозвалась Галя.

Я сразу и без колебаний признал ее. Вернулась! Распоряжается! Забытая, детская радость накрыла меня. Засмеявшись, я легко – будто заранее знал, что боли не будет, – обернулся к ней и тут же почувствовал во рту сладкий вкус воды.

– Сахар? – сказал властный старик. – Да нет ли у тебя меда, молодуха?

– Ишь ты, меду захотел! Нынче и сахар на вес золота. А уж мед…

Перевязывая меня, она тяжело дышала. Чувствуя ее ловкие прикосновения, я испытывал наслаждение – чувство из прошлой, навсегда покинувшей меня жизни. Я потихоньку, глоток за глотком, смаковал сладкую водицу и украдкой рассматривал своих спасителей. Они столпились у моей лежанки. Ангел – высокий, тощий, гладковыбритый, с выдающимся, подвижным кадыком над наглухо застегнутым воротом гимнастерки. Черты военврача обострились от усталости. Фигура Шварцева терялась в тени, и я мог видеть лишь время от времени его ладонь или кончик носа. Третьему собеседнику на вид можно было дать не менее шестидесяти лет, но стариком его назвал бы, пожалуй, только полный олух. Крепкий, прямой, в движениях чувствуется нешуточная сила, но в то же время в его облике было и что-то от шалопая из старорежимных, что взяли моду выступать по кабакам с рассказами из прошлой, буржуйской жизни. Однако старик и на буржуя не очень-то походил. Скорее я его отнес бы к лицам духовного звания. Да, так и есть. Старик выглядел и разговаривал, как ряженый поп, но оба командира, казалось, не придают этому обстоятельству никакого значения.

– Крепок русский мужик, – хмыкнул властный старик, указывая на меня. – Этот выдюжит. Этот сумеет.

И тогда я не выдержал:

– Что сумеет?! Кто? Где я в конце концов?!!

Я кричал, осыпая их вопросами, а они ухмылялись, заговорщицки переглядывались. Наконец, не выдержав их издевки, я ухватил старика за руку.

– Я – лейтенант Красной армии и коммунист! Отвечай, старик, что ты задумал? Я спрашиваю тебя, а не эту женщину… Уж кто она, знаю, и не понаслышке. О-о-о! Все знают, как она ненадежна! Если б не защита моего отца!.. А капитан… он… Ну предал же!

Галя и капитан реагировали на мои выкрики с равнодушием. Старик покачивал огромной головой, а я уже не мог остановиться:

– Думаю, ты из числа отвергнутых советской властью мракобесов. Бывший поп. Тайный враг. Документы имеешь? Предъяви!

Я крепко сжимал запястье старика, полагая, что тот надумает вырываться.

Схватить.

Удерживать.

Допрашивать.

К стенке!

– Давай потолкуем, – ответил старик спокойно и, пожалуй, его интонация показалась даже немного ироничной моему истерзанному страхом уму. – Я – Ермолай. Иду сюда от самого Киева. Вот и подруга твоя – чай, она тебе и сродни? – подтвердит. Вместе с Киева шли. Я не знахарь, но дать духовное облегчение способен. Вот твоя Ганна и просила меня. Да отпусти же руку. Не стискивай так. Больно. Побереги силу для нужного дела. А оно еще впереди у тебя. Самое-то важное в жизни дело.

Я разжал пальцы. Моя ладонь оставила на чистом, поразительно белом рукаве отчетливый бурый отпечаток. Я поднес ладонь к лицу. Так и есть: кровь запеклась в линиях ладони.

Наконец я решился задать последний, самый важный вопрос.

– Я истеку кровью?

– Не кручинься. Скоро все живые станут мертвыми. Тела их превратятся в комья праха, – ответил старик.

– Та кто же нынче телом дорожит? Из праха вышли, в прах вернемся. Так, Ермолай? Так! – проговорила Галя, посмотрев на меня со странным выражением.

Женщина возвышалась над моей низкой лежанкой так, что лицо ее скрывали густые тени, висящие под потолком, в то время как мое лицо находилось на уровне ее колен. Старик тоже поднялся на ноги. И этот был очень высок, но соотнести его рост с ростом Гали из своего ничтожного, лежачего положения я никак не мог. Капитан Шварцев исчез из моего поля зрения.

– Ой, та шо ты промовляешь, Галюся! – мне вдруг захотелось казаться бравым, ироничным.

Я – самый отважный.

Я – высокий.

Я – смелый.

Я – самый… любимый!

– У тебя есть еще один шанс, – сказала Галя.

Я был уверен: сейчас она улыбается, и улыбка ее загадочна. Для меня, Егора Иосифовича Пискунова, она всегда оставалась водяницей, царицей хоровода русалок – обитательниц оржицких омутов. Но для отца Галя была понятной. Едва ли не на голову выше Иосифа Пискунова, у нее никогда не получалось посмотреть на моего отца «сверху вниз». Да! Я испытал несчастье видеть их вместе гуляющими на задворках Оржицы. А однажды, в Полтаве, нечаянно столкнулся с ними в трамвае. Сам я тогда, уже окончив школу, перебрался в Полтаву. Помню, на Гале было шелковое платье с пышным подолом и туфли на каблуках. Я навек запомнил вытканные по шелку разноцветные зонтики. Галя и отец стояли в трамвае рядом, грудь к груди, но Галя казалась хрупкой и невысокой рядом с отцом, а отец смотрелся величественно, потому что гордился красотой Гали. Я позабыл или вовсе не знал того слова, но оно одно лишь могло описать выражение лица Гали, когда та смотрела на моего отца. Усилия вспомнить его не дали результата. Однако я понял, что все еще люблю эту женщину. И не важна ненависть к ней и обида моей матери. И не важен Иосиф-младший, которого она ухитрилась родить и растить. Я помнил о любви к ней даже в таких ужасающих условиях, когда все мы, буквально каждый, оказались на рубеже между пусть не богатой, не изысканной, полной трудов, но ЖИЗНЬЮ и смертью. Нам не обещали простых побед. Возможным исходом беззаветного геройства могла явиться красивая, публичная смерть борца за правое дело. Такая смерть, как возженный мужественной рукой факел, освещает путь к победе идущим сзади. Но я-то умираю иной смертью: безвестной, бесславной и, скорее всего, мучительной.

Снаружи послышался какой-то неясный шум. Галя метнулась к выходу из землянки. Капитан Шварцев последовал за ней. Пропитанный влагой брезент издал звук захлопывающейся двери. Я мельком услышал, как чавкают грязью множество ног. Слышался скрип плохо смазанных тележных колес и лошадиное фырканье. Но капитан Шварцев и Галя остановились у входа в палатку, что позволило мне разобрать каждое слово их недолгого разговора. Капитан Шварцев говорил со спокойной, задушевной обыденностью, так муж поутру рассказывает жене о своих планах на день.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21 
Рейтинг@Mail.ru