Таррин Фишер
Воровка
Глава 5
Настоящее
– Передай масло, пожалуйста.
Проклятье.
Прежде чем передать ей масло, я оцениваю значительность ее просьбы. Передавая женщине масло за столом, ты оказываешься в весьма серьезной ситуации. Я перехватываю ее руку, когда она тянется за ним, и целую внутреннюю сторону ее запястья. Она пахнет чистыми простынями. Она улыбается мне – она всегда улыбается. На щеках у нее ямочки; чем шире улыбка, тем очаровательнее ямочки. Мы с Джессикой не живем друг с другом официально, но по очереди проводим время в наших квартирах. По большей части – у меня, но только потому, что я люблю спать в собственной постели. Я смотрю, как она намазывает масло на свой тост, пока играет во что-то на своем айпаде. Между нами происходит что-то замечательное. Внутри меня по-прежнему выжженная пустыня, но ее присутствие делает ее более выносимой.
– Передай соль, пожалуйста. – Мне хочется кое-что проверить. Понять, что я чувствую. Она передает соль, не отрываясь от экрана, и я хмурюсь. Общеизвестно, что нельзя передавать соль, не передавая перец. Они всегда идут в паре. Если кто-то просит об одном, обязательно нужно предложить второе. Теперь придется с ней расстаться.
Шутка, просто шутка.
Мы собираемся на работу и целуемся в лифте, пока он не останавливается на первом этаже.
– Калеб, – зовет она, когда я уже готовлюсь уйти.
– Да?
– Я люблю тебя.
Ого. Ладно…
– Джесс, – говорю я, – я…
– Ты не должен отвечать, – улыбается она. – Просто хочу, чтобы ты знал.
– Хорошо, – медленно киваю я. – Тогда до вечера… да?
Она кивает.
Восемь месяцев и одна неделя – именно столько прошло с тех пор, как она впервые провела со мной ночь. Акиссежд – не то чтобы плавно скатывается с языка, как бывает с другими. Ее признание ощущается странным, хотя я не могу понять почему. Возможно, нам пора съехаться. Я сажусь в машину и на полную мощность включаю кондиционер. Ей нравится моя борода. Леа не стерпела бы, если бы я отпустил бороду. Она говорила, что мужская щетина раздражает ее кожу. Когда она использовала это слово, раздражает, мне хотелось развестись с ней. Или, возможно, мне просто всегда хотелось развестись с ней. При мысли о Леа к горлу подкатывает тошнота. Не из-за нее… у нее уже нет власти надо мной. Из-за той маленькой девочки.
Но я стараюсь не думать о ней. Когда я добираюсь до офиса, моя мать оказывается там – навещает Стива.
– Его не бывает дома в последнее время, а ты так редко приезжаешь, – говорит она, заключая меня в объятия. – Приходится мотаться сюда, чтобы повидаться с моими мальчиками.
Моего брата она не упоминает. За то, что он переспал с моей бывшей женой, она зла на него не меньше, чем я. Леа решила добить меня этой новостью в тот же вечер, когда сообщила, что не я отец ее ребенка. И я бы солгал, сказав, будто не гадаю, может ли Эстелла быть его. Нет ничего больнее этого.
– Как поживает Джессика? – спрашивает мама.
Я тонко улыбаюсь, перебирая бумаги на столе. Она расположилась в кресле, давая условный знак, что пришла поболтать. Если не подкинуть ей пищу для беседы, она не уйдет.
– Утром она сказала, что любит меня.
– И ты ответил ей взаимностью?
– Нет.
Несколько секунд она молчит, а затем говорит:
– Мне нравилась Леа. Когда ты потерял память, она тебя не оставила. Как мать, я не могла не оценить такой поступок. – Она вздыхает. – Но я знаю, что ты все еще любишь ту девушку.
Моя очередь вздыхать.
– Понятия не имею, о чем ты. Но даже если бы понимал, не стал бы с тобой это обсуждать. Так что давай о чем-нибудь другом. Как там твои розы?
– Даже не начинай. Джессика замечательная, Калеб, правда. Но ей нужно, чтобы ты принял на себя обязательства. Это ты понимаешь?
– Да.
– Ты хочешь жениться снова? Хочешь… завести детей?
Я вздрагиваю.
– Не совсем.
– Нельзя позволять одной-единственной женщине украсть все, что ты из себя представляешь.
Я ценю свою мать, на самом деле. Но она не подозревает, о чем говорит. Мое сердце по-прежнему разбито, и я пытаюсь разобраться, как жить без того, о чем мечтаю. И ради этого нужно отпустить старые грезы и создать новые. По крайней мере, мне так кажется.
– Я больше этого не хочу, – твердо говорю я.
– Я видела Эстеллу.
Я цепенею.
– Что?
– В торговом центре. Я столкнулась с Леа, а Эстелла была с ней.
Я замолкаю. Не нахожу слов. Как она? Она говорила о чем-нибудь? Как она выглядит?
Провожу рукой по шее, взглядом задерживаясь на подлокотнике кресла.
– Она была моей внучкой. Я люблю ее, – к концу фразы ее голос дребезжит, и я впервые задумываюсь, что должна была чувствовать моя мать. Она тоже потеряла Эстеллу.
– Она твоя, Калеб. Я чувствую.
– Мама, перестань…
– Нет. Сдай тест на отцовство. Что-то здесь не так.
Я прекращаю то, что делаю, и тоже опускаюсь в кресло:
– Зачем ей лгать? Она теряет алименты на ребенка и на няню, не может выдвигать никаких претензий.
– Ох, Калеб. Леа – из тех женщин, для которых месть важнее практических соображений.
У меня мурашки. Во имя всего святого.
Я качаю головой:
– Ты хочешь, чтобы это было правдой, и я тоже, но все совершенно не так. Хотя есть вероятность, что она все-таки твоя внучка. Поговори со своим сыном.
Она сжимает губы, выставляя себя старше, чем она есть:
– Просто подумай. Если Леа откажется, можно потребовать право на тест в суде. – Она наклоняется вперед. – Калеб, у нее точно такой же нос, как у тебя.
– Проклятье. Все, заканчиваем. – Я никогда не сквернословлю в ее присутствии. Я встаю и провожаю ее до двери. Перед тем как мягко подтолкнуть ее в коридор, целую ее в щеку. – Ты отличная мать, но я уже взрослый. Иди, спутывай карты Сета.
Она улыбается, гладит меня по лицу и теперь выглядит еще более взволнованной, чем раньше.
– До встречи, сын.
Глава 6
Прошлое
Она была в моих тисках. Не слишком крепких, но она была моей. Наши отношения завязались легко. Ежедневная рутина давалась просто, почти воздушно. Мы играли, целовались, часами обсуждали все значительное и бессмысленное. Я никогда не мог предугадать ее следующую реплику, и мне это нравилось. Она так отличалась от девушек, к которым я привык. Даже Джессика – единственная, в кого я почти влюбился, – никогда не пробуждала во мне тех же чувств, что Оливия.
В один особенный день мы говорили о детях – о том, сколько детей хотим. Или, возможно, я говорил. Оливия предпочитала не заглядывать далеко в будущее.
– Пять… я хочу пятерых.
Она вскинула бровь и сморщила нос.
– Это уже чересчур. Вдруг твоя жена не захочет так много?
Мы приехали на пляж и теперь лежали на расстеленном одеяле, притворяясь, будто любуемся звездами, хотя куда чаще смотрели друг на друга.
– Думаю, мы с тобой сможем прийти к компромиссу.
Она заморгала – быстро, будто избавляясь от колючей ресницы, и сказала, отворачиваясь:
– Я не хочу детей.
– Конечно, хочешь.
Она ненавидела, когда я так делал – показывал, что она ошибается в том, в чем убеждает саму себя.
Я приподнялся на локтях и повернулся к воде, чтобы не столкнуться с ее укоризненным взглядом.
– Ты не испортишь им жизнь, – твердо сказал я. – Ты не поступишь с ними так, как поступил с тобой твой отец, и не превратишься в свою мать, потому что я никогда тебя не оставлю.
– Тогда я умру от рака.
– Не умрешь. Будешь регулярно проверяться.
– Как, черт возьми, ты умудряешься быть в курсе, о чем я думаю?
Я посмотрел на нее. Она сидела, подтянув колени к груди и опустив на них голову. Ее волосы были закручены в огромный, почти комичный узел на затылке. Мне захотелось распустить его, позволить ее волосам рассыпаться по ее спине, но она выглядела так мило, что я оставил все как есть.
– Я вижу тебя, даже когда ты думаешь, будто я не смотрю. Возможно, я одержим тобой сильнее, чем было бы приемлемо.
Она попыталась подавить улыбку, но та все равно прокралась в уголки ее губ. Я осторожно опрокинул ее на спину. Она хихикнула. Она почти никогда не хихикала… Количество раз, когда она позволяла себе подобное, можно было сосчитать на пальцах одной руки.
– Ты никогда не поддаешься. За это ты мне и нравишься, Оливия – без второго имени – Каспен. Ты заставляешь меня бороться за то, чтобы ты хихикнула, за твою улыбку…
Она мотнула головой:
– Я никогда не хихикаю.
– Действительно? – Мои пальцы скользнули вдоль ее ребер, щекоча ее. Она засмеялась так громко, что заразила смехом и меня тоже.
Когда мы протрезвели, она опустила голову мне на грудь. Ее следующие слова поразили меня. Я лежал, не двигаясь, потому что боялся, что, стоит мне шелохнуться, она вновь закроет свое сердце.
– Моя мама хотела шестерых детей. Но получилась только я, и это полный отстой, потому что я была той еще чудачкой.
– Нет, не была, – сказал я.
Она извернулась так, чтобы взглянуть на меня:
– Я красила губы черной подводкой для глаз и по-турецки садилась на обеденный стол… чтобы медитировать.
– Могло бы быть хуже, – сказал я. – Обычная жажда внимания.
– Ладно. Когда мне было двенадцать, я писала письма своей биологической матери, чтобы она меня удочерила.
Я покачал головой:
– У тебя было ужасное детство. Ты просто хотела для себя другую реальность.
Она хмыкнула:
– Я думала, что в душевом сливе живет русалка, так что назвала ее Сарой и разговаривала с ней.
– Богатое воображение, – возразил я. Она становилась все более упорной, извиваясь в моих объятиях.
– Я делала бумагу из ворса для сушки.
– Весьма по-задротски.
– Я стремилась к единению с природой и поэтому начала варить траву и пить ее со щепоткой грязи вместо сахара.
Я взял короткую драматическую паузу.
– Ладно, это странно.
– Спасибо! – сказала она. А затем снова стала серьезной. – Мама любила меня вопреки всему.
Я чуть сжал ее, делая объятия более крепкими. Я боялся, что ветер, вода… жизнь заберут ее у меня. И не хотел, чтобы она исчезла за горизонтом.
– Ближе к концу, когда она уже лежала в больнице, ее терзала ужасная боль, но она волновалась только обо мне. – Она замолчала ненадолго. Рассмеялась. – У нее совсем не было волос, и ее голова выглядела как огромное блестящее яйцо. И она постоянно мерзла, так что я связала ей шапку. Она получилась кошмарной, вся в дырах, но, конечно, она все равно ее носила.
Я слышал в ее голосе слезы. Мое сердце болело вместе с ней, как если бы она держала его меж своих ладоней.
– Она постоянно спрашивала: «Ты устала? Ты голодна? Тебе грустно?»
Ее голос сорвался. Я погладил ее по спине, пытаясь утешить, хотя знал, что ничем не смог бы ей помочь.
– Я бы с радостью поменялась с ней местами.
Ее всхлип будто бы вспорол меня, и что-то болезненное выплеснулось изнутри. Я приподнялся сам, приподнял ее и держал ее у себя на коленях, пока она плакала, давая волю эмоциям.
Ее боль была зазубренной – невозможно тронуть ее, не порезавшись самому. Я желал обернуться вокруг нее, накрыть ее собой, принять на себя все удары судьбы, предначертанные ей.
В этот самый момент мое сердце привязало себя к ее сердцу. Как будто кто-то сшил наши души швейной иглой. Как женщина могла быть одновременно столь острой и столь уязвимой? Все, что случилось бы с ней, случилось бы и со мной. Какую боль она бы ни ощутила, я бы ощутил ее тоже. Я хотел этого… и это удивительнее всего. Эгоистичный, самовлюбленный Калеб Дрейк любил девушку столь всепоглощающе, что изменялся сам, лишь бы удовлетворить ее потребности.
Я влюбился.
Сильно.
На всю эту жизнь и, возможно, на следующую.
Я хотел ее – полностью, каждую грань ее упрямого, воинственного, язвительного сердца.
Спустя несколько месяцев после того вечера я впервые признался ей в любви. Я любил ее уже очень давно, но знал, что она не готова была это услышать. В тот же миг, когда слова сорвались с моих губ, она посмотрела на меня так, будто отдала бы все, лишь бы собственными руками запихнуть их обратно. Вспыхнула, задышала раздраженно. Она не могла произнести вслух то же самое. Я был разочарован, но не удивлен. Она любила меня, но я хотел услышать это от нее. Чем сильнее она отталкивала меня, тем упорнее я сражался, чтобы смести воздвигнутые ею стены. И порой давил слишком сильно… как тогда, в походе. Я старался доказать ей, что она не так независима, как о себе думает. Хотел показать ей, что это естественно – быть уязвимой и хотеть меня. Для такого человека, как Оливия, секс – отражение эмоций. Она притворялась, будто секс неважен и что она могла иметь здоровые отношения без него. Но тело было ее разменной монетой. Чем дольше она удерживала себя от секса, тем дольше она контролировала ситуацию.
Заходя в ее палатку, я четко намеревался лишить ее контроля.
– Ты хозяйка собственного тела, так?
Она с вызовом приподняла подбородок:
– Да.
– Тогда у тебя не должно быть проблем с тем, чтобы им управлять.
В ее взгляде плескалась неуверенность, когда я начал приближаться к ней. Раз уж ей хотелось играть в игры, я собирался играть жестко. Она больше не была на своем собственном поле. Последний год я перебарывал каждое свое желание, каждую свою потребность. А нуждался я лишь в трех словах. В трех словах, которые она никак не могла произнести и теперь должна была поплатиться за это.
Она попыталась ускользнуть прочь, но я схватил ее за запястье и привлек к себе.
Я владел собой на протяжении года, и теперь самоконтроль опасно балансировал на краю обрыва. Я позволил ему раскачиваться над бездной несколько мгновений, прежде чем собственноручно столкнул его и поцеловал ее. Так, как поцеловал бы опытную, искушенную девушку. Так же, как тогда, в бассейне, когда не подозревал, насколько она сломана. Она откликнулась трепетнее, чем можно было предположить. Как будто ждала, что я поцелую ее именно так. Несколько раз она попыталась оттолкнуть меня, но вполсилы и даже тогда не переставала целовать меня в ответ. Она вела битву сама с собой, и я решил помочь ей. Разорвал ее тонкую футболку, от шеи до самого низа – та разошлась, как бумага. Ее рот чуть приоткрылся, когда я стянул с нее оставшиеся никчемные куски ткани и швырнул их прочь, а затем снова притянул ее к себе, целуя, пока не нашел застежку на бюстгальтере и не стащил и его тоже. Теперь она прижималась ко мне, кожа к коже. Я сдернул с нее брюки, и она застонала, так и не отстраняясь от моего рта, словно я сделал и лучшее, и худшее из того, что только мог сделать.
Она дышала тяжело, ртом к моему рту, и, господи, как же я был возбужден. Я немного снизил темп. Хотелось не торопясь, медленно целовать ее там, где она не позволяла прежде: грудь, внутренняя сторона бедер, россыпь родинок на спине.
Над ключицей, там, где ее шея плавно переходила в линию плеч, было особенно чувствительное место. Она вздохнула от удовольствия, и, насладившись звуком, я приник к ней ртом. Стоило мне коснуться ее идеальных сосков, как она прильнула ко мне, словно похоть лишила ее сил и она не могла устоять на ногах. Я мягко уложил ее на пол и спустился к ней, своим телом против ее тела. Втянул ее сосок в рот, позволяя руке скользнуть на внутреннюю сторону ее бедра – на ней было черное кружевное белье, подчеркивающее белизну кожи, – и остановился там, где ее бедра соединялись друг с другом. Я хотел, чтобы она хотела этого. Пальцем провел вдоль кружева, так что она вздрогнула, изогнувшись подо мной. Интересно, касался ли ее кто-то прежде – здесь, вот так. Контролировать себя было практически невозможно. Я вдохнул запах, исходящий от ее волос, – аромат свежевыстиранных простыней.
– Ты все еще управляешь собой?
Она кивнула. Но я ощущал, как она дрожит, и едва не закричал: «Ты лжешь!»
– Останови меня, – сказал я. – Если ты управляешь собой, останови меня.
Я избавился от спортивных штанов, запутавшихся на ее щиколотках, и она подняла на меня абсолютно стеклянный взгляд – как если бы меньше всего на свете хотела останавливаться.
И тогда я наконец пришел в себя. Моя игра становилась токсичной. Я тяжело вдохнул воздух, наполняя легкие до краев. Я мог бы взять ее сейчас, и она бы позволила. Но так было бы нечестно – я манипулировал ею. Она затаила бы на меня злость и обиду и имела бы на это полное право – замкнулась бы в себе, и я потерял бы ее. Ее признание – единственное, в чем я действительно нуждался.
– Кому ты принадлежишь?
Она облизнула пересохшие губы, сомкнула ладони на моих предплечьях. Чуть надавила, притягивая меня к себе. Она просила меня о чем-то, но молча. Я сдержался – так, как она сама меня научила. Она качнула головой, не понимая, в чем дело.
Я перехватил ее взгляд, заставил не просто посмотреть на меня, но увидеть.
Положил ладонь на ее грудь. Ее сердце билось… для меня.
Я хочу ее. Я хочу ее. Я хочу ее. Пожалуйста, Оливия. Пожалуйста, разреши мне овладеть тобой…
– Кому ты принадлежишь?
Ее взгляд плавился, будто магма. Она поняла – и обмякла, будто бы обессиленная. Сказала мягко:
– Тебе.
Ее уязвимость, ее тело, ее волосы – все в ней пробуждало во мне непреодолимое желание. Никогда в своей жизни я не хотел никакую женщину так, как хотел ее.
Я запрокинул голову, закрыл глаза и отпрянул от нее.
Не смотри. Если посмотришь, все закончится тем, что ты окажешься внутри ее.
– Спасибо.
И я ушел, так быстро, как только мог, чтобы принять ледяной душ.
Следующую неделю она отказывалась даже смотреть на меня.
Глава 7
Настоящее
Звонит телефон, и я с неохотой разлепляю глаза. Сквозь шторы не проникает ни малейшего света, а это означает, что сейчас слишком, мать его, рано либо слишком, мать его, поздно, чтобы кому-то звонить. Но я нажимаю на кнопку «ответить» и прижимаю телефон к уху.
– Утра.
– Калеб?
Я сажусь в кровати, оглядываясь на Джессику – не разбудил ли ее. Она спит на животе, и ее лицо словно бы прячется за копной волос.
– Да? – Я протираю глаза и чуть приподнимаю колени.
– Это я.
У меня занимает несколько секунд понять, кто «это я».
– Оливия?
Смотрю на часы – те показывают 4:49. Опускаю ноги с кровати, придерживая телефон между ухом и плечом. Прежде, чем она успевает хоть что-то сказать, я уже натягиваю брюки и ищу туфли.
– Калеб, прости… Я не знала, к кому еще обратиться.
– Не извиняйся, просто говори, что случилось.
– Добсон случился. – Ее голос тороплив и невнятен. – Он посылал мне письма целый год, а прошлой ночью сбежал из Селбета. В полиции считают, он направляется сюда.
Я отстраняюсь от телефона, лишь чтобы влезть в рубашку.
– Где Ноа?
Тишина на той стороне провода растягивается так долго, что я беспокоюсь, не повесила ли она трубку.
– Оливия?
– Его здесь нет.
– Ладно, – говорю я. – Ладно. Буду через тридцать минут.
Расталкиваю Джессику, чтобы сообщить, куда отлучаюсь.
– Хочешь я поеду с тобой? – предлагает она, едва открыв глаза.
– Нет, все в порядке.
Целую ее в висок, и она с облегчением обмякает в постели. Выходя из лифта и направляясь к гаражу, я чувствую аромат соли. Океан всегда источает умопомрачительный аромат в ранние утренние часы, когда машинные выбросы и общее человеческое загрязнение еще не пробудились для следующего дня.
Тридцать минут уходит на то, чтобы добраться до Санни-Айлс-Бич, где ее жилой комплекс возвышается над остальными, одной стороной к городу, второй к океану. Это единственное жилое здание с отражающим стеклом снаружи. Когда я захожу в вестибюль, ночной менеджер оглядывает меня так, будто я сумасшедший по имени Добсон, только что сбежавший из дурдома.
– Миссис Каспен строго распорядилась никого не пускать, – чеканит он.
– Позвоните ей, – указываю на телефон я.
Позади меня раздается ее голос:
– Все хорошо, Ник.
Я оборачиваюсь, и она шагает мне навстречу. На ней белые штаны для йоги и худи из того же комплекта, капюшон низко надвинут на лицо, и из-под него выглядывают спутанные пряди, подчеркивающие встревоженное выражение. Я поступаю так, как кажется правильным: преодолеваю расстояние между нами и притягиваю ее к себе. Она прячет лицо у меня на груди, так что едва может дышать, и переплетает руки на моей шее вместо спины. Мы всегда обнимались именно так, невзирая на разницу в росте. Она называла это Ударом Сверху. В колледже она постоянно просила: «Удар Сверху, Калеб», – и окружающие пялились на нас так, будто я серьезно готовился врезать ей.
– Тебе страшно? – шепчу я ей в волосы.
Она кивает:
– То я и получаю.
Она звучит неразборчиво, поэтому я приподнимаю ее подбородок. Ее губы лишь в дюйме от моих. Я помню, какие они мягкие, и борюсь с порывом испробовать их на вкус. Что возвращает нас к самому насущному вопросу.
– Где твой муж, Оливия?
Она выглядит настолько опечаленной, что я мгновенно жалею, что вообще спросил.
– Не задавай этот вопрос сегодня, ладно?
– Ладно, – соглашаюсь я, не отводя от нее глаз. – Не хочешь позавтрокать?
Она улыбается, подлавливая меня на неправильном произношении. Раньше мы всегда произносили это слово именно так.
Мы.
Раньше.
Она нервно косится на выход из здания.
– Герцогиня, – говорю я, ободряюще сжимая ее предплечье. – Я с тобой.
Улыбаюсь ей совсем тонко.
– Это хорошо, – кивает она, – потому что, если он до меня доберется, у меня будут чертовы проблемы.
Я смеюсь над ее сухим чувством юмора и подгоняю ее к двери.
Где мы сталкиваемся с Кэмми.
– Какого хрена! – вскидывает руки вверх она. – Не знала, что у нас планируется такое долбанутое романтическое воссоединение!
Оливия прячет глаза за ладонью:
– Не осуждай меня.
Кэмми шлепает меня по заднице и обнимает Оливию:
– Я же говорила, что сразу приеду, не нужно было ему звонить.
– Я позвонила ему еще до тебя, – говорит Оливия. – С ним мне спокойнее, чем с тобой.
– Из-за его огромного члена, да? Он мог бы просто пошлепать им Добсону по лицу, и…
– Давайте на моей машине, – говорю я, открывая дверь. Кэмми карабкается мимо меня и распластывается на заднем сиденье. – Привет, Кэмми.
Она лучезарно улыбается, и я качаю головой. Лучшая подруга Оливии – ее полная противоположность. В голове не укладывается, как они могут дружить. Наблюдать за ними – все равно что смотреть на шторм при кристально чистом небе. В один момент они ссорятся, во второй – цепляются друг за друга, спасаясь от отчаяния.
– Вы только гляньте на нас, – говорит Кэмми. – Как славно, что все мы здесь сегодня собрались, как будто десяти гребаных лет лжи и дерьма никогда не было.
Я оглядываюсь на нее через зеркало заднего вида:
– Кто-то больно злой, да?
– Не-не… у меня все отлично. У тебя все отлично? У меня все отлично, – она скрещивает руки на груди и смотрит в окно.
Перевожу взгляд на Оливию – та тоже наблюдает за пролетающими мимо пейзажами, слишком увлекаясь, чтобы обращать внимание на нашу перепалку.
– Мы можем сегодня не собачиться, Кэм? – без особого энтузиазма говорит она. – Он здесь, потому что я сама его попросила.
Я хмурюсь, но научен опытом не уточнять, что между ними происходит, иначе это выльется в соревнование по воплям. Сворачиваю на парковку «Вафельного Дома». Оливия смотрит на мою руку, пока я переключаю передачи.
– Так что, ты и о Ноа ему рассказала, О?
– Заткнись, Кэмми! – огрызается она.
Я смотрю на нее краем глаза, не в состоянии побороть вспыхнувшее любопытство.
– Что именно рассказала?
Оливия резко разворачивается на переднем сиденье и грозит Кэмми указательным пальцем:
– Я тебя уничтожу.
– И зачем тебе это делать, если ты прекрасно уничтожаешь себя самостоятельно?
Я открываю дверь:
– Ммм, вафельки.
Они обмениваются еще несколькими язвительными репликами, пока я не обрываю их на полуслове:
– Никто не произнесет ни звука, пока каждая из вас не съест по пять кусочков чего-нибудь.
В двадцать лет они начинали ругаться, едва в их крови слегка падал сахар. Десять лет спустя ничего не изменилось. Накорми их, иначе они сожрут тебя. Как гремлины.
Они обе сидят с кислыми лицами, необычайно покорные, пока официантка не расставляет перед нами порции с завтраком. Я разрезаю свой омлет, наблюдая, как они медленно сбрасывают с себя оцепенение. Спустя несколько минут они уже смеются и воруют еду друг у друга из тарелок.
– Что говорит полиция, Оливия?
Она откладывает вилку и вытирает рот:
– После того, как я выиграла дело, он убедил себя, что так получилось из-за того, что я влюблена в него, и мы должны быть вместе. Так что он выбрался из лечебницы и, думаю, намеревается заявить свои права на невесту.
– Намечается тенденция, – говорит Кэмми со ртом, полным вафель. – Твои бывшие клиенты часто становятся одержимы тобой и разрушают сами себя.
Она слизывает сироп с пальцев и демонстративно смотрит на меня. Я пихаю ее в колено под столом.
– Ауч!
Оливия опирается подбородком на сомкнутые руки:
– Тебе не кажется, что Добсону подошло бы влюбиться в Леа?
Я пытаюсь не смеяться, честно, пытаюсь. Но эти ее мелкие колкости, какая же она все-таки…
Кэмми подозрительно щурится:
– Хватит на нее так смотреть.
Я молчу, потому что понимаю, что она имеет в виду. Подмигиваю Оливии. Моя бывшая жена обвиняла меня в том же самом. Когда я смотрю на нее, то не могу остановиться. Так сложилось с того дня, когда мы встретились под тем деревом. С тех пор любая красота напоминала мне о ней. Неважно, что это – это лишь отражение Оливии. Маленькая ведьма меня приворожила.
Я ловлю взгляд Оливии на себе и удерживаю его – мы замираем на добрые шесть секунд, сомкнутые друг с другом взглядом столь интимным, что в животе вспыхивает боль, когда мы вынуждены его прервать. Ее горло сокращается в попытке сглотнуть эмоции. Я знаю, о чем она думает.
Почему?
Изо дня в день я извожу себя мыслями о том же самом.
Как только я оплачиваю заказ, мы садимся обратно в машину. Ни Оливия, ни Кэмми не хотят возвращаться в Санни-Айлс.
– Калеб, он тебя раздавит, – говорит Кэмми. – Я видела его вживую. Без обид, но не думаю, что ты с ним справишься. Он. Просто. Тебя. Раздавит.
Оливия сгибается так, что лбом касается коленей. Она не любит шутить на такие серьезные темы, но кому угодно было бы тяжело сдержаться, когда рядом мы с Кэмми, относящиеся ко всему крайне легкомысленно. Спина Оливии дрожит от тихого смеха. Я наклоняюсь к ней и щелкаю ее по спине застежкой ее же бюстгальтера.
– И ты, Герцогиня? Думаешь, я не справлюсь с Добби?
– Добби потрошил мелких животных еще до того, как научился ходить. Однажды я видела, как он откусил у мыши голову и съел ее.
Я морщусь:
– Правда?
– Нет. Но он предпочитает мясо очень слабой прожарки.
Смешная шутка.
– А то, что говорят о его матери, – правда? Будто она домогалась детей в той церкви?
Оливия ковыряет ткань своих спортивных штанов.
– Насколько можно судить, да. Он не раз упоминал о вещах, что его мать вытворяла с ним. В этом есть смысл… его потребность в… том, чтобы принуждать женщин любить его, после того, чему его подвергла такая женщина.
– Проклятье, – вздыхает Кэмми на заднем сиденье. – А я-то думала, крыша едет только от проблем с отцом.
– Он когда-нибудь проявлял к тебе агрессию? – Я смотрю на Оливию краем глаза.
– Нет, нет, он всегда был очень тихим. Почти джентльменом. Девушки говорили, он спрашивал у них разрешения, прежде чем насиловать их. До чего же это ненормально, да? Позволь мне изнасиловать тебя… Сначала я спрошу разрешения, и, если ты откажешься, я убью тебя, но все равно, позволь мне спросить.
Уголки ее рта скорбно опускаются, и она качает головой.
– Люди такие больные. Все мы. Мы просто причиняем друг другу боль.
– Некоторые из нас хуже, чем остальные, разве нет? Например, наш старый друг Добсон мог бы стать защитником прав детей из неблагополучных семей, а не серийным насильником.
– Да, – говорит она. – Его разум был сломлен. Не каждая жертва насилия смогла бы пережить то, что пережил он, и сохранить рассудок.
Я люблю ее. Господи, как же сильно я ее люблю.
– Мы можем не возвращаться ко мне? Находиться там как-то жутко…
– Как насчет остановиться у Кэмми? – предлагаю я.
Кэмми качает головой:
– Я живу у своего парня, пока в моем доме заканчивают ремонт. Оливия его на дух не переносит.
Смотрю на часы. Джессика пробудет в моей квартире еще несколько часов, пока не уедет на работу. Она ночует со мной лишь несколько раз в неделю, но даже так, мне не слишком нравится мысль о том, что Оливия окажется там же, где я сплю с другими женщинами.
– Можем снять номер в отеле, – предлагаю я. – Переждать, пока полиция его не поймает.
– Нет. Кто знает, как много времени это займет? Просто отвези меня домой, все будет нормально.
На ее лице отражается ужас. Тяжело устоять перед соблазном спросить, где же все-таки Ноа.
– У меня есть идея, – говорю я. Если они будут давить, требуя объяснений, я не поддамся. Идея нелепа, но меня воодушевляет. Делаю резкий поворот и встраиваюсь в небольшую утреннюю пробку, направляясь обратно к ее жилому комплексу. – Хочешь взять с собой какую-нибудь одежду?
Она кивает.
Мы делаем короткую остановку возле ее дома. Я поднимаюсь в ее апартаменты один, на случай, если Добсон следит за ними, и достаю спортивную сумку из ее гардероба. Отодвигаю несколько ящиков, пока не нахожу белье – и кладу его в сумку. Затем выбираю несколько случайных вещей для нее и Кэмми. Прежде чем уйти, останавливаюсь возле другого шкафа. Его.
Открываю дверь, не подозревая, чего ожидать. Его вещи на месте, педантично развешанные на вешалках. Хлопаю дверью чуть сильнее, чем намеревался. Задерживаюсь в гостиной возле столика, где он держал свой виски. Бутылка пуста. Я откупориваю ее и переворачиваю вверх дном.
Сухая.
Как давно его нет? Почему? И почему она не сообщила мне?
Забираясь обратно в машину, я ничего не говорю. Кэмми глубоко дышит на заднем сиденье.
Я передаю Оливии сумку, и она одними губами произносит спасибо.
Что угодно, Герцогиня, что угодно.