Tani Shiro
6 ½
Чувствую мягкое прикосновение к плечу – и инстинктивно всем телом поддаюсь вперёд в надежде на спасение.
– Сейчас, сейчас! – слышу я чьё-то воркование над ухом. Хочу ухватиться за спасителя, но почему-то не могу: руки не поднимаются вверх, словно что-то их держит.
Теплые и мягкие пальцы ловко раскрывают мои веки, чтобы увлажнить глаза; влажный ватный тампон смачивает губы. Жидкость, который прыснули мне в рот, взламывает сухую корку на языке, попадает в глотку. Поперхнувшись, откашливаюсь во всю мощь собственных легких: от любого движения все тело пронизывает боль. Слёзы хлещут из глаз: меня переполняет боль, гнев и благодарность.
Это не сон, не сон, не сон!
Я вернулась!
О боже, я проснулась.
Рэй
Наверняка каждому из людей, появившемуся на свет, хотелось бы знать, для чего он родился. Было бы неплохо, если бы где-нибудь действительно был талмуд, в котором черным по белому было бы написано: «Рожден, чтобы…».
Я бы с удовольствием прочитал.
Для чего я родился? Кем должен был стать? Что должен был сделать?
О чем бы я ни мечтал, ничему не суждено было сбыться.
Когда я был маленьким, мне нравились мотоциклы, трансформеры и Настя Коваленко. Тогда всё было просто: я куплю себе мотоцикл, буду делать такие трюки, что у всех голова закружится, и сделаю Настю Коваленко Настей Петровой. Всё было ясно, и меня всё устраивало.
А потом однажды во время дворовой игры в футбол мне прилетело мячом: я очнулся через полминуты, увидел над собой взволнованных друзей и почувствовал привкус крови во рту. «Ранка и ранка, подумаешь!» – я не придал этому значения. До свадьбы заживёт.
Но проходили дни, а привкус крови становился лишь сильнее. Месяц, два – я уже начал привыкать к этому, сплёвывал каждые две минуты. Мать ругалась, говорила, что это некультурно, говорила перестать, чтоб не позорил их с отцом.
А потом мы отправились в поездку. И тут, посреди толпы около очередного культурного наследия, меня вырвало от ощущения крови. Я потерял сознание.
Когда пришел в себя, пришлось объясниться. Мать не нашла ранки во рту, и мы пошли по врачам.
Мы сидели в очередях, ходили из кабинета в кабинет, врачи разводили руками, мама грозила министерством здравоохранения. Мы пошли в платную клинику, где походили из кабинета в кабинет, не сидя в очередях. Меня просили нарисовать картинки, объяснить свои ощущения, полежать спокойно в аппарате, не двигая головой. В итоге доктор что-то долго объяснял матери, мама расплакалась. Потом она собрала сумку и увезла меня в психушку на стационар.
После двух недель среди странных людей и непрерывного привкуса крови во рту я отказался возвращаться туда. Когда я был в своей комнате, где никого не было, мне было хорошо. Я не понимал, зачем мне возвращаться обратно.
Мать настояла, чтобы я сходил в школу. Естественно, там всё только усугубилось.
После школы сразу она увезла меня опять в психушку.
«Две недели, – убеждала она, – всего две недели».
Но был целый месяц, до тех пор, пока глава не пришел за мной. Тридцать дней людей утром, в обед и вечером – привкус крови 24/7. Тридцать дней лекарств, от которых спишь по восемнадцать часов в сутки. Тридцать дней безвкусной еды, сна на продавленном матрасе и невменяемого окружения.
И однажды появился глава. Хоть кто-то, наконец, объяснил мне, что происходит.
Мать, отец, мотоцикл и Коваленко забыты – не для той жизни, оказывается, я родился. Как мне быть среди живых, если я чую их кровь как акула – за версту?
Для чего мне дан такой бессмысленный потенциал? Разве не очевидно, что живое и мёртвое с большой степенью вероятности можно различить по внешнему виду? Да и кому может вообще понадобиться такая информация? У нас что, зомби Апокалипсис на горизонте? Или нужно определить, жив ли человек после криозаморозки?
С момента, как я стал частью организации, не проходило и дня, чтобы я не задавал себе эти вопросы.
Здесь со мной были глава и Камэл – постоянно твердили, что любой потенциал необходим, но как-то это всё неубедительно. Способность исцелять, чрезмерная выносливость, сновидение, замедленный метаболизм наверняка полезны, но как применить лакмус жизни и смерти?
И вот, небеса смилостивились надо мной и послали феномен: мертвую девушку, тело которой живо.
Внешний вид всех убеждал в том, что она жива, и лишь я мог сказать, в чем подвох. Там, где обманули глаза, отреагировал мой потенциал.
С одной стороны, это меня обрадовало: я, наконец-то, был полезен. Но, с другой стороны, я что, родился лишь для того, чтобы каждое утро вглядываться в это унылое лицо?.. Столько мучений – и всё ради этого?
Впору поностальгировать о зомби Апокалипсисе, криозаморозке и трансформерах.
Девушка, лежащая в изоляторе, вызывала во мне смешанные чувства. Я помнил и восторг от того, что она восстала из мёртвых, и ужас от противоестественности этого, страх смерти, преследовавший нас в машине, и зависть к потенциалу, которым она, вероятно, обладает. «Погибший при исполнении охотник», «отравляющая аура», «возвращенный с того света человек» – любая часть ходящих о ней слухов, до мозга костей пробирала крутостью.
Она при любом раскладе встречала Андрэ: думая об этом, я преисполнялся благоговением.
Но, каждое утро глядя на неё сквозь окошко двери, ничего крутого я не видел.
Как ни крути, это была обычная девчонка, которых пруд пруди.
Я не хотел сомневаться ни в словах главы, но мне кажется, он ошибся.
Четвертая
Знаете выражение: «родился в рубашке»? Это про детей, которые рождаются в околоплодном пузыре.
Представьте, как мечется внутри склизкого мешка новорождённый, исторгнутый из давящего, теплого материнского чрева в разряженный, холодный мир. Представьте, как он отчаянно елозит лицом по отвратительно прохладной, покрытой слизью пленке, силясь прорвать ее и инстинктивно сделать вдох, но ему это никак не удается. Красноватый свет, пробивающийся через сомкнутые веки, начнет меркнуть от недостатка кислорода. Сознание гаснет, трепыхание внутри мешка прекращается.
И лишь только если чьи-то руки заботливо разорвут тканевой покров, прохладный воздух отрезвляюще хлестнёт лицо и обожжёт лёгкие.
Я приходила в себя так же. Глаза мои были открыты, но не видели. Я была полна боли, но не могла различить, что конкретно болит. Мысли в голове метались от: «Пожалуйста, пусть это будет не сон!» до «Как же больно, ёб твою мать!».
Способность мыслить разумно возвращалась постепенно. Приходила девушка, что-то спрашивала: я её видела, слышала, но абсолютно не понимала, что должна сделать. Она что-то подправляла в капельнице, подключенной ко мне, и приятная истома разливалась по телу. Никакой боли, только умиротворяющее колебание от собственного пульса.
Я смотрела прямо перед собой и довольно долго не могла осознать, на что направлен мой взгляд. Потребовалось время, чтобы идентифицировать: это – стены. Светло-голубые, крашеные. Потолок: подвесной, белый, несколько квадратов светятся. Пол: из белых керамических пластин, их ещё глазурью покрывают – не могу вспомнить термин. Две двери: первая – массивная, с узким окошком, в стене слева от меня, вторая – похожая на межкомнатную – в стене напротив. Из обстановки: кровать, на которой я лежу, какое-то медицинское оборудование по бокам от неё. Сине-зеленое покрывало, белое постельное белье, белая медицинская рубашка на мне.
Поначалу было очень похоже на обычную больничную палату.
Пока я не решила устроиться поудобнее.
Шевельнулась – и обнаружила неладное: обе руки там, под покрывалом, были зафиксированы. На короткой привязи: сантиметра три хода вокруг поручня.
Левая рука была в гипсе: я ощущала его тяжесть, ощущала болезненную пульсацию вокруг костей. Возможно, был смысл ее фиксировать: чтобы я случайно не повредила, пока сплю. Но с правой рукой было всё в порядке: зачем привязывать её?
Попытавшись двинуться ещё и ещё, я довольно скоро убедилась, что к койке привязана накрепко.
«Ерунда какая-то!». Я такое только в фильмах видела: про душевнобольных.
Раздраженное сознание начало цеплять другие странности, на которые я поначалу не обратила внимания.
В палате ни одного окна: ни обычного, в стене, ни идущих вдоль потолка, чтобы выводить свет в коридор. Свет тут только от потолка. Единственный намёк на окно – это узкая стеклянная вставка на металлической двери.
Будто подвал какой-то.
Куда ведёт вторая дверь? Одна из них наверняка соединяет с остальным зданием, а за другой что? Кладовка? Санузел? Врач? Если врач, то почему никто не приходит? Должны же за мной как-то следить?
Но ни камер, ни датчиков дыма: ничего подобного нет.
Ни врачей, ни медсестер, ни санитарок. Из коридора не слышно шума. Будто вся эта больница вымерла.
Ни одного предмета мебели в комнате, кроме кровати: ни стола, ни стула, ни табуретки. Кряхтя от боли, прошивающей тело, я несколько раз рванулась на кровати.
Так и есть. Кровать либо очень слишком тяжела, чтобы сдвигаться с места, либо привинчена к полу.
«Сумасшедший дом какой-то».
От новых вводных становилось жутко. Выгнувшись, я пыталась отдышаться и отвлечь мозг от разбуженной боли в теле. С каждым ударом сердца правая нога и загипсованная рука словно разбухали, прошиваясь болью. Почувствовав мокрые дорожки, уходящие по щекам за уши, поняла, что даже слёзы себе вытереть не смогу.
Что происходит? Что случилось? Почему я сейчас так беспомощна?
Боль в теле явно указывала, что это не сон. Это была чрезвычайно странная, не похожая на мою жизнь, реальность. Она ставила в тупик, пугала и отчасти унижала.
Но глубоко в душе я была рада снова оказаться тут, а не во сне. Оказаться дома.
Третья
Первое, что спросила Ника, когда пришла в себя, было: «Где мои родители?».
«Родители».
Будто кипятком в душу плеснула. Я опешила так, что не сразу сообразила, что ей ответить.
«Родители».
Я уже и забыла, что кто-то может их призывать. Что это слово имеет положительное значение.
У меня свои счеты с этим явлением, потому что я – горе-родитель. Родитель-дуритель, родитель-губитель, родитель-в-аду-потом-горитель.
Из-за невероятной беспечности внутри меня завёлся ребёнок. К чаду я была не готова и абсолютно, совершенно, решительно его не хотела. Но поскольку, как оказалось, детёныш мне достался с потенциалом, охота забрала меня прямо из городского абортария, в халате и тапках. До сих пор не понимаю, как главе удалось меня уговорить поработать на него.
Он долго и вкрадчиво говорил про потенциал ребёнка – крайне замедленный метаболизм, который заодно замедляет и метаболизм моего тела. Не знаю, как на деле, но мой иммунитет стал крепче, я стала выносливее, и почти не изменилась за те одиннадцать месяцев, что нахожусь тут.
А ход моей беременности соответствует девятой неделе.
Глава молил о помощи, говорил аргументированно и я не устояла: стыд от своей глупости, страх порицания, страх вмешательства в здоровье, опасение о будущем, отрицание правильности и неправильности – всё смешалось тогда в моей голове. Я подумала: «Почему бы не взять паузу, чтобы все обдумать?». Мы договорились с главой, что я буду помогать им, пользуясь потенциалом ребёнка, до тех пор, пока избавиться от беременности будет безопасно. А потом будет аборт и я вернусь домой.
Глава не настаивал на рождении потенциала. Это склонило чашу весов.
Титул «худшая мать» – однозначно мой. В своё удовольствие пользуюсь потенциалом ребенка, считая дни до его смерти.
«Родители».
Своих я уже не помню почти: как переехала в Россию, домой больше не ездила. Стыдно признать, но уже не могу вспомнить их лица, внешность, даже какого они роста. Когда вернусь в мир, надо будет, наверное, навестить. Придется объяснить, конечно, где я была, что со мной случилось и почему все это время я не выходила на связь. Если меня искали, батя наверняка разозлился, узнав, откуда именно я пропала. Нужно будет объяснить, куда делся ребенок и от кого он вообще был.
Если б я знала. Неизвестно, когда вообще случилось это зачатие, с такими-то особенностями плода.
«Родители».
«Мама», «мать», «матушка». «Отец», «батя», «папочка». Тут ни от кого не услышишь подобных слов.
Мать Камела путалась с десятком мужиков и рожала детей всем, кто попросит: то ли миссия у неё была такая, то ли кто убедил её в живительной силе беременности – непонятно. Камел был случайным первенцем, рожать которого не просили – от этого, наверное, он так ко мне расположен, и моё решение в отношении ребёнка не осуждает.
Мать Ё-ны известная на весь мир пианистка и живет в Австралии. Отец – тоже пианист, только пьянствующий и в Москве.
Родители Рея потомственные педагоги: мать преподаватель математики в техническом ВУЗе, отец – физики в средней школе.
«Родители».
Мать Камела со стороны наблюдала, как очередной хахаль воспитывает из её старшего сына «настоящего мужика». Чем жёстче были методы, тем «настоящее», видимо, должен был вырасти Камел. Папашки и сбегали-то, наверное, испугавшись осознания, насколько жесткими способами расправлялись с пасынком. Последний был натуральным садистом, настоящим отморозком: из-за него Камел и попал сюда.
Ё-на не могла отличить сон от реальности, и, в конце концов, не придумала ничего лучше, чем в качестве проверки травмировать себя – во сне не больно и кровь не течёт. Однажды её, всю в крови и порезах, застукала мать и увезла в больницу, где, ничтоже сумняшеся, Ё-ну поставили на учет как суицидницу. Из-за этого потом Ё-не не дали визу в Австралию, и мать, немного посомневавшись, уехала без неё.
Родители Рея и вовсе сдали его в психиатрическую лечебницу из-за «галлюцинаций» – так они объясняли себе его потенциал. Рей, до того, как попасть сюда, лежал там дважды: беспрерывно находясь в контакте с людьми – натурально чуть с ума не сошел от постоянного ощущения крови. А родители, консультируясь с врачом, просили оставить сына подольше, раз тому не становится лучше.
«Родители».
Ещё никто на моей памяти здесь родителей не звал даже в бреду. Это заставило меня вспомнить о чём-то далёком, людском; заностальгировать.
Я и забыла, что это хорошее слово.
Это были мои чувства, мои ощущения, потому что если бы это был плод, он наверняка бы разозлился.
Четвертая
Долгое время я не могла понять, что происходит. Где я нахожусь? Почему я здесь? Что это за место?
А дальше становилось все только хуже.
Сначала появилась девушка, которая, вроде как, за мной ухаживала.
Пышное каре вьющихся медно-красных волос, сочащаяся звездным светом белизна кожи, усыпанные веснушками лицо и плечи, серо-зеленые глаза, очаровательный румянец, добрая улыбка. Она добро выглядела, добро говорила, добро смеялась – но не ответила ни на один из заданных мною вопросов.
Почему она избегает ответов?
Потом пошли странности посерьёзнее. Она сказала, что я могу называть её «Энола Гай», «Энола» или «Гай». Говорила она на чистом русском, и, не смотря на внешность, не похоже, что это её настоящее имя. Далее она объяснила правила: что я должна сказать, если хочу пить, есть или в туалет. Как мы будем проводить процедуры, с какой периодичностью. Спросила, не нужно ли мне что-нибудь прямо сейчас.
«Нужно! Скажи: где я и что со мной? Что происходит?!».
Она сказала, что на это может ответить только глава, он скоро придёт, и чтобы больше эти вопросы я ей не задавала: она не сможет ответить. И предложила вместо этого, если я хочу поговорить, поиграть в «слова».
Так я и поняла, что она – сумасшедшая.
Помню, как испугалась. Помню, как кричала, что похищение – это преступление, и меня будут искать. Помню, как требовала, чтобы меня отпустили домой.
«Энола» просто удалилась.
Меня охватил ужас.
Где я? Что происходит? Что со мной? Как долго я тут? Где мои родители? Меня ищут? Как отсюда выбраться? Что делать, если она придёт снова? Что делать, если она решит от меня избавиться сейчас?
Я металась по кровати и рыдала. Я была привязана, у меня все болело, и я понятия не имела, что со мной будет.
Что мне делать? Что делать? Что делать?
«Глава»? С ней есть кто-то еще?
Что мне делать? Что делать? Что делать?
Я лихорадочно шарила взглядом по палате в поисках какого-нибудь оружия. Они придут меня убить. Мне нужно за себя постоять.
На глаза ничего не попалось. Горячие слезы разъедали лицо. Страшно болела загипсованная рука. Простреливало в виске от каждого удара сердца. Я вытирала сопли о плечи, потому что иначе никак.
Никогда раньше я так не боялась за свою жизнь. И никогда в жизни не была столь беспомощна.
Прошло около часа, может, больше. Ни «Энола», ни «глава» не появлялись. Я немного успокоилась. Появились другие мысли.
Какой смысл им меня лечить? Оборудование вроде современное. Если это подпольная клиника и им нужны мои органы, то для чего лечат сломанную руку?
Если похитили меня ради выкупа, то почему так прямо не скажут?
Если я просто в какой-то частной клинике, то почему они не спрашивают, как связаться с моими родными по поводу оплаты?
Чем больше я думала, тем больше не понимала. В конце концов, усталость от моей бессмысленной борьбы и ожидания вытеснила страх.
От рыданий и боли я вырубилась. Когда проснулась снова, пришла «Энола Гай». Она улыбнулась, пожелала доброго утра и указала на поднос с завтраком.
Усталость никуда не делать, но страх немного отступил. Мне было все равно. Если она решила меня отравить, пусть это закончится поскорее. Я послушно открывала рот и думала, что меня травят очень вкусной овсянкой. Наверняка, она добавила больше сахара, чтобы отбить горечь яда.
Но ни после завтрака, ни после обеда, ни после ужина я не умерла.
«Энола» молча ухаживала за мной: меняла утку, перестилала белье, обмывала тело. Движения её были бережными, а улыбка казалась искренней. Я молчала и напрягалась каждый раз, стоило ей появиться. Но ничего такого не происходило: она вела себя как обычная сиделка, и удалялась за межкомнатную дверь.
Спустя три дня взаимного безмолвия, я начала игру в «слова».
Пятый
– С возвращением! – улыбается мне завобмундированием, принимая назад выданную на задание одежду. И больше ничего не спрашивает, потому что понимает: если стою перед ним сам, значит, задание выполнено.
Это лишь вежливость, но всё равно приятно.
Теперь с административными делами покончено, и можно отдохнуть, пока не назначат новое задание. Обычно я не знал, чем себя занять, но сейчас всё иначе. Мне нужно срочно поговорить с Реем.
Отдых подождёт: есть дело, которое не даёт мне покоя.
Рей открыл не сразу: не ожидал гостей, искал повязку.
– Здаров! – я привычно ткнул его в плечо. Внезапно понимаю, что за почти полтора месяца задания ни разу не говорил. Отвык.
– Здаров! – Рей улыбается и пожимает наощупь мне локоть. – Всё норм?
– Всё путём. Как ты? – отмечаю, что лицо Рея заострилось. Это странно: прорицаний в разработке было не так много, его не должны были загружать работой. В большую часть времени Рей работает аналитиком – так он почти не пересекается с людьми.
– Так себе, – саркастично ухмыляется он, пропуская меня в комнату и закрывая дверь.
Комнаты у нас типовые, но обстановку каждый берёт на себя. Мы с Реем ровесники, но комната у него как у подростка: обвешана плакатами с мотоциклами. Если подумать, это – единственные мотоциклы, которые у него в жизни остались: уложив в психушку, родители навсегда лишили его водительских прав.
– Но про меня ли ты хочешь узнать, дружище? – этот гад откровенно подтрунивает надо мной. – Думаю, тебе больше интересно, что стало с одной нашей общей знакомой. Жива ли она или…
И замолкает, ожидая моей реакции.
Две секунды тишины, пять, десять. Ну и жук!
– Или? – не выдерживаю я.
Рей хихикает. Победил, победил, а теперь – говори!
– Она всё ещё в изоляторе, – отвечает Рей уже без смеха. Услышав это, я немного расслабился. Рей продолжает: – Синяки проходят, раны затягиваются, кости срастаются, – делает паузу, словно собираясь с мыслями. – Она даже вроде как пришла в себя.
Ого!
– Но это совсем не тот человек, которого искал глава, – быстро договаривает Рей и повисает тишина.
Холодок пробегает у меня по спине. «Не тот»?
– Это не потенциал?
– С потенциалом вопрос очень странный, – понизив голос, отвечает Рей. – Тот потенциал, который глава хотел получить, весьма непрост в диагностике. Поэтому, – лицо Рея опять искажается горькой усмешкой, – твой покорный слуга по приказу главы каждый день навещает нашу общую знакомую.
Час от часу не легче. Рей не переносит вида людей, и глава об этом знает.
– И как результат?
– Как в первый день. Мертвечина.
Абсурд какой-то. Объект выздоравливает, но при этом не опознаётся как живая. Но даже так, что может диагностировать Рей? Обратный поток ауры опознается как смерть? Две души в одном теле опознаются как смерть? Воскрешение опознается как смерть?
Как Рей, природа потенциала которого – физическая, он чувствует запахи – может различить нечто такое, ментальное?
С другой стороны, что ещё может сделать глава? Если поставить себя на его место, остаётся только наблюдать, как она выздоравливает, и мониторить ментальные изменения.
– Ты вот еще о чем поразмысли, – так же тихо призывает Рей, видя, что я глубоко задумался, – глава говорит, что диагностировать отравляющий потенциал, рискнув чьей-то жизнью ради этого, он не может. Но при этом закрепил в качестве сиделки за ней Энолу Гай.
Энола Гай – это охотник на потенциал, что присоединилась совсем недавно – около года назад. Поэтому, наверное, глава и поручил ей это задание: она еще не забыла человеческий мир. Не могу понять, что так смутило Рея.
– В любом случае, – с усмешкой продолжает Рей, – Крушина там или нет, но явно девчонка с характером. Энола Гай прямо расцветает, пока о ней рассказывает. Энола-то! – опять эта горькая усмешка. – Представь: она неделю приставала ко всем, просила CD с музыкой для своей подопечной. CD диски, представь! Это в нашей цитадели! А так из развлечений у них есть логические игры: «слова» там, или «муха». Но на днях Энола хвасталась, что девчонка знает слова «абсцесс» и «адажио». Как будто ей не двадцать лет, а двенадцать.
Не ожидал такого от Энолы Гай. Мы мало общались, но довольно коротко сошлись: в основном, говорили о прошлом. Предположить в ней, расчетливой и логичной, такой уровень заботы я не мог. С другой стороны, если в тело объекта действительно обладает потенциалом Крушины, то просто находиться рядом с ней опасно всем.
Кроме потенциалов вроде Энолы, и, например, меня.
Эта мысль не даёт мне покоя уже долгое время. С одной стороны, это задание перестало быть моим, когда охота закончилась, и соваться в него без прямого приказа главы как-то неправильно. С другой стороны, мне нет-нет да вспомнятся то изломанная фигура с искрящимися золотом волосами, то вес тела, давящий на моё плечо, то тепло крови на моей спине, то злоба, исказившая её лицо в момент нападения на главу, то усилие, что пришлось применить, удерживая её. Думая об этом, я ощущал какую-то незавершенность, поэтому снова и снова воспоминания эти возвращались.
Наверное, мне не давало покоя незнание, насколько сильно я травмировал объект – совесть заела. Тут как с привязавшейся песней – чтобы избавиться от назойливой мелодии в голове, нужно дослушать до конца. Но какой найти повод, чтобы снова увидеть объект?
На этот вопрос ответил, сам того не зная, Рей.
– Задание-то ты как вынес? Почти полтора месяца без смены картинки: какого?
Да хреново. Было тоскливо: посреди безлюдных просторов, где из развлечений – гадать, в какую сторону и какой высоты метель сугроб наметёт, – у меня была лишь музыка, но за полтора месяца она мне опостылела.
Так и ей, наверное, надоело общество одной лишь Энолы Гай. А быть рядом не может никто, кроме Энолы и, например, меня.
Шагая в санчасть, я был на подъеме, но, взявшись за ручку двери изолятора, внезапно оробел. Смогу ли я объяснить свой поступок главе? Не решаясь зайти, я заглянул сквозь узкое дверное окошко.
Она лежала, закрыв глаза, слегка отвернув голову, и, судя по проводам от наушников-капелек, слушала музыку. С неё сняли повязки: темно-русые волосы до плеч, завивающиеся на концах колечками, частично закрывали лицо. Тонкая шея, ключицы, торчащие из ворота голубой медицинской рубашки, белизна гипса на левой руке. Кисти рук прикреплены к кровати фиксаторами.
Они боялись, что она нападёт на Энолу так же, как на главу?
На этом можно было бы и закончить: я увидел, что объект жива и от последствий моей первой помощи не страдает. Можно было бы спокойно возвращаться к своей привычной жизни.
Но она вдруг повела головой, и левый наушник выпал из уха.
«Сама она не может поправить, у нее привязаны руки».
Я оказался у кровати быстрее, чем эта мысль промелькнула в моей голове.
По дрогнувшим ресницам, нахмурившимся бровям, напряженным мышцам шеи, отвернувшим голову в сторону, я понял, что она знает о моем присутствии. Почему-то меня это позабавило: «Игнорируешь? Игнорируешь даже будучи в таком уязвимом положении?».
Рей не соврал – характер налицо.
– Я – Камел, – хрипло выдавил я: давненько мне не приходилось представляться кому-то. Прочистив горло, продолжил. – Я… Мы уже встречались, но, наверное, ты меня не помнишь.
Полный игнор. Из движений – одна лишь пульсация артерии на шее. Но я уверен: она вся внимание.
Я впервые видел её в нормальной обстановке: не в аварии или драке – и по привычке охотников отмечал особенности. У её темно-русых волос приятный платиновый блеск, на видной мне части лба две тонкие полоски свежих шрамов, и еще подживающие розовые рубцы покрывают плечи. На левой ключице целая дорожка синюшных следов от подключичного катетера, на пальцах загипсованной руки аккуратно подстрижены ногти. У нее приятные черты лица, прямые и придающие лицу строгий вид, но аккуратное девичье ушко, робко проглядывающее через волосы. И очень длинные ресницы, от которых залегает тень под глазами. У ресниц тот же, что и у волос, платиновый отблеск.
Шум из выпавшего наушника перестает доноситься: диск кончился. Почти минуту я стоял, разглядывая её, в абсолютной тишине и полнейшем игноре: и это меня крайне развеселило. «Я в курсе, что ты тут, но даже если я привязана к кровати, это не значит, что у меня нет права выбора. Я выбираю тебя игнорировать. Тебя не существует. Пшел вон».
Эта гордость показалась мне ужасно милой.
Достаю свой MP3-плеер, добытый на задании, разворачиваю накладные наушники. Если подумать, мне на пользу, что сейчас она привязана.
Протянув руку, осторожно отвожу упавшую на лицо прядь её волос за ухо: и, наконец, удостаиваюсь реакции. Гневный взгляд – до чего же глубокий серый цвет глаз! – прямо в душу.
– Я хочу дать тебе послушать другую музыку – эта, наверное, надоела? – говорю вкрадчиво, словно иностранке, и показываю наушники. – Я надену их на тебя?
Ни «да», ни «нет», ни «угу». Гнев в глазах сменяется недоверием.
– Нужно убрать волосы, чтобы не мешались. Я уберу?
Ни «да», ни «нет» – лишь неотрывно смотрит прямо на меня. Какое-то странное чувство свербит в груди, пока убираю прядь за ухо.
Охотник во мне привычно отмечает, что волосы у неё на удивление гладкие, а щека – прохладная.
Аккуратно надеваю наушники. То, как я над ней нависаю, навевает воспоминания о прошлой нашей встрече на этой кровати.
Девушка не шевелится, только внимательно и сердито следит за мной, словно из засады.
– Надеюсь, тебе нравится рок-музыка, – дружелюбно улыбаюсь я.
Конечно же, безответно.
Включаю песню, что была моей любимой, уставившись в ответ в эти серые глаза: никогда б не подумал, что гляделки могут быть такими весёлыми. «Слушай, упрямая ты бука, надеюсь, тебе понравится». Проходит десять секунд, двадцать, тридцать – трек доходит до припева – и, наконец, её взгляд смягчается. Похоже, альтернатива ей по душе. Она закрывает глаза и откидывает голову направо: видимо, в таком положении ей удобнее всего. А я, пока наблюдал за реакцией, думал: до чего же она изменилась. Конечно, я встретил её не в лучший момент жизни, но, если бы просто так встретил в коридоре, вряд ли узнал.
Прислушиваюсь: не слишком ли громко? Всё-таки её голова пережила много испытаний – не хотелось бы вызвать боль. Мельком смотрю на сиротскую пару CD дисков на тумбочке: судя по аляпистым обложкам, это было не самое интеллектуальное музло. Что ж, в плеере у меня больше музыки, чем в них вместе взятых, раз в сто. Усмехаюсь: «Теперь надолго хватит». Пытаюсь вложить плеер ей в руку, чтобы она могла перелистывать треки сама, как вдруг:
– У меня в сумке, – её голос заставил меня вздрогнуть от неожиданности, – был телефон. Он сломан?
Она искоса смотрит на меня: скорее испытывающе, чем враждебно. Пока я запоздало соображаю, что ответить, она вновь закрывает глаза и отворачивается:
– Вся моя музыка там.
Мне нечего ей ответить, и она не произносит больше ни слова. Пальцы загипсованной руки обхватывают плеер, и я автоматически отмечаю, какие крошечные у неё ногти, по сравнению с моими. Потоптавшись беспомощно ещё полминуты, ухожу. Она не окликнула меня, да и, в общем-то, зачем.
Чувство какое-то смешанное. Точно понятно лишь одно – последней эта встреча точно не станет.
И голос у неё не такой высокий, как я ожидал.
Глава
Время обеденное: Энола Гай должна отправиться в столовую – поесть сама и принести обед своей подопечной. Это значит, что у меня есть минут пятнадцать, чтобы тайком взглянуть на артефакт, укрытый в дальней палате.
Я могу приходить и официально, но пока предпочитаю без лишних глаз. Всё оказалось несколько сложнее, чем было запланировано.
Она всё ещё выглядит болезненной, хотя смело идёт на поправку. Раны затягиваются, синяки рассосались, скоро можно будет снять гипс. Серьёзных повреждений скелета или внутренних органов нет: просто чудо, учитывая, что с ней случилось.
Как ни посмотри, на Крушину она нисколько не похожа. С другой стороны, с чего им быть похожими – это тело другого человека. Тело Крушины разошлось на молекулы.
Судя по докладам Энолы Гай, «Авионика», пришедшая в себя, всегда была «Авионикой», и ничего похожего на поведение Крушины в докладах я не заметил. Разве что угрюмость и молчаливость – но, как бы мне не хотелось принять это за доказательство успеха миссии, это скорее естественная реакция на нестандартную ситуацию. Я запретил Эноле Гай говорить, где она находится, по какой причине к ней не пускают родных, и что вообще происходит.
Сомнительное доказательство и ощущения Рея, опознающего её как мёртвую: биологически девушка стопроцентно жива. Его нестандартное восприятие её может означать что угодно в равной степени.
И всё же я уверен: в тот раз, самый первый раз, за горло меня схватила Крушина. Дам руку на отсечение: я узнал эту силу, этот гнев, эту боль. Я видел их в тот, последний миг, когда она осознала, что умирает. Я помню, как она рванулась ко мне – хотела забрать меня с собой. Тогда не смогла.
