Тамара Лисициан
Нас ломала война… Из переписки с друзьями
– Что-о?!
– Пожалуйста, не ломай комедию. Обойдемся без сцен.
Выпьешь эту банку – и все. Тут яд.
– Ты в своем уме? Какие это люди несут чепуху?
– Брось, чепуха не чепуха… я одно хочу узнать, чем немцы тебя купили?
Он стоял передо мной в полутьме с небольшой банкой в руке. Я не могла ничего сказать. У меня язык не шевелился, онемел.
– Давай, рассказывай, артистка! Как ты нас, дураков, за нос водила! – Слово «артистка» больно ударило.
– Это кто артистка? – начала я. – А вы? Вы? Вы все… трепачи и подонки! – на меня начала накатываться та самая ярость, во время которой я уже ничего не видела перед собой и не слышала. Стараясь все-таки сдержаться, я припомнила Толе и то, как меня приволокли сюда и как он сам меня спасал с Василием Степановичем, и то, какими они оказались трусами, какими сплетнями жили, как приспосабливались к немцам вместе со своим подонком Алексеевым. В общем, все, что можно было выплеснуть.
– Еще локон у меня выпросил, имя мое, адрес мамы выудил! Небось для немцев?! Вот уж кто артист, так артист! Дрянь!
Выговорившись и накричавшись, я вдруг успокоилась.
Даже не знаю почему. Зато Толя был вне себя.
– Да как ты можешь так думать?! – зашипел он в темноте. – Мы тебя приняли, как родную, полюбили, а ты…
– Плевала я на такую любовь, отравители! – мне вдруг стало все равно. – Только знай, кого вы на тот свет отправляете, подлецы. – И я рассказала ему о себе все. В темноте я чувствовала, что Толя слушает меня в смятении. Он то пытался что-то сказать, то кашлял, то сморкался и опять что-то бормотал. Когда я кончила, он упавшим голосом сказал:
– Они говорят, что ты такая известная, у тебя на груди даже наколка есть.
– Это что же, как в трех мушкетерах, что ли?! – я снова стала злиться. – Это кто же говорит? Можешь не бояться, выкладывай! Мертвые ничего не рассказывают! Я же не выйду отсюда. Давай, порадуй меня перед смертью, кто эти подпольные сплетники?! – И Толя не выдержал.
Он рассказал, что в «Кранкенлазарете» давно уже существует подпольная группа, которая готовит массовый побег.
Что уже несколько месяцев они роют подкоп. Возглавляет группу комитет, в который входят Алексеев и еще несколько врачей и бывших офицеров. Что комитет был встревожен моими разговорами и попытками подтолкнуть к побегу некоторых пленных. Это могло насторожить немцев, у которых были в «Кранкенлазарете» свои доносчики. Можно было ожидать усиления охраны и даже провала всей организации, а когда поступили сообщения, что меня знают в других лагерях как провокатора, Алексеев настоял – убрать! И комитет поручил Толе выполнить задачу.
– Вот теперь ты знаешь все. Я должен на комитете доказать, что мы ошиблись. Прости, но мне надо убедиться, что наколки у тебя нет.
– Опять не веришь? Ну, валяй! – Я стала с возмущением стаскивать с себя платье. Толя тем временем зажег какой-то огарок свечки и стал внимательно осматривать меня сантиметр за сантиметром. Я стояла оскорбленная, замерзшая, пока он обошел меня, осматривая со всех сторон. Постепенно проходило возмущение, и мне стало ужасно стыдно своей наготы. Обида комком подкатывала к горлу, слезы катились по лицу. Я чувствовала на теле, то тут, то там тепло свечки, и от унижения и бессилия плакала еще сильней.
«Что он там может увидеть, кроме шрамов от побоев?» – думала я, и мне было впервые, по-настоящему, жалко себя.
Толя опять оказался передо мной.
– Не надо, – сказал он мне, – не смотри на меня так.
Он вдруг опустился передо мной на колени, бросил свечку на пол, обнял меня за талию и прижался лицом к животу.
– Прости меня, прости нас… мы… мы дураки. Это все плен, это все война… Прости, пожалуйста!
Я его в этот момент ненавидела. Оттолкнула, стала молча одеваться. Толя понял, поднялся с колен и тут же открыл мне дверь.
Я чувствовала себя в этот момент такой униженной, одинокой, несчастной! Значит, вся эта дружба и заботы – сплошное вранье и лицемерие!
В конце коридора показался доктор Биценко. Он подошел ко мне, и я спросила:
– Вы тоже считаете меня провокатором?
– Что-что? – удивился и встревожился Митрич. – Ты о чем? Что случилось? – Он взял меня за руку, посмотрел в глаза.
– Зайдите в аптеку, Толя вам расскажет. – И я побежала к выходу во двор. Но я была так удручена, что забыла о времени, и уткнулась в запертую дверь. Обернулась, а в коридор уже начали собираться люди на вечерние посиделки.
На следующий день, ближе к вечеру, в нашу комнату зашел доктор Биценко. Я была одна. Рая и Женя были еще в операционной.
– Вот что. Успокойся. Мы с Толей были в комитете.
Вернее, говорили с руководством, принимавшим решение по твоему вопросу. Была такая схватка! Но мы тебя отстояли. Толя всех оглушил, пригвоздил! Мы из кожи лезли вон, и победили, – засмеялся Митрич, вспоминая, видимо, как это было. – Единственный, кого мы не уговорили, так это Алексеев! За что он так не любит тебя?
Я вспомнила об одной встрече с Алексеевым у нас в коридоре. Дело было давно. Днем коридор пустовал.
– Перестань болтать о побеге направо и налево, – рявкнул он, незаметно появившись со двора. От неожиданности я вздрогнула.
– Хочешь, чтобы из-за тебя тут каждого десятого расстреляли?!
– А вы что, боитесь стать десятым? – спросила я с вызовом. – Не люблю, когда на меня налетают из засады.
– Ну, и наглая же ты, девка, – сказал главврач. – Смотри у меня! Пожалеешь!
И мы разошлись в разные стороны.
«Какой же он злопамятный, этот главный "гений" из "Кранкенлазарета", – подумала я, но ничего не сказала Митричу. И вдруг меня осенило! Да, это же не он придумал! Это те медсестры отомстили мне за пережитый испуг. Больше некому было придумать такую "биографию"»!
И месть им почти удалась!
Сказала Митричу. На что он спокойно ответил:
– Если это и так – забудь. Не трави себя. Все прошло.
Успокойся. Это война и плен. На гражданке они были и, я думаю, еще будут совсем другими. А это забудь! Тебе же легче будет, забудь, Этери.
После войны я часто вспоминал совет Митрича «Забудь. Тебе будет легче» и старалась следовать ему.
Через неделю Толя, которого я все эти дни избегала, подошел ко мне:
– Прости меня, пожалуйста, перестань прятаться. Тогда я не мог иначе. Сейчас все изменилось. Я договорился. Ты уйдешь на волю с нами.
Я не сразу поверила, и тогда он мне рассказал.
С 28 декабря 1942 года подпольная организация кадровых офицеров и врачей стала рыть подкоп из подвала, как раз под нашим первым блоком. До войны там проходили трубы парового отопления. Рыли в сторону леса, под той самой поляной, на которой мы наблюдали тренировку полицаев. Землю растаскивали вдоль оставшихся труб под землей. Проход крепили досками, постепенно вытаскивая их из нар по ночам.
Работали ночью посменно.
Алексеев не участвовал в земляных работах. Он был слишком заметной фигурой, и его решили использовать как прикрытие на всех подготовительных этапах.
– А ты считала нас всех трусами и приспособленцами, – упрекнул меня Толя. – Не очень-то приятно было слушать твои рассуждения. Согласись, что можно было и обидеться.
– Но я же не знала!
– Не знала она! Будешь другой раз посдержанней, повнимательней. Незнание не избавляет от ответственности, поняла? Это тебе не пионерский лагерь.
Да, я все поняла! Чувство вины и радость близкого освобождения смешались в один клубок. Я себе места не находила. Потом, через несколько дней, все поулеглось и осталось одно щемящее чувство ожидания.
28 марта 1943 года Толя сказал мне, что подкоп готов!
Сердце колотилось от радости весь день. Вечером Василий Степанович рассказал мне, что побег назначен в ночь с 4 на 5 апреля. Что длина подкопа 71 метр, высота – один, ширина – около 80 сантиметров. Удалось провести электрический свет и устроить нечто вроде вентиляции. Всю работу от замысла до исполнения провели пленные офицеры-саперы.
Откуда только силы взялись у этих изголодавшихся, истощенных людей для такой тяжелейшей работы? Ведь кроме медперсонала были люди, только что перенесшие тиф и другие болезни, из-за которых они и попали в «Кранкенлазарет».
Были и раненые с едва затянувшимися рубцами.
– Да, досталось нам всем, – говорил Василий Степанович, – многие участники не дожили до конца работы.
Одних сыпняк унес, других – дизентерия. У двоих сердце не выдержало. Работали и жили на волосок от смерти. А тут еще ты со своим комсомольским задором… Ну, теперь все.
Все позади. Будем внукам рассказывать!
Четвертого апреля был ясный день. Вечером выяснилось, что на небе яркая луна. Вылезти из подкопа незаметно для часовых было невозможно. На следующий день – та же история; 6 апреля небо, к счастью, затянуло тучами. Время от времени падал снежок вперемешку с дождем. К вечеру подул сильный холодный ветер. Было решено выходить между 11 и 12 часами ночи.
Первыми в подкоп на глубину 85 метров, как в колодец, спустились 17 человек из нашего блока. Замыкали цепочку мы: Толя, за ним я, за мной Василий Степанович, Рая и Митя с доктором Биценко. Было душно, пахло сыростью, время от времени сквозь доски, поддерживавшие свод, нам на голову тоненькими струйками сыпался песок. При тусклом свете лампочки я видела впереди себя сапоги Толи. Тяжело дыша, помогая себе локтями, мы ползли несколько тягостных минут. Вдруг над нами раздались автоматные очереди, затем – топот бегущих людей (оказалось, это были часовые), стал сильнее осыпаться песок, и впереди послышались приглушенные голоса:
– Назад, назад! Немцы, назад!
Мы повторили эти слова ползущим за нами Мите и Митричу, и все поползли в обратном направлении. Стрельба продолжалась. Внезапно погас свет, но мы благополучно выбрались и разошлись по своим местам. В коридоре тщательно отряхнули песок с одежды и сапог.
Когда стало светать, мы с Раей все еще не спали. Жени не было – она с вечера осталась у Алексеева. Их группа в темноте должна была пробраться в наш блок и выходить второй, после нас. За ними также должны были подтянуться к нашему блоку люди из других домов и бараков. Для этого с наступлением темноты были освобождены от проволоки заранее отворенные окна. Открыть замки на дверях было невозможно.
Постучал Василий Степанович:
– Девчата, не спите?
Мы тотчас впустили его.
– Какой сон, Василий Степанович! Какой сон! Что там случилось? Собаки, что ли, унюхали?
– Да, собаки. Только не те, о которых вы подумали, – сказал он, садясь на край опустевших нар. И в предрассветных сумерках рассказал нам, как все рухнуло. Оказывается, эти умные, сверхосторожные «комитетчики», которые из предосторожности были готовы убить меня по первому наговору, сами же и проворонили подкоп. А было это так. 3 апреля, накануне предполагавшегося выхода на волю, один из руководителей подпольной организации, некий Смирнов-Пастухов пригласил одного из выздоравливающих пленных бежать со всеми через готовый подкоп. На следующий день, четвертого утром, этот человек, которого звали Василий Васильевич Белов, рассказал об этом предложении своему приятелю, Григорию Сергеевичу Корбуту. Тот не захотел рисковать и предложил другой вариант. Они оба тут же сообщили немцам о готовящемся ночью побеге. Немцы примчались с собаками и стали обыскивать все дома и бараки. На Смирнова-Пастухова тут же надели наручники и увели. Вход в подкоп не нашли, так как наши саперы очень ловко его замаскировали. Немцы засомневались в существовании подкопа, не найдя ничего подозрительного. Смирнов-Пастухов, видимо, молчал на допросах!
Ни я, ни Рая об этом не знали, так как весь день просидели у себя в комнате. На дворе был ледяной ветер и собачий холод, в доме не теплее, но хоть ветер так не донимал, и мы не выходили на плац. Рая читала после меня «Ярмарку тщеславия» Теккерея. А я с большим трудом, буквально выцарапала у Шалико книжку, с которой он не расставался и постоянно носил под шинелью. Это был учебник для вуза по психиатрии. Сидя рядом с Раей, я читала этот учебник, стараясь отвлечься от будораживших мыслей о предстоящем вечером уходе. Читала с большим интересом, как детективный роман. Так мы и не узнали о случившемся.
– Почему же вы нам раньше ничего не сказали?
– А зачем? Зачем было вас держать в напряжении? Достаточно того, что мы все сами чуть не «тронулись» от такого удара. Когда 5 и 6 немцы не появились, мы подумали, что все улеглось. Ничего не нашли, и можно двинуться. Белову и Корбуту в награду все же выдали по буханке хлеба и по полкилограмма сливочного масла. Но они упали на колени и слезно молили, чтобы их не оставляли в «Кранкенлазарете».
– Оно и понятно, в живых они бы до утра не остались после предательства, – закончил свой рассказ мрачный Василий Степанович. – Так что вы держитесь, девчата. После такого провала всякое может быть.
Он ушел, и вскоре, раньше обычного, явились немцы с собаками, полицаи, и всех ходячих выстроили на поверку.
Последними показались на плацу рядом с немецким начальством Белов и Корбут. На них кивнул Василий Степанович, который в «Кранкенлазарете» знал всех. В новой полицейской форме эти двое двинулись с немцами вдоль рядов и стали показывать на тех, кто участвовал в подготовке побега или собирался бежать. Но, наверное, предатели знали не обо всех, потому что, проходя мимо, они пропускали многих из тех, кто принимал активное участие в рытье подкопа и даже состоял в руководстве группы. Каждому из указанных предателями пленных немцы командовали: «Два шага вперед!», но не били, не орали, не стреляли. Фронт приближался к Киеву. В ста километрах от Житомира шли бои, а наши тюремщики еще и от Сталинградского краха не отошли. Поэтому вели себя совсем по-другому. Белов и Корбут приближались.
Показали на Алексеева. Немцы с некоторым удивлением скомандовали: «Два шага вперед!» – и попятились, когда высокий и грузный Алексеев шагнул на них с невозмутимым видом. Еще несколько секунд – и они указали на Василия Степановича: «Два шага вперед!» Я была в отчаянии. Мимо нас с Раей и мимо стоявшего рядом Толи они прошли спокойно, равнодушно посмотрев на всех троих. Дорогого нашего Митрича они тоже не тронули. Но Василий Степанович!!!
Всех названных выстроили и увели из «Кранкенлазарета», – слава Богу, не ко рвам! Позже полицаи сказали нам: «Они в карцере». Рая ревмя ревела в нашей комнате, Женя держалась невозмутимо, но все время молчала и что-то шила. Я от горя даже плакать не могла. Голова раскалывалась от боли. Когда стало невтерпеж, пошла в аптеку к Толе.
Толя сидел, согнувшись, мрачнее тучи. Рядом стоял у окна Митрич.
– А все-таки их не найдут, я уверен почему-то, – сказал он, не поворачиваясь к нам. – Вот уверен, и все!
– Вы всегда были оптимистом, Александр Дмитриевич, отозвался Толя, – вашими бы устами, да мед…
– Вы про кого? – перебила я Толю. – Что еще случилось?
– Четверо все-таки убежали! – повернулся к нам Митрич. – Ушли. Молодцы!
– Четверо, – тихо сказал Толя, – а планировали сорок…
Мы помолчали. Я взяла у Толи таблетку от головной боли.
– А кто убежал-то? – спросила у доктора Биденко.
– Те, что были впереди. Автор всего проекта Рязанцев Евгений Сергеевич, он же – руководитель всей подпольной группы, Петр Лисисициг, Ваня Мельник и Фадеев, кажется, Иван, я не знаю точно, как его зовут. В общем, молодцы. Оказывается, немцы все-таки усилили охрану и, главное, не тушили свет на столбах. Из-за этого их увидели сразу, но они успели добежать до леса и рвов. А туда немцы побоялись сунуться ночью.
Прошло несколько томительных, мучительных дней.
Мы боялись увидеть своих арестованных друзей на дороге по направлению к лесу и рвам. Несмотря на холод и дожди, дежурили на плацу. Однажды утром, выходя на поверку, кто-то крикнул:
– Поезд! Эшелон!
По плацу понеслось: «Транспорт!», «Увозят!» Увозили здоровых пленных. Они шли к пустым вагонам большой длинной «змеей» по 6 человек в ряд. Среди них шли и наши!
Их мы увидели уже после поверки, когда подбежали к той стороне, где стояли вагоны. Они уже подошли к одному из товарных вагонов. Немцы с собаками покрикивали: «Шнель!
Шнель!»[21]и подгоняли пленных. Наши стали влезать в вагон.
– Прощайте! – кричали им из «Кранкенлазарета». – Держитесь! Куда вас?
Все уже были в вагоне. Алексеев встал у открытой двери. Уперся, раздвинув ноги, в просвет двери, не давая ее закрыть. Поднятыми руками он тоже держал край двери и стенку вагона. Шинели на нем не было. Серая вылинявшая гимнастерка плотно обтягивала грудь. Он стоял, как большой знак «X» и улыбался. Из-за его спины выглядывали остальные.
– Везут в Германию! Прощайте! Не поминайте лихом!
Вдруг выглянул Василий Степанович.
– Прощайте! – крикнул он нам. – Толя, расскажи Этери про Брельского! Понял?! Прощайте!
Немцы стали задвигать двери вагонов. Больше мы наших друзей не видели.
Кроме Алексеева. Об этом я расскажу тебе позже.
– О чем он хотел, чтобы я узнала? – спросила я Толю, как только скрылись из вида вагоны. – Кто такой Брельский?
– Он хотел, чтобы ты знала его настоящее имя. Брельский – это его настоящая фамилия. Брельский Георгий Иванович.
Значит, и он мне до конца не доверял! «Что же это такое?!» – мысленно повторила любимую фразу Головко-Брельского. Задать ему этот вопрос так и не довелось. Следы моего спасителя навсегда затерялись где-то в Германии.
Несколько дней мы жили, как после похорон.
Нахлынула депрессия. Потеря друзей, провал с подкопом. Впереди – безнадега…
Но нам не дали долго приходить в себя. Через месяц – новый удар! Подогнали товарняк, и нас прямо с аппеля погрузили в вагоны. Куда теперь? В Германию? Никто ничего не знал. Мы ждали худшего. Здоровых пленных вывезли раньше нас, тоже неизвестно куда. Лагерь ликвидировали. Мы боялись за лежачих больных и раненых. Их в поезде не было.
Немцы могли расправиться с ними. Одна надежда – фронт приближался – не посмеют…[22]Везли нас в наглухо закрытых вагонах дня два. Поезд полз медленно, ночью стояли. Ни есть, ни пить в пути не давали, вагоны не открывали. У нас в вагонах в дороге умирали люди. Хотя и находились в пути недолго, но вагоны были переполнены, все два дня ехали стоя.
«Вечная память жертвам фашизма 150 000 воинам Советской Армии, погибшим в 1941–1944 гг. в концлагере для военнопленных Гросслазарет "Славута"»
Глава 6
Концлагерь в Славуте
Хмельницкая область
«…расстреляли в Славуте всех. Жили тут в основном евреи. С ними расстреляли и остальных».
Привезли нас в Славуту, небольшой украинский городок Хмельницкой области. В этом лагере оказалось двенадцать тысяч пленных. До войны тут, в десяти трехэтажных кирпичных домах и в городе, располагалась кавалерийская дивизия Красной армии. Теперь в домах и бывших конюшнях, а также в понастроенных бараках держали военнопленных. Меня, Раю и Женю привели в крайний десятый блок. Там, на первом этаже кирпичного трехэтажного дома, находились 50 пленных женщин. Это были врачи, фельдшера и медсестры. Наших, тех знакомых медсестер, среди них не было. Значит, их действительно увезли в Равенсбрюк, решили мы.
Половина этажа, занятая женщинами, была разделена фанерными перегородками на небольшие клетушки. В этих отсеках помещались всего два деревянных двухэтажных топчана.
Так же, как в Житомире, без постелей. Столик, он же шкафчик для четырех котелков, и табурет завершали обстановку. В конце коридора была дверь во двор и лестница на второй этаж. Только на втором этаже, где жили мужчины, дверь с лестницы была намертво забита.
Часть двора на уровне женской половины первого этажа была отгорожена от мужской рядами колючей проволочной ограды. Одним концом ограда примыкала перпендикулярно к дому, другим – к внешней ограде, которая, как и в Житомире, состояла из трех рядов колючей проволоки на высоких столбах с «кольцами Бруно» между рядами. Вышек не было.
Я продолжала думать о побеге и выясняла подробности. Часовые стояли снаружи под «грибами» – у деревянных столбов под деревянной же маленькой крышей. Ток через проволоку не пропускали, свет по ночам тоже не зажигали. Мне все это показалось обнадеживающим. Однако смена часовых проходила с овчарками. Это осложняло ситуацию.
Женщины в этом углу лагеря были разного возраста: от 20 до 50 лет. В большинстве своем они не были сильно истощенными и не казались больными. Хотя и тут кормили, как в Житомире, одной баландой из картофельных очисток и «хлебом» пополам с опилками. Вид у этих женщин был подавленный. Разговаривали друг с другом мало, с нами тоже.
Концлагерь в г. Славута
Здание концлагеря в г. Славута
Почти все мужчины из Житомира попали в соседние с нами блоки. Многие – в 10-й. Мы – Рая, Женя и я – вскоре увидели своих друзей через внутреннюю проволочную ограду.
К ней подошли Толя, Шалико, Митрич, Кручинин и другие «житомирцы».
– Ну как, девчонки, живы?
– Живы-живы, а что у вас?
– Все то же самое. Только больных, кому повезет, переводят в городскую больницу. Остальных хоронят рядом с лагерем.
– А что за город?
– Славута-то? Ничего особенного. Полицаи говорят, городок небольшой. Кругом леса да болота. Глухомань.
– И все же, расстреляли в Славуте всех. Жили тут в основном евреи.
– С ними расстреляли и остальных. Теперь в домах живут немцы славутского гарнизона и народ из окрестных деревень. Деревни немцы тоже с землей сравняли в 1941 году.
– Я смотрю, вы тут все разузнали, – не удержалась я, – а побеги из лагеря были?
– Опять за свое? – вдруг тихо сказал всегда молчавший Шалико. – Мало тебе было в Житомире?
Я промолчала. Толя тоже был недоволен.
– Подожди, Этери. Ну, зачем сразу такие вопросы? Мы еще никого не знаем. Обживемся, осмотримся…
Но ни обжиться, ни осмотреться ни ему, ни моим подружкам не пришлось. Через несколько дней с группой врачей и фельдшеров Толю, Раю и Женю отправили в Киев. Толя успел перед отъездом рассказать мне, что ему удалось узнать от полицаев. Под Киевом идут напряженные, кровопролитные бои.
С немцами рядом сражаются против наших власовцы. Потери огромные. Немецкие врачи не хотят оказывать помощь власовцам – своих не успевают обслуживать. И вот решили послать пленных врачей для раненых власовцев. Когда двое врачей стали отказываться, им предложили выбор: или фронт, или расстрел!
– Приходится ехать, – сказал на прощание Толя. – Уж мы их «полечим», подлецов! Знаешь, Этери, я не так уж и переживаю этот перевод. Мне почему-то кажется, что под Киевом легче будет добраться до наших. А ты держись, зря не рискуй.
Наши наступают – скоро войне конец! Побереги себя.
Мы пожали друг другу руки через проволоку.
Он исчез для меня, как и Головко-Брельский, навсегда.
С Раей и Женей расставание тоже было тяжелым. Девчонки плакали, да и я не могла удержаться от слез. Обнялись, как перед смертью. Для Раи так оно и оказалось. Сколько горя, милая Элиана, может вынести человек?!
Вскоре Митрича и остальных житомирцев перевели в другие блоки, а затем, по слухам, с очередным эшелоном отправили на запад. «Вот я и осталась одна», – подумала я с тоской, хотя рядом все еще были Шалико и Кручинин. Все оценивала с точки зрения возможности побега. Шалико продолжал избегать меня. У Кручинина болели ноги, он едва ходил. Оба они редко выходили во двор.
Я в эти дни все время проводила у внутренней проволочной ограды. Май был солнечным и теплым. Можно было весь день находиться на плацу. И я ходила, ходила, как волк в клетке, взад-вперед перед оградой, вглядываясь в пленных на мужской половине. Кто? Кто из них решится на побег? Как убедить бежать через проволочную ограду? Ведь по-другому тут уйти не удастся! И как бы не нарваться на каких-нибудь здешних «Белова» и «Корбута», которые продадут за буханку хлеба!
Со мной охотно знакомились, разговаривали через ограду. Многие называли меня партизанкой. Ох уж эти постоянные сплетни! Расспрашивали про подкоп в Житомире – и об этом тут уже знали! Постепенно образовались ежедневные собеседники.
Я была настолько сосредоточена на своих поисках и мыслях о побеге, что почти не общалась с остальными женщинами. И знаешь, почти никого из них не помню, кроме одной, но о ней пойдет речь позже. Я была уверена, что никто из них не согласится на побег, да еще через проволоку, поэтому они меня тогда не интересовали. Еще и потому, что обнаружила причину относительно благополучного внешнего вида многих из них. Однажды ночью я проснулась и вышла по нужде в коридор, где в углу стояли параши. Еще не дойдя до цели, я услышала в темноте приглушенные голоса, тихий смех. Кто-то прошел рядом, задев меня, и извинился. По голосу я поняла – мужчина. Это открытие меня потрясло!
Я вспомнила котелки с баландой под нарами в Житомире.
Значит, и здесь то же самое, такие же «гости»?! Но как они сюда попадают? Ведь и тут после вечернего аппеля дверь во двор запирали на замок. Немцы с собаками обходили здание перед тем, как удалиться. И что же? «Гости» все-таки появлялись, несмотря на замки? Загадка.
Эту загадку вскоре мне объяснила соседка по нашей клетушке. Надо тебе сказать, что рядом со мной, на соседнем топчане внизу, спала немолодая женщина Клавдия Никитична Голуб. Она-то мне и сказала:
– Когда ты ночью выходишь, будь осторожна. Иди по стенке. Там в коридоре есть люк. Он ведет к трубам парового отопления. Ночью этот люк бывает открыт, можно упасть и повредить ноги. Днем посмотри, где он находится, и запомни это место.
– Зачем же его ночью открывают? – удивилась я.
– Зачем? Через него сюда с мужской половины гости ходят. Ты никого в темноте не встречала? У себя они такой же люк открывают и под полом приползают сюда.
Я не стала задавать вопросы зачем, да кто, да к кому.
К горлу подкатил горький комок: я вспомнила девчонок там, у нас, и заставила себя не думать об этом славутском продолжении той истории. В нашем отсеке ночью все спали, никто не выходил на ночные встречи, и я перестала обращать на все это внимание. Для себя же сделала вывод – такие не побегут.
Одни, как мои соседки, очень слабы, другие надеются голод пережить. С ними каши не сваришь! Буду опять искать попутчиков у соседей.
Вскоре мне показалось, что я нашла подходящих людей.
Это были два друга: врач Николай Голубев и фельдшер Александр Поляница.
Мы подробно обсудили мой план, и они почти согласились с ним. Однако время шло, а Николай и Саша никак не могли решиться. Тогда я продолжила поиски, но никого, кто бы внушал доверие, не находила. Однажды ко мне подошел молодой незнакомый пленный и представился:
– Володя Кунин. Здравствуй. Это ты собираешься бежать?
– Кто тебе сказал, Кунин?
– Да все говорят.
– Это кто же – все? Немцы тоже?
– Ну, зачем немцы. У нас своя компания. Николай, Сашка, еще кое-кто.
– Вот трепачи!
– Нет, ты скажи, это правда? Давай обсудим.
Выхода не было. Я подозвала своих новых друзей.
Отругала Николая и Сашу, но, поскольку они, оправдываясь, подтвердили, что Кунин – «свой парень в доску», я начала обсуждать эту тему и с ним.
Через день-другой Володя сказал, что говорить во дворе о таких вещах опасно, и надо бы встретиться в более надежном месте. Например, на женской половине после поверки.
– Ну, хотя бы на лестнице, что ведет на второй этаж.
Там, когда еще светло, никого не бывает.
Александр Поляница, 1939 г.
– А ты откуда знаешь?
– Ребята рассказывали.
– Это которые в гости ходят? – Ну ходят, и что? – Ничего. Дураки эти твои ребята, вот и все. Сдохнут от таких походов скоро с голоду. Кунин пожал плечами. В этот же вечер он появился у нас на лестничной клетке. – Первое, – деловито начал Володя. – Куда бежим? Ты подумала о том, что не успеем мы отойти от лагеря, как нас схватят и по кусочкам развесят на ограде в назидание всем остальным? – Так уж и развесили! Я знаю, как найти партизан, – соврала я, понимая, что и этот колеблется. – Ты кем был до войны, что такой умный?
– Учителем истории в школе.
– Где?
– На Волге, в Горьком[23]. Какое это имеет отношение к делу?
– А такое, что если ты такой образованный и умный, что же ты тут второй год сидишь и ничего лучшего не придумал, как лазить к девкам на свидания?
– Это я-то на свидания?!
– А то нет! Сразу собрался по знакомой дорожке. Пугать меня решил: «опасно разговаривать во дворе», «по кусочкам развесят»… Ну и сиди тут, пока в Германию не отправят! – Видимо, я была не далека от истины.
– Ну, не злись, не кипятись… я же люблю тебя, – он накинулся на меня, прижал к стенке и начал целовать! У меня потемнело в глазах! Я тут же сбила его с ног приемом самбо.
Сил особых прикладывать не пришлось. Стена была мне опорой, а Кунин никак такого афронта не ожидал и грохнулся со ступенек, хорошенько ударившись спиной и головой об пол.
Не сразу поднявшись, он молча смотрел на меня снизу вверх, потом медленно встал и, держась за стену, пошел в коридор. У двери обернулся.
– Я все равно люблю тебя и хочу.
Я задыхалась от злости и обиды. За кого он меня принимает?! И это «свой парень в доску»?! Какая тут может быть любовь, скотина?!
Вот и еще одна возможность побега потеряна! С кем теперь разговаривать? Я была в шоке и дня три старалась не выходить во двор, а выходя – не подходила к проволочной ограде и не смотрела в ту сторону. Наконец, случайно увидела Голубева и Поленицу, которые давно уже делали мне знаки, чтобы я подошла.
– Что случилось, Этери? Ты где? Почему не выходишь?
Болеешь?
– Спросите у вашего Кунина.
– Что случилось? У него, похоже, сотрясение мозга.
– Мозга? Сотрясение совести у этого подлеца. Слышать о нем не хочу. А вы? Все еще собираетесь? – не дожидаясь ответа, я ушла в дом и опять дня два ни с кем из них не разговаривала.
Однако прятаться и бездействовать дальше не могла.
Надо было как-то выходить из положения. Увидев меня, Николай стал рассказывать, что Кунин поправился и очень переживает нашу ссору, раскаивается, готовит все необходимое для побега. Даже достал железные накладки, чтобы разрезать проволоку.
– Какие еще накладки?
– Те полоски, которыми скрепляют рельсы на железных дорогах. В них есть дырки, и он надеется сделать из этих накладок пару ножниц. На заднем дворе всякий хлам валяется, он и подобрал.
– Все равно он подлец, и вы его не защищайте.
– А ты не думаешь, что он в самом деле мог в тебя влюбиться?
– Как вам не стыдно, Коля! Разве влюбленные накидываются на своих девушек по подъездам?! Я знаю, что такое настоящая любовь. В Москве меня ждет парень, которого я люблю.
Мы с ним за три года только один раз поцеловались, прощаясь!
Хотя все то время по-настоящему любили друг друга. А тут?
Никогда, никогда не оправдывайте его и не унижайте понятие «любовь»!
В самом деле, Элиана, как можно было поверить, что этот молодой двадцатисемилетний учитель мог в меня влюбиться?
Во-первых, такая агрессивная выходка говорила совсем не о любви. А во-вторых, ты бы видела тогда меня! Я была тогда без волос, с распухшими, кровоточащими от цинги деснами, в уголках губ все время скапливалась кровь. Из-за гайморита рот не закрывался – носом дышать не могла. Такая худая, что платье на мне болталось, как на вешалке, а безволосая голова на тонкой шее казалась непомерно большой, как котелок. Под глазами синяки доходили до самых опавших щек. Ну во что тут было влюбляться? Я уж не говорю о самом месте для романа! Ну, стыдоба, и все тут!