Сьюзен Стокс-Чепмен
Пандора
Глава 9
Пошел снег. Насколько хватает глаз, все лондонские крыши запорошены белыми хлопьями. Чайки привечают низкие облака горестными криками. Дора в своей чердачной комнатушке лежит на кровати, закутавшись в кокон одеяла, прижав колени к животу. Она вытягивает немеющие на холоде пальцы, а потом еще крепче сжимает карандаш. Покуда она рисует, Гермес расхаживает взад-вперед по изголовью кровати, цокая когтями по дереву. Пламя свечи трепещет на легком сквознячке, пробивающемся сквозь щели в оконной раме, давно уже требующей починки, и на потолке пляшут блики и тени. На полу валяются отвергнутые эскизы – листки бумаги, скомканные в компактные шарики размером с Дорин кулак, – ее неудачные попытки воплотить задуманное.
Она никак не может сосредоточиться.
Ее нынешняя попытка – серия рисунков, которая выглядит так, будто сделана детской рукой. Окаймление в виде меандра[23], чьи зигзагообразные изгибы прорывают бумагу там, где на карандаш давили слишком сильно. Изящные опахала из птичьих перьев. Каскады волн. Переплетенные змеи. Цветочные мандалы. Все эти узоры напоминают о Греции, но пока что ни один из рисунков не передает образы, возникшие в воображении Доры. Каждый эскиз отражает лишь ее горькое разочарование и те смутные воспоминания, от которых она не может избавиться.
Дора вздыхает. Выполнять подобные узоры нужно легко, так, будто это ее вторая натура, но сегодня ничего не получается. Ее мысли улетают в подвал, в недрах которого сейчас обретается таинственное приобретение Иезекии.
Дом вздыхает и постанывает всеми своими перекрытиями.
Дядюшки за ужином не было. Служанка подала Доре миску водянистого супа и выскользнула из столовой, не проронив ни слова. За весь вечер Дора не видала ни Иезекию, ни Лотти, не знала, где они и что они.
Чем заслужила Лотти быть посвященной в планы Иезекии, тогда как его родная племянница к ним не допущена? И что в том ящике? Почему Иезекия так перепугался, когда Дора этим поинтересовалась? И кто те люди, что принесли в дом груз?
Возможно, ей удастся взломать замок в подвал…
О, да зачем ей думать об этом? Ей-то что с того? Перестань, говорит себе Дора, это сведет тебя с ума!
Она пытается вспомнить в подробностях то место раскопок в Делосе. Тогда Дора была совсем маленькая – лет пять, не больше, – но она отчетливо помнит тот день, когда папенька провел много часов, расчищая древнюю мозаику. Пока он большой кистью смахивал пыль и песок, Дора сидела рядом, завороженная открывшимися изображениями: затейливые листья, бурные морские волны, треугольные ступени. Она помнит, как отец показывал ей – низкий ласковый голос до сих пор звучит у нее в ушах – повторяющиеся орнаментальные мотивы: вот розетты, а вот крученые пальметты. А это что, неужели голова быка среди листвы?
Нет, это никуда не годится. Дора со стоном вырывает лист из альбома. За последние пять минут ей только и удалось что нарисовать вьющуюся в углу страницы виноградную лозу, так что она комкает лист бумаги и швыряет на пол, где он закатывается в кучу других таких же бумажных шариков. Ни одна из ее закорючек не годится ни для колье, ни для серег, ни для какого-то другого украшения, которое стала бы носить великосветская дама.
– Ох, Гермес, – вздыхает Дора. Сорока с тихим стрекотом спархивает к ней на колени. Девушка протягивает руку, гладит сорочью голову тыльной стороной пальцев. Птица осторожно прихватывает их клювом. – Может быть, я просто дура? Что же мне делать?
Доре известно, что сорока не может ее понять, но когда птица склоняет голову набок и черные глазки-бусинки разглядывают ее со всем вниманием, она убеждается: может! Но потом Гермес расправляет крылья и начинает самозабвенно чистить клювом перья, а Дора бессильно падает на подушки и постукивает карандашом по губам. Совершенно очевидно, что она не сможет пробудить свое воображение, сидя в четырех тесных стенах. Дора мучительно вспоминает, нет ли чего такого в магазине, что могло бы ее вдохновить. Вроде бы где-то на задах стоит шкаф, где хранятся фрагменты старой мозаики?
Две птицы…
– Давай, Гермес! – говорит она, приняв решение. Сгоняет с себя птицу и выбирается из-под груды одеял. – Пойдем займемся исследованиями!
Дора натягивает пару шерстяных носков и ныряет в старый папенькин индийский халат. Берет горящую свечку, хлопает себя по плечу. С тихим курлыканьем Гермес занимает свое место, его острые когти впиваются в стеганый шелк и проделывают в ткани новые дырки вдобавок к уже существующим. Дора отодвигает щеколду на чердачной двери и затаив дыхание испуганно ждет громкого скрипа. Но щеколда открывается беззвучно. И девушка выдыхает.
Ей предстоит преодолеть четыре лестничных пролета, а для этого надо сохранять бдительность. Она на цыпочках спускается по ступенькам, вспоминая, какая из них самая скрипучая, какая шатается и где может провалиться подгнившее дерево. Уже почти спустившись, Дора внезапно останавливается и кусает губы. Она забыла про колокольчик! Стоя на темной лестнице, девушка размышляет, как быть. Недовольный тем, что движение прекратилось, Гермес издает еле слышный клекот.
– Isychia![24] – Дора двумя пальцами зажимает ему клюв. Свеча в металлическом блюдце-подсвечнике едва не гаснет. – Только не сейчас!
В ответ на произнесенную шепотом мольбу сорока качает головой и топорщит перья, тыча ими в ее волосы. Дора отпускает птицу и нахмурившись смотрит на дверь.
Надо попробовать.
Приложив ладонь к дереву, Дора медленно-медленно толкает тяжелую дверь вперед. Она поддается и отворяется с приглушенным скрипом. Дора морщась старается мысленно измерить расстояние между дверным косяком и колокольчиком. Совсем небольшое расстояние. Через мгновение она слышит, как дверь касается металлического язычка – с едва различимым царапающим звуком, и Дора замирает, прежде чем колокольчик успевает издать еще какой-то звук. Она рассматривает образовавшуюся щель между дверью и косяком.
Вполне достаточно, чтобы ей протиснуться.
Странно, каким чужим выглядит в темноте все знакомое.
Падающий за окнами снег образует на карнизах пухлые холмики. Сквозь тонкое стекло долетают приглушенные звуки веселья, царящего в соседней кофейне. Струящийся в окно свет превращает шкафы в темные силуэты, и Дора моргает в полумраке, вытягивает перед собой руку с горящей свечой в подсвечнике. Но она может различить на полках лишь поддельные фарфоровые чаши династии Шан.
Надо действовать с умом.
Шкафы, которые она ищет, должны стоять в глубине торгового зала, и Дора идет туда по памяти, мысленно благодаря Иезекию за то, что тот оставил достаточно широкий проход к задней стене.
И все же продвигаться следует очень осторожно. Пламя свечи совсем слабое, и, хотя глаза уже привыкли к темноте, высящиеся с обеих сторон шкафы и этажерки застят проникающий с улицы свет. Дора держит перед собой вытянутую руку и про себя считает шаги:
– Énas, dýo, tría, téssera…[25]
Кончики пальцев натыкаются на что-то деревянное. Она поворачивает направо.
– …Októ, ennéa, déka[26].
Чем дальше она идет, тем светлее становится. На пятнадцатом шаге Дора касается прохладной побеленной стены и понимает, что это вход в подвал. Пока все правильно, думает она, как вдруг ее охватывает мимолетная тревога. А что, если там внизу Иезекия? Она напрягает слух, но ничего не слышит.
Хватит поддаваться тревожным предчувствиям, думает Дора и продолжает осторожно продвигаться в глубь магазина. Вот ее цель: небольшой приземистый шкаф на ножках в виде когтистых лап; задвинутый в самый дальний угол, он не достает Доре даже до пояса. Она вспоминает, как играла перед этим шкафом, покуда ее родители рассказывали посетителям о недавних раскопках: его филенчатые дверцы были распахнуты, и хранящиеся в нем сокровища высыпались на пол. Дора ставит свечу на потертую верхнюю панель шкафа. Гермес, сидя у нее на плече, беспокойно подскакивает.
Дора опускается на колени. Дверцы заклинило. Она опирается о стену, чтобы удержать равновесие, и сильно дергает дверцу. Пламя свечи опасно трепещет у нее над головой. Дора с опаской глядит на свечу.
Только не упади, прошу тебя, не падай!
Пламя свечи выравнивается. Гермес тревожно стрекочет. Дора выдыхает с облегчением.
Внутри шкаф оказывается не таким вместительным, как ей помнилось, и в нем уже почти не осталось свободного места: такое впечатление, что сюда бесцеремонно сволакивали все подряд. Дора аккуратно достает предмет за предметом. Помятая медная кружка, карманные солнечные часы, набор оловянных ложечек, курительная трубка… Она подносит ее поближе к глазам, щурясь, разглядывает клеймо. Рельефный рисунок – сердце. Не то. Она снова заглядывает в шкаф. Вынимает табакерку, миниатюру, изображающую старуху в пышном парике, пару одинаковых медных подсвечников. Вдруг ее пальцы нащупывают что-то маленькое, прохладное, твердое. Дора хватает этот предмет, вытаскивает и подносит к пламени свечи.
Надо же, она совершенно забыла о его существовании.
Это необычный золотой ключ размером с ее большой палец. Его цилиндрический стержень, потускневший от времени и небрежного обращения, изукрашен красивыми филигранными узорами. Головка ключа представляет собой вращающийся выпуклый диск из гагата. На этом овальном диске – рельефное изображение. Бородатое лицо.
В памяти Доры всплывают смутные воспоминания о том, как она в детстве играла с этим ключом – зачем и почему, она уже не помнит, просто ей нравилось без конца крутить гагатовый диск. Знала ли она, какой замок им открывался? Она не помнит. Дора запускает руку в шкаф, гадая, нет ли там шкатулки, к которой подойдет этот ключ, – но она не помнит, была ли такая шкатулка, и удостоверяется, что в недрах шкафа не спрятано ничего подобного. Она снова рассматривает ключ, покусывая губы. Можно ли найти ему применение? Он красивый, этот ключ, но украшающий его рельеф не имеет ни малейшей связи с греческими мотивами, которые ее интересуют. Так что, увы, сейчас он для нее совершенно бесполезен. Пожав плечами, Дора откладывает ключ в сторону и роется в каких-то мешочках, где лежат ни к чему не пригодные лоскутки кожи и атласа.
В конце концов ею овладевает уныние. Ни мозаики, ни осколков керамики, ни монет… А ведь Дора уверена, что когда-то в магазине хранился бюст Афины с отколотым носом и отбитым пером на шлеме. Она с трудом сдерживает разочарование. Да, предметы, которые она помнит, были либо поломаны, либо находились совсем в плачевном состоянии, тем не менее в их подлинности не было сомнений. Кому они понадобились сейчас? Наверное, все давно продано.
Итак, остается единственное место, где можно продолжить ночные раскопки.
Подвал.
Дора там никогда не бывала, никогда даже не переступала порога, не говоря уж о том, чтобы ступить на подвальную лестницу. При родителях подвал считался чуть ли не храмом – а Дору сызмальства научили уважать их личное пространство. Когда родителей не стало, она была еще слишком юна, чтобы составить подробный каталог оставленных ими древних артефактов – этим потом занялся Иезекия. Дядя описал все родительское имущество, а потом заявил претензии на дом, назвав его своей собственностью и рабочим местом, и Дора никогда не чувствовала себя вправе оспаривать это… до сего дня. Потому что сейчас в подвале стоит ящик с грузом, который Иезекия не позволяет ей увидеть, так что же он там держит? И что еще он от нее скрывает?
Дора тихо складывает все предметы обратно в шкаф. Она поднимает свечу, поворачивается и возвращается тем же маршрутом.
Перед ней – большие двери подвала. Гермес на плече ощетинивает перья.
Дора смотрит на висячий замок и пытается прикинуть, легко ли его взломать. Но, как только она протягивает руку с намерением дотронуться до замка, раздается тихий плачущий звук. Рука Доры замирает в воздухе, у нее округляются глаза, и Гермес крепче вцепляется когтями в стеганую ткань папенькиного халата. Но затем раздается другой звук, более знакомый, и – отчасти с облегчением, отчасти с разочарованием – Дора опускает руку и прижимает ухо к дверям.
Оттуда доносится натужный голос Иезекии. Он что-то бормочет себе под нос, как он частенько и делает, запираясь один внизу. Дора снова смотрит на замок. Он приоткрыт у петли, и цепь обернута вокруг одной дверной ручки, а не обеих, как всегда. Ну конечно, он сейчас в подвале. Этого следовало ожидать. И Лотти тоже там, судя по звуку голоса.
Что ж. Ее ночные приключения на сегодня закончились. Дора начинает медленно подниматься по лестнице к себе на чердак. Преодолев половину пути и торопясь заглушить скрип ступеньки от неосторожно поставленной на нее ноги, Дора вдруг слышит храп из комнаты служанки, ее прежней комнаты. То есть Лотти все это время лежала в своей постели.
Насупившись, Дора продолжает подниматься по лестнице. А когда она юркает в кровать и натягивает одеяло до самого подбородка, то вдруг задумывается, отчего это дядюшка издавал звуки, неотличимые от женского плача?
Глава 10
Не открывается.
Видит бог, он старался – на что у него ушло немало часов, – но штуковина так и остается наглухо закрытой. Конечно, он мог бы ее просто разбить. Но тогда не сможет осуществиться вторая часть его плана и вся эта затея окажется пустой тратой времени. Выходит, все было зря, долгие годы ожидания – псу под хвост? Потерять столько денег? Нет, он даже думать об этом не хочет!
Ведь все это задумывалось как его спасение. Эта вещь должна была стать решением всех проблем.
Иезекия злобно морщит лоб. У него трясутся ноги.
Он проводит пальцем по пломбе наглухо запечатанной крышки. Должен же быть некий механизм, некий чертовски хитроумный запор, который он пока что не обнаружил. Он бессвязно бормочет, простукивает костяшками пальцев боковины, пытаясь нащупать уязвимое место на поверхности, найти способ открыть эту штуковину…
Глава 11
Невзирая на предубеждение Корнелиуса, Эдвард решает навестить заведение Блейков и по крайней мере удовлетворить собственное любопытство.
Снег шел всю ночь, превратившись к утру в дорожную слякоть. Снежное покрывало приобрело охряной цвет, оно исчерчено мокрыми колеями карет, что снуют взад и вперед по улицам. Но воздух еще колкий, точно нож, поэтому Эдвард поднимает воротник и прячет подбородок в шарф. Когда он добирается до начала Ладгейт-стрит, у него немеют пальцы.
Он без труда находит лавку – ее арочное окно торчит над мостовой – и на мгновение замирает, чтобы получше оглядеть здание. Старая побелка оконных переплетов лущится крупными хлопьями, одно из стекол треснуто. Дощатая вывеска над лавкой выцвела, а промежутки между словами не соответствуют ее размерам. Эдвард морщится. Ах, вот оно что. Слово «Иезекия» неуклюже втиснуто между боковиной доски и словом «Блейк». А под «Иезекией» проступают еле заметные очертания другого имени – «Элайджа». Седовласый джентльмен прав: магазин сегодня явно не тот, каким был раньше.
Внезапный удар в плечо едва не сбивает Эдварда с ног, и ему приходится ухватиться за карниз, чтобы не упасть.
– Прочь с дороги, ты! – рычит грубый голос, а Эдвард трет ушибленное место и оглядывается, чтобы увидеть, кто его толкнул.
– Прошу прощения… – начинает он, но тут же понимает, что обращается к движущемуся потоку людей, похожих друг на друга как две капли воды.
– Здесь надо шагать без остановки! – произносит другой голос, намного более вежливый. Эдвард разворачивается и видит молоденькую девушку, прислонившуюся к дверям магазина. – Если будете стоять неподвижно, вас просто собьют с ног!
Эдвард ошеломленно смотрит на незнакомку.
Это, должно быть, и есть Пандора Блейк… и она ничуть не похожа на тех женщин, с какими ему до сих пор доводилось встречаться. Высокая – его макушка доходит ей точно до носа, – и кожа у нее чуть бледнее тех грецких орехов, что они с Корнелиусом вчера грызли. На ней простое платье синего цвета, какие носят служанки, и – хотя он плохо разбирается в фасонах женской одежды – с виду оно несколько старомодно. Незатейливые очки обрамляют ее глаза, цвет которых трудно различить, поскольку она стоит в тени под дверным козырьком. Ее волосы темны, как патока, и собраны на темени узлом, розовая лента придерживает несколько выбившихся непокорных прядей. И странное дело: на плече у девушки сидит сорока. Птица внимательно смотрит на Эдварда черными глазками-бусинками, как будто точно знает, зачем Эдвард сюда пришел.
Он так долго глядел на девушку, что сдержанная улыбка сползла с ее губ и она начала переминаться с ноги на ногу. Сорока трещит. Эдвард вздергивает голову, чтобы обрести дар речи.
– Да-да, вы правы, конечно… – И тут он чувствует, как розовеют его щеки. – Я не хотел…
– Я могу вам помочь, сэр?
Эдвард старается взять себя в руки.
– Да! Вообще-то да, – он указывает на лавку. – Я ищу…
Но девушка кивает и входит внутрь, а Эдвард, глупо моргая, смотрит на пустое место, где она только что стояла, и помимо своей воли следует за ней.
Когда его глаза привыкают к полумраку тесного торгового зала, он видит, что девушка стоит за небольшим прилавком в заставленном разнообразными предметами углу, а к нему прихрамывая направляется дородный мужчина в чересчур тесном жилете и протягивает для приветствия мясистую ладонь.
– Иезекия Блейк, со всем моим уважением! – произносит мужчина, тряся руку Эдварда столь энергично, что тот чувствует, как в запястье у него хрустит сухожилие. Рука у мужчины липкая, и Эдвард украдкой вытирает свою ладонь о брючину.
– О, да у вас пальцы как ледышки! Дора, будь добра, позови Лотти, предложим нашему гостю горячего бульону.
– Да что вы, сэр, в этом нет необходимости…
– Чепуха! Чепуха! – рассыпается в любезностях мистер Блейк и подводит Эдварда к двум затейливым позолоченным креслам, обитым зеленым бархатом. – Я настаиваю. Я всегда стараюсь, чтобы мои посетители чувствовали себя здесь как дома. Не возражаете, если мы присядем? – Он тычет в свою правую ногу. – Вчера случилась небольшая неприятность.
– Надеюсь, ничего серьезного?
Тренькает колокольчик, дверь позади прилавка распахивается, и через нее Пандора – нет, мистер Блейк назвал ее Дора – выходит из торгового зала.
Мистер Блейк слегка морщится, усаживаясь в кресло.
– Так, царапина, – отвечает он, поглаживая свое бедро. – До свадьбы заживет. Но пока еще больно!
– Сочувствую.
Хозяин лавки изучающе глядит на него. Эдвард изучающе глядит на хозяина лавки. Тонкий шрам перерезает одну его щеку сверху вниз – молочно-белая полоска на пухлом багровом лице.
– Итак, мистер…
– Лоуренс.
– Лоуренс. Что я могу вам предложить? – Видя нерешительность Эдварда, мистер Блейк широким взмахом руки приглашает его ознакомиться с представленным в лавке товаром. – Как видите, у нас тут множество сокровищ. Возможно, вы хотите осмотреться?
Эдвард, не желая показаться грубым, соглашается – к своему собственному удивлению.
– Отлично, отлично! Но только дождитесь, когда вернется моя племянница, прежде чем начать осмотр. Да-да, посидите здесь. Не будем суетиться.
Повисает пауза. Откуда-то издали доносится поочередное тиканье разных часов. Эдвард выдавливает улыбку.
– Вы давно занимаетесь этим делом?
– О, – равнодушно, словно об этом и говорить не стоит, произносит мистер Блейк, – много лет. – Он разглаживает обшлаг и снова повторяет: – Много лет. Это, видите ли, семейное предприятие. А вам знакома эта сфера?
Эдвард на мгновение задумывается, стоит ли ему отвечать честно, но что-то во внешности и манерах этого обходительного человека вынуждает его ради своего же блага слегка покривить душой. Поэтому он коротко отвечает:
– Нет, сэр, никоим образом.
– А! – улыбается хозяин и с заговорщицким видом наклоняется к Эдварду. В несвежем дыхании мистера Блейка улавливается кофейный аромат. – Мой дражайший покойный брат оставил мне этот магазин. И я посвятил себя тому, чтобы удерживать репутацию торгового заведения на столь же высоком уровне, как и при его жизни.
Звучит напыщенно. И не без тщеславия.
– Действительно, – невпопад говорит Эдвард, после чего оба собеседника погружаются в молчание. Настенные и напольные часы урчат в своих деревянных узилищах, а мистер Блейк все так же пристально разглядывает гостя, – он словно лиса, выискивающая слабину у будущей добычи. Когда наконец возвращается мисс Блейк, Эдвард уже почти готов вскочить и дать деру.
Мисс Блейк бросает на него взгляд и сразу же отводит его, как будто в чем-то провинилась. Она протягивает Эдварду небольшую чашку, и он берет ее обеими руками. Горячий фарфор тут же согревает пальцы, и кровь приятно растекается по жилам.
– Благодарю вас.
Мисс Блейк кивает. Сорока у нее на плече тихо трещит.
– Дора… – В голосе мистера Блейка слышатся нотки усталости, он смотрит на Эдварда c показной робостью. – Неужели так обязательно приносить в лавку эту грязную птицу? Ты же знаешь, я этого не люблю.
Эдвард видит, что лицо мисс Блейк слегка передергивается, и понимает, что она это прекрасно знает. Он дует на дымящийся бульон.
– От него никакого вреда, дядя. Но… – продолжает она, видя, что мистер Блейк собирается ей возразить, – но, если хотите, я его посажу куда-нибудь от греха подальше.
– Что ж… – Он силится улыбнуться, и Дора сажает птицу на высокий книжный шкаф позади прилавка, где сорока сразу же принимается чистить перья. Мистер Блейк с отвращением смотрит на птицу. – Ну, раз она сидит там, я, наверное, смогу к ней относиться как к чучелу птицы. Может быть, я даже смогу ее продать! Мистер Лоуренс, а что, если я уговорю вас ее купить? – И мистер Блейк смеется от всей души своей неуместной шутке – его громкий и бесцеремонный смех заставляет Эдварда беспокойно ерзать в кресле. Мисс Блейк прищуривается. А Эдвард отпивает бульон из чашки.
Густой, наваристый. Пересолен.
Когда смех утихает, хозяин вновь обращает пристальное внимание на Эдварда. Наблюдает, как тот облизывает жирные после бульона губы.
– Ну что, получше стало?
– Намного, сэр, – лжет он.
– Что ж, мистер Лоуренс, оставляю вас с вашим бульоном, а потом походите тут, посмотрите. – Хозяин приставляет палец к носу, и его воспаленные глаза превращаются в щелочки, когда он добродушно, по собственному мнению, улыбается, но Эдварду его улыбка кажется чуть ли не хищной. – Я буду внимательно наблюдать за вами, сэр, и в любой момент смогу предложить свою помощь.
Он встает, идет к прилавку, припадая на здоровую ногу. Эдвард допивает бульон – на дне чашки он уже начал превращаться в желе, – стараясь не следить за мисс Блейк, которая, согнувшись, что-то рисует карандашом на листке бумаги, и не замечать, как она демонстративно прячет листок от дяди, буквально нависающего над ее плечом. Вместо этого Эдвард обращает внимание на шкафы, высящиеся до потолка, испещренного влажными пятнами. Он ставит чашку на пыльный пол и встает с кресла.
Помня слова седовласого джентльмена в кофейне, Эдвард и не надеялся найти здесь что-то стоящее. И тем не менее он явно не был готов к тому, что он видит. Эдвард – не зеленый юнец, детство, проведенное в Сэндбурне, несмотря на отсутствие формального обучения, уже в довольно нежном возрасте научило его отличать подлинные древности от фальшивых. А самообразование, за которое стоит поблагодарить семейство Эшмолов, привило ему зоркость коллекционера, так что теперь он может без малейшей тени сомнения сказать, что ни один артефакт в «Эмпориуме экзотических древностей» Иезекии Блейка никоим образом не является подлинным.
В первом застекленном шкафу на полках выставлен восточный фарфор и керамика. Эдвард разглядывает одно блюдо, замечает японские цветы сакуры и китайских драконов, которые никогда бы не встретились в одном орнаменте, будь оно настоящим. Или вот небольшая керамическая чаша. Он берет ее, вертит в руке. Подделка под династию Мин, но маркировка эпохи явно сделана кем-то, кто мало или плохо знаком с китайской каллиграфией. Например, иероглиф dà[27]. Он изображает прямо стоящего человека с руками и ногами, но нога не может начинаться над рукой, как здесь.
Корнелиус специализировался в ориентальном искусстве, вот уж кто побелел бы от негодования. Краешком глаза он замечает, что мистер Блейк уже идет к нему, и торопливо ставит чашу на место.
Мистер Блейк снова возвращается за прилавок.
Эдвард идет дальше.
В следующем шкафу беспорядочно громоздятся металлические побрякушки и стеклянная утварь, которой самое место в корзине бродячего торговца, предлагающего всякое барахло у ворот Ньюгейтской тюрьмы. Эдвард читает небольшую табличку: «Редкие древности начала XVI века» – и с трудом сдерживается, чтобы не расхохотаться.
Он переходит к ряду шкафов у противоположной стены, медленно шагает взад и вперед, изучая хлам, заполонивший полки. Корнелиус при виде всей этой дряни уж точно не смог бы унять гнев. Более того, он бы и не старался. Ежели Общество когда-нибудь сподобится заказать доклад о подделках в торговле антиквариатом, ехидно размышляет Эдвард, все, что от него потребуется, так это провести здесь один день – и он в мгновение ока будет принят в ряды счастливчиков. Напоследок Эдвард останавливается у витрины с мужскими безделушками. Он наклоняется, чтобы разглядеть грубоватого вида булавку для галстука, лежащую в центре на обитой шелком дощечке.
Явно не в силах более совладать со своим нетерпением, мистер Блейк коршуном набрасывается на него.
– А, вот истинная красота! Жемчуг в медной оправе! – он стремительно выхватывает булавку из шкафа и заставляет Эдварда рассмотреть ее вблизи. – Вещица эпохи Стюартов, если не ошибаюсь. – И мистер Блейк благоговейно передает булавку Эдварду, словно это чаша для святого причастия. – Десять шиллингов – только для вас.
Эдвард вертит булавку в пальцах, ощущает ее увесистость, гладит неровную поверхность жемчуга. Недавнее изделие, на работу ушло меньше часа.
– Не думаю, – говорит Эдвард и уже собирается отвернуться, как вдруг мистер Блейк кладет тяжелую руку ему на плечо и стискивает.
– Жемчуг сейчас особенно моден. Я слышал, сам принц обожает жемчуг. Прошу вас, сэр, хорошенько подумайте. Скажем, восемь шиллингов?
Эдвард пытается не подать виду, как ему неприятна эта крепкая хватка. На мгновение он мысленно оказывается в темной комнате, вспоминает жестокую и властную руку другого человека и с усилием отгоняет прочь мучительное воспоминание.
– Это же не… – начинает он, но мистер Блейк укоризненно грозит ему пальцем.
– Сами понимаете, мне надо оплачивать счета, – произносит хозяин глумливо-игривым тоном. – Я не могу продать эту миленькую штучку меньше чем за пять шиллингов. А иначе это просто грабеж, сэр!
Эдвард отлично знает, что перед ним никакой не жемчуг, а в лучшем случае глазированное стекло и что сама булавка не стоит даже десятой части той суммы, которую запрашивает за нее мистер Блейк, но его вдруг отвлекают непрошеные воспоминания. Он раздумывает слишком долго, а потому вскоре оказывается у прилавка и расстается со своим дневным заработком: мистер Блейк пересчитывает монеты на ладони, а его племянница бережно заворачивает булавку для галстука в тряпицу – Эдвард понятия не имеет, как все это случилось.
– Послушайте! – вдруг восклицает мистер Блейк. Он пялится на запястья Эдварда. – Какие у вас изумительные запонки! Позвольте спросить, где вы их купили?
Тонкие руки мисс Блейк застывают в воздухе. Эдвард украдкой бросает внимательный взгляд на ее лицо, но оно бесстрастно и непроницаемо, как фарфор.
– Я… – Эдвард запинается и смотрит на новенькие золотые кружочки с изумрудами в центре. – Это подарок. Полагаю, их купили у ювелира в Сохо.
– А вы, случаем, не знаете, у кого именно?
Еле заметно качая головой, мисс Блейк продолжает заворачивать его покупку. Эдвард пожимает плечами.
– Должно быть, у Ромилли. – Это любимая ювелирная лавка Корнелиуса.
Мистер Блейк кривит верхнюю губу. Несмотря на прохладный воздух в торговом зале, кожа у него под носом покрывается пленкой испарины.
– Благодарю вас, мистер Лоуренс, – произносит мистер Блейк. Он складывает в карман шиллинги Эдварда и одаривает его улыбкой, обнажая ряд зубов, похожих на надгробия. – Я у вас в долгу. – И обращается к племяннице: – Ты же не будешь возражать, дорогая, если я попрошу тебя присмотреть за лавкой?
Не дожидаясь ее ответа, он просовывает пухлые руки в рукава пальто.
– Мистер Лоуренс, составите мне компанию?
Эдвард откашливается, с натугой улыбается. Нет, теперь его силком не вытащишь из этой лавки. Ему надо побеседовать с Пандорой Блейк наедине.
– Боюсь, что не смогу.
– Жаль. Ну да ладно. – Он опять протягивает Эдварду руку, и тот пожимает ее, скрывая отвращение, потому как пухлая ладонь стала еще более липкой – хотя казалось, дальше некуда. – Приятно иметь с вами дело, сэр!
– Взаимно.
Но ответ Эдварда летит в пустоту, потому что мистер Блейк уже спешно выходит, прихрамывая, за порог, и фалды пальто взметаются в воздух. Он не захлопывает за собой дверь, и мисс Блейк со вздохом выходит из-за прилавка и плотно ее затворяет. Обернувшись, она сцепляет пальцы – нервно, подмечает Эдвард, – и натянуто ему улыбается.
– Прошу прощения, мистер Лоуренс.
– За что?
Она занимает привычное место за прилавком.
– Боюсь, вас одурачили, точно так же, как и всех, кто переступает наш порог. – Мисс Блейк вручает ему аккуратно завернутую булавку для галстука, Эдвард берет сверточек и держит его перед собой.
– Мне это известно.
Она кивает.
– Так я и думала. Вы очень внимательно все тут осматривали.
– Да. – Больше мисс Блейк ничего не говорит, и тогда Эдвард спрашивает: – Но зачем вы утруждаете себя, говоря мне об этом? Вам же нужно извлечь выгоду – разве вы не совладелица этого магазина?
Тень мелькает в ее глазах – они, как Эдвард теперь отчетливо видит, цвета сдобренной специями карамели, – и у него внутри что-то обрывается.
– Сама не знаю, почему я вам это сказала. Из-за чувства вины, наверное. И нет, магазин мне не принадлежит.
Раздается птичий клекот, и оба чуть не подпрыгивают от неожиданности. Эдвард уж и позабыл о сороке, сидящей высоко на книжном шкафу. Мисс Блейк вытягивает руку, произнеся шепотом два слова: Éla edó[28] – наверное, греческие, думает он, – и, шурша переливчатыми крыльями, птица спархивает со шкафа к ней на ладонь. С легкой улыбкой мисс Блейк аккуратно сажает сороку себе на плечо, откуда та смотрит на Эдварда тем же самым взглядом, каким смотрела на него на улице.
Эдвард крепче сжимает сверток. Он кашляет, старается не замечать пытливого взгляда птицы.
– Должен вам признаться, мисс Блейк.
– В чем?
– Я пришел сюда, чтобы встретиться с вами.
Пальцы, треплющие белую грудку сороки, замирают.
– Со мной?
В глазах девушки замешательство, и Эдвард поднимает руку, желая ее успокоить.