Светозаръ Лучникъ
Жил-был Генка
А вот и Генка со Светкой! Слава Богу!
Хлеб и соль…
Шум торжества…
И за столы… Там всё есть! Изобилие! И водочка, конечно, не минует своего звёздного часа, но напиваться никому не позволят… Выпил и отваливай дальше! Нечего тебе больше тýточки делать! Пусть другие выхлёбывают меру свою.
– Смотри! смотри! – Шепчет кто-то.
– У невесты нет кольца обручального на пальце!
Ну и что?! не одели! В Загсе-то не были, не попали из-за грязи, такси не смогла туда проехать, а расписались ещё раньше, за месяц до свадьбы мужем и женой стали, никто и не знал ведь об этом обстоятельстве! Но самóй церемонии нет! Грязь изменила возможности. Кóльца в кармане Генкиного пиджака.
– Доставай…
– Держи…
Вот и засверкали золотые кольца на пальцах! А гости пьют, едят, хлама не творят, хотя чёрт посреди них шастает, как тать. Кого бы притормозить и выпачкать своим чудаковатым настроением?! Правда подружка невесты напилась пьяной, нечто вытворяла, но эта история не о ней, поэтому и ни к чему травить попусту мысли данного настроя.
Генка и Светка трезвые, не пьют. А зачем разливать меру греха?! Он и так себя проявляет во всех направлениях ярко. Зачем отравлять порог радости через волю чёрта, которому покоя нет, терпения нет?! Кричат горько, но они не целуются! Бросают конфеты, деньги любителям полупиться на новобрачных!
Светка сказала Генке ещё до свадьбы:
– При всех не будем целоваться…
– Согласен…
Вот именно! А зачем при всех? Соблазн отвратителен в своих номинациях! Любить надо без любопытствующих глаз! В этом залог любви и счастья! Ни к чему сеять устои безликие и весьма неполезные. Всё, что должно быть, то и будет и будет без лишних усердий чужих лиц.
А гости знай, орут и орут:
– Горько! Горько!
– Горько! Горько!
Вот и докричались! Не горько надо голосить, а сладко! От любого слова строится форма жизни! И тут тоже построилась на формате существенного огорчения. Каждый момент фиксирует своё неизменное право по Слову Великому!
Пьянки на свадьбе не допустил Генкин отец! Драки тоже не было! Всё нормально и торжественно прошло! И убежало куда-то! Растаяло и скрылось в неизвестном направлении. Уже и свадьба осталась где-то там, позади всего и всякого стремления, откуда никогда и ничего не возвращается. Интересно, а есть ли смысл в Пустоте?!
Любовь привязала к Светке сильно. Но разве в силах любовь человеческая победить боль смерти? Нет, не в силах. Эта боль отравляет в каждые мгновения, давит и ломает волю духа. Алкоголь тоже не спасает, но зато он притупляет ум, а эта слабость очерняет свет, а во тьме ничего не видать. Сознание сжимается, и мысли не воюют.
Не изменяют образ достойного торжества и рождение дочери, сына. Радости вспыхивают как-то моментально – раз и нет их, а страсть закипает приступами периодически. Дети вносят достоинство отцовства, но вскоре и эта мудрость утеряется на злых наветах ада, который усиленно трудится оправдать свой пост по истязанию души человеческой. Жизнь как-то приземляет все настроения, и только алкоголь в силах смыть неудовлетворение символов всех текущих событий.
Но отчего-то и алкоголь не помогает уже, ни судьба не приносит равновесия и должного покоя. Всё осточертело и опротивело. Вера утонула в крови, а смерть её взяла к себе ещё там, на афганской земле. Когда, когда сошла чёрная пагуба? Непонятно, но сошла и придушила так сильно, что не выкарабкаться из её стальных тисков… От пьянки до пьянки, от заката до рассвета… А по сути – нет рассвета, нет заката. Ничего нет, только бессмыслица и усталость.
Завертелась буря невзгод, завертелась и потекла жизнь как-то вкривь да вкось… А кто придёт и осветит путь свободою? Никого нет рядом, были многие, а остался один посреди тысячи… Куда подевались помощники и товарищи?
– Эй, люди…
Не отзываются… Или их нет?
– Кто-нибудь…
Но и кто-нибудь не отзывается, хотя они-то есть. Ничего не происходит добротного и не приносит облегчения душе, напитанной горькою отравой и блевотиной. Пустота и тьма, тьма, тьма несусветная… Генка со Светкой расстаются.
– Я ухожу…
– Да, ты уходишь…
Всё исчерпано или не дочерпано, а время тяготеет каким-то существенным приговором, оттого и судьба изламывает виски́ страхом возмездия. И течёт он как-то мерзко и не вдохновенно. А куда течёт? Туда или оттуда? Попробуй-ка, определи свою суть! Не определяется.
– Помру, не плачь…
– Не буду… – Будет. Смерть адская сотрёт все притязания и неприятности, и останется лишь заветная сила сострадания, сожаления и чего-то ещё, непознанного и важного. И она-то, эта сила великая, позволит выплакать слезу сочувственного вздоха по умершему.
– Встану из гроба и посмотрю… – Не встанет, конечно же, и не посмотрит, даже глазком не моргнёт. Никому ещё не удалось восстать по смерти своим усилием. Никто не осилил выйти с полей бессмертных и восстать посреди смертных.
Разговор не приносит каких-то объективных и доверительных смыслов, а растрачивать себя грубыми окриками – дело неумное. Тут и завершён диалог этих слов. Зачем ещё больше усугублять положение случившихся событий? Да, незачем!
Сгорбленной и весьма уставшей походкой Генка бредёт по улицам спящего города. Никого, только он и Тот, Кто над ним разливает такую неприятную и тягостную историю, то ли света, то ли тьмы… Разгадай попробуй… Что-то не разгадывается!
Была семья… Была, а теперь и её нет. На тягучих моментах он невольно вспоминает любовь. А воспоминания не позволяют устроиться как-то определённее. И течёт судьба под косогор, не догнать и не остановить… И сам косогор-то вроде пьяный…
Расстались не на слезах, а на неприязни. Зло тупейшее и пренеприятнейшее сделало себя госпожой случая. Куда подевалась ты, любовь? Когда рассыпалась? Или не было тебя? Или ты посмеялась жестоко? Или…
Но святость всегда неотступно идёт по пятам человека, как и грех. Равновесия между ними нет, смысл есть. Вот отыскать его надо заплутавшему уму, а это не так-то просто. У Генки нет – ни сил, ни желания. Поистратились к 37 годам…
– К чёрту всё!
Ура! вместе!
Чёрт тут, как тут!
Ну, а раз с ним заключён договор, то, естественно, он и будет сонаследником ожидания. И он постоянно станет насиловать свободу, напитывая ум своими ценностями. Смерть зовёт к себе всякий миг, зовёт Генку усиленно и он, обдумывая её мерзкий удел, пытается найти правильное решение. Только сумеет ли? Или не сумеет? Смерть коварна, она и безжалостна. Не позволит человеку себя засвидетельствовать правильно, потому что её жало – грех, а грех всегда обречён на скитание.
– Ген, облобызаемся с тобой… – Шепчет обольстительно она.
И он слушает, слушает злобные призывы, слушает набат, сотрясается под их гнётом, но никак не отклоняет их от себя, напротив, зовёт и ищет, ищет и зовёт… В то утро напился, как всегда. Было противно, и дух изнемогал на смятении, и застыла боль холодцом весьма осторожно. Холодец смерти вычертил сумятицу. Стошнило.
– Чёрт…
Опять соприкоснулся на чертовщину! И вот один появился на отчётливом пылу взбесившейся крови. И как-то туманит преодоление нрава человеческого, словно хочет своим росчерком адовым стереть волю земных часов.
– Тусь-тусь…
Какое-то мерзкое пробуждение обволокло чело, и рассвет погас вдруг так внезапно. Страх прихлынул сразу ниоткуда, прихлынул как-то неясно, но сжал образ чутко. Шипело и сверкало зло. Хотелось испариться и стать невидимкой.
– Тусь-тусь…
– Пошёл вон! – И бросил банку. Трень-нь-нь-нь… И вдребезги. Но чёрт ухмыльнулся и покрутил чёрным костлявым пальцем большой ручищи около своего виска… И не испарился на приступе отравленного отчаяния, напротив, продолжал играться злобно и ужасно.
В утро, когда Светка сказала о происшедшем, Генка не поверил:
– Не может быть!
– Да! Разговаривал с ним реально и перебил все банки. – Светка ему не врала. А зачем? Смысла нет. Разве такое сумеешь вывести на враньё, когда воля неволи тебя сжимает коварными цепями насилия?! Ад выдумать невозможно, сам является и насилует прескверно.
– Всё! Пора завязывать!
– Пора…
Но не завязал, а сгубил себя окончательно. За что? Ни за что! Жизнь безжалостна и очень мстительна, очень коварна! Но спорить с ней – дело пустое! Уже предписан закон, и отменить его – нельзя! Живи и мучайся, человек плоти! И живёт, и мучается… И мучает других… И таким усилием черпает и черпает ад, глотает его основу, задыхается, но блевотина не стирается, изнуряет и жжёт душу, сердце и тело…
– Надоело! Всё надоело-о-о!– Крик потонул под ливнем и рёвом могучего неба. Небо весьма мрачное и невероятно грозное. Оно наверно сейчас сдавит сущность плоти, чтобы потом выплюнуть её где-то посреди мрака. – Нет сил! Нет…
Эй, душа небесная! Обласкай же, обласкай и согрей светом своей нелицемерной любви, чтобы отмякло выцветшее сердце-то от боли и пустоты житейской и стало бы хорошо и желанно на свете! Но молчание не пролило чуда на землю.
Стояла июньская тишь.
Солнце себя проявило ярко, и по-летнему красиво разливалось в городском приволье наступающего вечера. Деревья купались в свежей омытой дождём листве, а в траве прятались неисчислимые одуванчики. На работе пить не стал, а предлагали. Избежал искушения.
– Нет. – Отказался вполне достойно. Порою достоинство себя хочет увековечить в чём-то особенном, а почему-то потом так же скоро прячется за тенью страха чужого и непризнанного. И куда девается – никто не ведает, никто не вызнал ещё.
Возле дома за большим деревянным столом сидят мужики, играют в карты. Что за досуг?! Но и карточное зло легко впутывает душу на прилив крутящихся соблазнов, а их не мало, их тысячи. Но сидят, высиживают свою долю мужицкую.
– Ген, иди к нам… – Позвали.
– Привет, алкаши…– Подошёл. За руки поздоровался с каждым.
А тут считали, кто побежит за бутылкой. Какая-то детская считалка. – Раз, два, три… Это наверно будешь ты. – Смешно? Грустно. Ведь на возрасте мудрого смысла всегда соприсутствует унижение, которое не свойственно доблести и умиротворению.
Когда человек садится в другой компании на санки, например, и летит с горы под вой снега и ветра – это прекрасно и весело, но когда такое изобилие радостного восторга омрачается наветом повзрослевшего зла – это уже больно. Разврат всегда приносит недетское веселье, а мрачное изобилие отвращения, а вроде бы всё начинается просто и хорошо и так легко.
– Тебе водить!
– Мне?!
– Да!
И Петька тут же поспешил в магазин, сгребая со стола деньги большой рукой. А почему бы не пропустить стаканчик в такой вечерок?! Отдых под водочку – это начало неприятного момента для разборок со Светкой. Поймёт! Конечно, поймёт, да вот только твоё положение Генка на данном сюжете весьма плачевный! Ведь это пьянство! А разве оно тебя ведёт на вершину счастья? Нет, оно низвергает тебя с неё в пропасть страсти, где только духота и неволя.
Бутылка на столе и не одна! Разливают по стаканам.
Буль-буль-буль…
Чтобы уравнять смысл узаконенной трезвости, Светка берёт детей и направляется к мужикам, готовая изменить некоторые возможности мужа и изменить прямо сейчас. Пусть же поработает отцом, это его полное право, тут любовь вострепетать должна бы. И вострепетала.
– Свет, здравствуй… – Он немного смущён, но не сломлен. Рядом любимые и дорогие. Это не пафос. Это так и есть. Только любить-то их времени недостаёт. Да и само время какое-то весьма убогое, безликое и взвинченное что ли.
– Здрасте. – И сажает на стол сына и дочь.
Мужики переглядываются меж собой.
–Следи за детьми. – И ушла.
Да, теперь пить нельзя. Ответственность измеряется совсем иначе. Надо, по-видимому, себя настроить на иное положение. А может оно и к лучшему. Конечно же, к лучшему. А получилось к худшему. Как понять правоту жития? Никак. Сама познаётся за тебя.
– Пап…
– Ну?
–Пойдём на качели…
Идти с родными или остаться с чужими?
Сомнений нет! Это его долг!
И все вместе – отец, сынок и дочка уже на пути счастливых минут. Только отчего-то таких минут очень мало и они весьма редки. Нет, они, конечно же, находят своих истинных обладателей, но тают, как первый снег, незаметно и быстро.
Позади пьянка и, слава Богу!
Зато вечер сообразовался в полюбовной лирике семейного ужина. Намного лучше, да вот не всегда удаётся схватить волю свободного желания по длине земного счастья. Бежишь, пытаясь его догнать, а оно прячется, скрывается от тебя посреди туманов на жёлто-безликом дне, будто ты прокажённый или мерзавец, недостойный снисхождения и торжества!
– Эй, счастье, подожди! Дай тобой освежиться…
– Некогда мне… Просторы большие… Бегу по ним легко, ты лишь улавливай и удерживай… – И исчезает на покрове ночных мытарств, перемешиваясь с болью ран. И неудачи скачут, как зайцы, торопятся насадить ужасы.
Были же, конечно, и поучительные ситуации, но изменить суть дела не очень-то просто, а порою и совсем нельзя. Будто кто-то сидит внутри тебя, сидит и управляет не только твоим телом, но и твоим сознанием. Хотел бы сделать иначе, но всё наоборот получается. Хочешь одно, а творишь другое, неприличное твоей натуре.
А ведь и зароки давал, божился, не понимая истины и сути. – Пить больше не буду! Клянусь! Вот те крест! – И зароки – пусты! И крест уже не крест! И суть не та. А какие с них толки, если этот кто-то никак не реализует твоё стремление – наладить жизнь, а подсовывает своё, отвратительное, нечеловеческое и болезненное движение дел и мыслей, уже из сáмого сокровенного тебя обезличивает и делает рабом мытарем, изгоем. Это невмоготу, отделаться трудно, практически невозможно.
Пил и пил в каждый раз на прихотях чужого дыхания. Порою сил не доставало, мир плыл перед глазами отвратительно, но болезнь, её зыбучая страсть, прочно отравляла сущность нравов и чистоты. Бремя, возложенное на Генку, тяготело над ним постоянно, шло по пятам неотступно, только смерть в силах была разорвать неразрывное и принести малое облегчение. Так он думал, но не знал, как это будет на самом деле.
Умирать всегда неестественно думам, но реализуется её воля иначе и неведомо. С чем связана доля смерти никому неизвестно, никто оттуда не вернулся ещё и не поведал всей правды. А существует ли она эта правда о жизни иной? Наверно существует, если человек устремляется к ней своим чутьём. Что-то тянет туда… Ежели бы ничего там не было, то вряд ли бы и тянуло туда…
В эту ночь домой явился далеко за полночь. Раздеться – сил нет. Голова в чёрном угаре дыма и вони. Самомý противно. Скорей бы добраться до дивана и брякнуться… И забыться сном, в котором опять будет стрелять и тонуть в реках крови…
Днём Светка убирала квартиру одна и переставила диван с одного места на другое, чтобы хоть немного освежить уют новизной. Приелось всё. И захотелось как-то изменить образ квартиры. Ждала мужа, но ему не до убранства, у него другие ценности слов творят новизну.
Он не знал. Не предполагал.
Жизнь текла на пульсе однобокого и пьяного убожества. Чем дышала семья – всё равно, когда человек на запоях, когда ему не виден образ света. Дверь открыл сам. С шумом прополз по стене в комнату и со всего размаху сиганул на диван в надежде поспать.
Не понял. Грохот. И уже на полу.
– Чёрт! – Проговорил испуганно Генка.
– Хи-хи… – Чёрт рядышком, совсем рядышком.
– Схожу с ума! Дивана нет… Куда подевался? – И ещё некоторая брань вульгарных и незамысловатых словечек свалились на пол вместе с ним. Душа спряталась куда-то в незнакомые и потаённые места, а сердце заклекотало страстью.
А чёрт скачет тут, как тут.
– Хи-хи…
Поднялся мужик с пола, потирая ушибленные места.
Чёрт паясничает, ржёт.
– Хи-хи…
Генка дотянулся до света. Выключатель на месте.
– Хм… – Чёрт всегда рядышком.
– Фу! – Сразу же и полегчало, едва увидел свой вымученный диван на другой стороне комнаты. Кровь внутри взбрыкнулась вольготно, даже протрезвел на неопределённые мгновения! И рассмеялся. Отлегло чуть от сердца.
Потом признался Светке:
– Думал, чокнулся!
А разве не чокнешься от всеусиленного и пагубного пьянства, которое тебя режет пополам безжалостно?! Чокнешься и пропадёшь. Вот и пропал. До окончательной развязки осталось совсем чуть-чуть. Крохи, такие малые и угасающие… Но и крохи надо было выжимать из своего жития усилием чувственным.
– Светк…
Нет её.
– Моя?
Чужая.
– А чья?
Пропил уют любви.
– Эх, житуха!
Житуха ржёт озверело, дико, отупело, роняя капли омертвелого пота на широкую грудь. Чёрная смерть не смывает пороги страхов, напротив, нагнетается болезнь звуками потусторонних качеств, нагнетается весьма невнятно, но уверенно, чтобы сгинуть посреди смысла. Но у Генки смысл рухнул в ночь. Какой к чёрту смысл, когда яд смерти и крови отравил весь покой?!
– Есть что там или нет?
Кто знает?! Умрёшь и познаешь всякое настроение и по себе и по всему! Но хочется точно знать и верить, что на том берегу ничего не откроется заново! Жизнь уже не может высветить свои ориентации новых прав и радостей! Надоела однажды и надоела всерьёз! К чему грузить снова и снова свои принадлежности?! Лучше пусть ничего не поизольётся на чувствах, с которыми расстаёшься навсегда!
– Распрощаться сегодня и хватит! Если есть и там произволение, приму иначе… Или не приму? – Присела на плечи подневольная страсть и всегдашнее сомнение. А вдруг, вдруг и на неведении эти самые чувства растворятся страданием и муками?! Генка ломал сам себя. Но выискивал свою историю на потоке желанной и ненавистной смерти, в которую готовился вступить самостоятельно и один, как всегда один…
О,эта смерть…
А кто, кто последует с ним? Из трезвомыслящих – никто! Никто не умрёт неестественно и страшно, но последователи будут всегда. Таких много на нашей планете находится, кто не смог себя правильно найти в доле страстей и благостей.
Жаль…
Но факт!
И человек же не от себя слагает усилия якобы своим желаниям и якобы своим потребностям. Есть Кто-то или что-то на чём, собственно говоря, и вырабатывается любая зависимость и любая жажда. И потому, прощай, Земля. Прощай всё то, что дала ты и, что взяла ты. Пора уйти туда, где, может быть, и ждут, ждут, хотя на существе совсем не поземному чувству встретят там…
Где там?
О, это неизвестно никому. И потому она, эта утомительная неизвестность, страшит всегда и всякого, кто ощущает бытие внутри себя на пульсе исчезающего времени. Что ж порог неограниченно и весьма неудачно обрисовал себя на привете объявившегося мрака. Встречай его, Генка! Он ждёт тебя давно. Готов ли ты, ты встретиться с неизвестностью? Или ещё не готов?
Молчишь? Помолчи ещё немного. Попробуй организовать правильно факт смерти в своём пытливом уме. Может ещё рано, рано уходить туда? Ох, как мучает неизвестность… Кровь страдает за что-то, а Бог смотрит и не творит за тебя…
Генка! Генка…
– Здесь я…
Что надумал?
– Сомнение колышется…
Так не спеши, не спеши…
– Не могу… Тошно и сил нет больше… Нет смысла и нет ничего, чем можно удержаться на плову бытия… Всё кончено… И нет мира, нет любви, ничего нет… Всё прошло, точно и не бывало, точно не моё вовсе, а чужое, далёкое…
Не прошло ещё… Есть много чего…
– Прошло и сгинуло…
Оглянись, оглянись же назад… Не торопись решать судьбу таким бурным и невероятным натиском ада… Может, ты оставил что-то важное, ради чего сто́ит пожить, ради чего тебе надо себя ещё чуть-чуть помять и сообразовать?!
– Не знаю… Ничего не видать… Всё прожито…
А как, как увидать-то?! Мрак непролазный повсюду лобзает чутьё, а сквозь него ничего не рассмотреть человеку. Отчаяние лижет кровь души, и мрак не подаёт уже никаких надежд. На таком устройстве не родится любовь к прожитым дням.
Чёртов мотив шествовал на всём отрезке временны́х лет странствия, и потому именно очертеня́лось чувственное дыхание на падшем естестве, а не освящалось. Мотив сей всегда соприсутствовал в Генкиной правде сложившегося века скорбей. И постоянно, без ýстали чёрт мутил свет в пути на своих мечтаниях, раздувая непутёвые и длинные истории громаднейшей лжи.
Почему же Ангел себя не проявлял так откровенно, как дотошный бес?! Почему Ангел, данный Богом на охранение мыслей и слов, всегда тих на призывах, а чёрт – нет?! Святое отмалчивается, а грешное реализуется. Вот и вся правда! А человек устремляется туда, где свойства дают свои ростки, чем возможно присовокупить идеи жизненных традиций. Как ни банально, как ни странно, но именно грехи и есть условия смысла.
Тогда почему, почему за это человек получает усиленное наказание, почему мучается и скорбит на болезненно-горестном воздыхании и невероятном помрачении? Потому, что именно грехи определяют меру заслуженных наград! Тогда может лучше окунуться в них с головой? Но на таких пажитях человек может себя растерять и наград не осилит принять, а лишь истомится на вечном союзе лет, которые станут мучением и утеснением и новою болью.
Грехи ведут к совершенству, но лишают земной радости и не позволяют общаться с Ангелами. Ангелы всегда на расстоянии недосягаемости. Но знания обрастают скорбями, исцеление уже не здесь, а там. Логика собирается странно, но такова мера бесконечности.
Опять пропил, прокутил деньги, но никогда не имел к ним пристрастия, потому что чувство материального кипения было ему чуждо. И говорил всегда. – Деньги – это навоз. Нынче нет, а завтра воз. – Но и воз воспалял нутро. Чем больше их, тем, следовательно, больше надо, но как таковых услаждений и приятностей не наступало, одна лишь чёртова блевотина и болезнь изнурительных ощущений опутывала сетями очень настойчиво и ярко.
Нельзя, просто невозможно оторваться от проектов безволия одними своими усилиями, нужна помощь. Не людская, а свыше… А этой помощи ждать без откровений трудно, а откровения приобретаются навыками молитв, а молитвам не обучен… Ничего не сложилось в жизни на добротной воле и по любви к святым достаткам.
Светка сказала на это ему. – Мужья дарят жёнам золото, а ты всё разматываешь впустую… – Сказала не потому, что ей нужны какие-то там драгоценности, напротив, она никогда не любила эти побрякушки носить на себе, но лишь бы привлечь мужа на серьёзность и важность семейных отношений.
Но в ответ услыхала от Генки:
– Ты сама у меня – золото.
И оба рассмеялись. Что ж, вот и идея земного порядка сложилась как-то странно, но сложилась ведь. Ни уговоры, ни ссоры дел, однако, не меняли. Запойные узлы уже туго и прочно стянули шею. А сама петля давно ожидала пропадавшего мужика.
Мрак безволия сидел внутри него неотступно и звал к себе на утомительных часах ожидания. И он шагал навстречу уверенным шагом, шагал один, потому что и семья осталась вне всяких дум и использованных чувств, и друзья были уподоблены ветру сомнений, сами пили безбожно и рыли яму погибели.
Но и Тот, Кто постоянно осеменял тело роста жизнью бурь и невзгод, Тот тоже Молчал на Запредельном Покое, а Генка спотыкался, падал и не мог уже подняться из рутины греха самостоятельно. Вряд ли печать, поставленная на него и тяготевшая Волею Свыше, способна победить не свои устроения нравов, а навеянные вражьим (бесовским) насилием только по человеческому хотению.
Озверелая жажда утомляла так откровенно и примитивно, что оставалось лишь сунуть голову в петлю и сунуть поскорее, дабы забыться… Петля была исходом всего, завершением прочих болезней, кои измучивали и вымучили в конец.
Кто-то скажет на покалеченной мудрости:
– Это не выход!
Да, не выход! Но есть ли у вас, господа премудрые и говорливые, есть ли у вас ответ истинного, а не призрачного спасения, когда не словá помогут обрести мир чувств, а надёжная символика станет твёрдым камнем, а не шатким! Где и как скопить волю правильных решений, искромсанных прежде смертью крови на дыхании ада?
Что? нет достойного ответа?!
Совсем нет?
Ну?
Тогда не выказывайте свою глупость, не подсовывайте своих язв, пусть и осиянных благодатью всемогущественного света, а может и не света вовсе, а самóю тьмой, от коей одни напасти да тревоги? Все, все живут не от своих желаний и условий, а от тех, которые предложены с момента рождения и потому всякие формы осуждений, пусть и нужных по виду, не прольют долю верности на дух, если уже изначала бытия в Книге Судьбы записано, кому и как определять меру смерти и меру жизни!
И записано не нашей (человеческою) волею, а Волею Создателя, с Которым тягаться бесцельно и бесполезно. Им всё стои́т и Им всё движется непрестанно! И к Нему же всё возвращается! Конечно, каждому творению из рода человеческих хочется для себя особенных и добротных благ, но коли там для него ничего не надумано, выискивать и ждать здесь – дело пустое и весьма бесплодное!
Судьба любая предстоит в воле Могущественного Бога. Он же Творец! и Ему, следовательно, распоряжаться всеми достоинствами или недостатками людскими. Мудрость приходит тоже от Него и приходит таинственным образом. Попробуй-ка, осиль её неизменные преимущества! Для этого предложена – жизнь и смерть! и вечность! Там и наша человеческая мудрость себя проявит правильно.
Ой, ли?!
Предложит что ль?
Обязательно! Потому что мудрость расходует свои запасы совершенно по другим критериям, нежели смерть. Но мудрость может поймать только тот, кому она необходима, жизненно необходима. А кто лишь сетует на боль и бранит судьбу, у того мудрость не уживается.
Генка не бранит и судьбу уже… Слова обречены войной… Кровь смыла всё самое лучшее, а без крови душа чернеет при сводке безрадостного движения. Нет, кровушка-то есть, но она у него уже прогорклая. Из такой не сотворишь объём живительной влаги.
– Пора в мир иной…
Уже? Так скоро? Может и пора…
Не нам рассуждать о времени о событиях случающихся с нами… Мы лишь находимся во власти всего этого! Но вот встретит ли Тот мир тебя, Генка, не отчуждённостью и воспалением, а соизвóленным достоинством и почётной доблестью любви?!
А зачем голову ломать? Пусть встретит то, что встретит… Решил, так решил… А решения не обсуждаются на земле верным чутьём… Они уже закодированы небом возмездия, когда первый Адам и первая Ева пророчили всему человечеству ад.
Спасибо что ль?!
За что?
А ни за что! Просто так.
Ох, и не охота говорить такую суть. Не охота, а говорится почему-то! И не просто говорится, а как-то истекает изнутри, словно жаждет запечатлеть нечто особенное и полезное. Так и запечатлевает и пользу приносит! Что? Что же, что теперь делать мужику не на закате дня, а на рассвете утра? И утро будет орущим и мрачным… И будет оно стягивать петлю на шее весьма болезненно…
Ох… И тяжко ж…
Эй…
Никого…
Совсем что ли никого?
Ничего себе…
Кто-нибудь, отзовись!
Не отзывается…
Совсем никто… Никто!
Ну, хотя бы кто-нибудь…
Но и кто-нибудь замер где-нибудь…
Эй…
Дайте мгновению чутьё…
Нет…
Не дают…
Тишина зловещая…
Тишина принудительная…
Тишина адская… И такая не щадящая, а ядовитая какая-то…
Не отравиться б…
Даже махонький вздох в эту минуту бы мог…
Но не может и…
Уже?
Ага… Вершится приговор судьбы…
Люди-и-и…
Нет людей!
А кто же есть?
Хоть кто-то откликнись на последний призыв Генки! Ведь решился, решился на поступок! Решился завершить свою земную идею в этот не благостный миг, который так же стих и увял, словно и не было никогда, словно и не звенел над ним так вольготно и так радостно, словно не зазывал на свободу и равенство! Помоги же ему теперь!
Но нет!
Не слышит!
Не помогает!
Не отзывается, отмалчивается, а кто-то, кто-то по-звериному лает над ухом и так противно, так скверно… И ещё запах… Этот запах смерти… О, какой же он отвратительный, дышать не даёт, думать не даёт, мысли заглатывает, слизывает с ума жадно…
Миновать?
Не минуешь…
Куда, куда все подевались?
Никого нет…никого…никого…
Но ведь кругом тысячи…миллионы…бессчётное множество, столько всего и всех… Но, нет, не спасут, не помогут, не подадут минутной передышки, потому что петля уже давит на горло существенным образом. Петля вычерчивает прямую… Или кривую?
Увы…
Гаснет миг…
Га-аснет!
А сознание в опале всех чувств!
Непростое решение
На потоке грядущего сентябрьского дня его звали Геннадием Александровичем… Мужик готовился уйти из этого мира в мир иной, как говорится. Такое непростое решение он обмыл волею целой жизни (ему исполнилось лишь 37 лет), но жизни, которая погасила все параметры чувственной многоликости оскудевших мыслей и желаний.
Высоцкий пел во время своё: «…С меня при цифре 37 в момент слетает хмель, вот и сейчас, как холодом подуло, под эту цифру Пушкин заказал себе дуэль, и Маяковский тоже лёг виском на дуло…» Вот и у Генки всё утеряло ценность жития, и ценность всякого пробуждения на всякой рождённой мысли. Утеряло окончательно и бесповоротно! Ждать больше нечего! Истощились усилия. И остался лишь один путь, пусть и неприятный, но дожить-то его тоже необходимо. И доживёт…
День, как день. Светлый, в солнечной душе захмелевшего вечера, ведь приближалась смерть, порог явной непредсказуемости и тайного испытания. А смерть иных ощущений не преподносит, кроме метаний о смысле, есть ли он там или там ничего быть не может?! Мечется, мечется безудержный ум по просторам неземным, да и там не находит своего желаемого успокоения. Только усиливается страх обречённого в конец чувства.
Небесная синь разлита в огненных лучах душевных наименований при сложном водовороте многоликих событий, кои множатся и множатся и множатся постоянно. Бог сложил множественные образы на всяком дыхании и сложил для определённой цели.
Дышит утреннее Солнце, дышит Луна на приливах ночи и воздыхают все Звёздные силы, они тоже одушевлённые на цвете словом Жизни! И одушевлены не просто так, ради пустой забавы. В них заложена воля разума человеческой устремлённости! Именно поэтому, когда смотришь в величественность любого небо, то душа тоскует, потому что она божественным светом сложена! И печаль её в том, что осталось там, на пороге недоступности.
Итак, знаменательность оформившихся суток размылась волею скучающего мрака, но омылась весьма реально, достаточно загадочно и, ой, как же страшно. Реально в связи с закономерностью, всем приходится умирать! Загадочно, потому что неизвестна Образность Творца, а страшна, потому что вливаться в образ творческого восприятия весьма несвойственно человеку, которого отторгла сама жизнь.
Генке уже 37. Генке всего 37. Мало, чтобы умереть? Или много, чтобы жить на страстях изломанного сознания и болезненного тела? О! такую долю успеха или позора – определит идея Вечности. А ныне, ныне не это обстоятельство кричит о своём впечатлении! Но кричит громко! Услышь его! Услышь же…
Эй, слово! Укрепи могущество боли и страха в душе погибающего мужика, рождённого для всеобщего счастья, а возросшего для личной борьбы и покрывшегося смертным достатком! Да-да, несомненно, борьба всем определена и внесена в идею жизнелюбия, но ведь есть и всеобщие принадлежности радости, а не одной печали.
