Светлана Владимировна Романова
Радость моя
Часть первая.«Хорошая девочка» (1984–1989 гг.)
Радоваться, даже если погасло Солнце. Весна 1984
По-моему, многие люди не умеют радоваться. Они бредут, как в тумане, и волокут жизнь за собой, как вериги, словно их главная цель – добраться туда, где все мы будем.
А мне кажется, от жизни нужно получать радость. Есть много поговорок «смех без причины – признак дурачины», «где грех, там и смех», которые учат тому, что нечего смеяться да радоваться, а то за дурака сойдешь. Но, как сказал Далай-лама, радость – особая мудрость, а способность находить ее в каждом дне – настоящее искусство.
Я решила начать рассказ о своей жизни с момента, как я повзрослела. Случилось это за один день. Перелом произошел, когда умерла мама. Мне было семнадцать лет, и я заканчивала первый курс химического факультета МГУ. Веселилась и наслаждалась студенчеством, но скучала в разлуке с родителями. На майские праздники поехала домой в свой город пообщаться с ними, но… маму уже не застала. Жизнь разделилась на до и после. Радостное беззаботное время до и черную пустоту после. Мама. Умерла. Самая близкая, незаменимая, она всегда выслушивала и понимала, никогда не наказывала, нежно целовала в макушку, заплетая косички, и пекла самые вкусные булочки. По выходным меня будили ароматы горячей сдобы, которые, смешиваясь с запахом высушенного на свежем ветре и тщательно отглаженного белья, на подсознательном уровне связались в памяти с нашим уютным домом, наполненным любовью. Мама научила быть чистюлей и хорошо шить, но главное – не унывать при провалах и продолжать стремиться к цели.
– Держи хвост пистолетом! – смеялась она, нежно оттягивая мои волосы назад.
– Никогда не сдавайся! – вытирала мне слезы, успокаивая при неудачах.
И как… как жить без нее? Ответ, который вскоре стал понятен, был суровый, но простой: рассчитывать только на себя. Именно этот тектонический сдвиг судьбы навел меня на идею осознанно искать и находить радость в каждом прожитом дне. Страшная потеря подтолкнула ценить простые удовольствия и отличать неприятности от горя.
До этого момента у меня было счастливое детство хорошей девочки из благополучной интеллигентной семьи. Я была умной дурочкой. Умной, потому что схватывала всё на лету. Дурочкой, потому что совершенно не знала жизни. Была наивной, счастливой и беззаботной.
Мое детство было традиционным советским. Ясли – сад – школа. Я послушно посещала эти «заведения», но меня угнетала неволя. В моих самых ранних полубессознательных воспоминаниях острой занозой торчало сопротивление контролю. Я не любила, когда мной командовали, заставляли ходить строем, напрягало, что нас держат, как в клетке, в комнате или на тесной огороженной площадке. Ребенком я не могла это сформулировать, но хорошо помню, что меня обижали строгие ограничения и жесткие, часто бессмысленные, требования взрослых. Но только не родителей: они обходились со мной как с личностью и не приказывали, а объясняли и предлагали найти выход самой. С ними я чувствовала себя и в безопасности, и на свободе.
Чем старше я становилась, тем больше независимости получала. В первом классе главной радостью стала возможность оставаться дома одной после школы. Я была счастлива, что проводила время до вечера так, как сама хотела. Мама и папа доверяли мне, и я их не разочаровывала. Учеба мне нравилась. За полчаса делала все уроки, а после выходила во двор с ключом на шее и носилась вместе с ребятами.
Чуть позже в моей жизни возникло и фортепьяно, по клавишам которого я тоскливо отбарабанила полных семь лет. К этой сфере искусства была полностью равнодушна – лишь сожалела, что приходится выполнять нудные обязанности, которые не затронули ни мысли, ни душу.
Правда, с уроками музыки отчасти были связаны самые первые сексуальные ощущения. Я ездила в трамвае на занятия одна через весь город. Дорога занимала минут двадцать, и я обычно забиралась на свободное место и смотрела в окно. А как-то раз залезла на кресло, расположенное над мотором. Трамвай был старым, весь дребезжал, и я тоже мелко тряслась. Постепенно вибрация снизу проникла в тело и как-то странно подействовала. Я не поняла, что случилось, но трусики стали мокрыми. Когда вышла на остановке, то сразу об этом забыла. Я в то время пребывала в каких-то мыслях, мало обращая внимания на окружающие мелочи. Но через некоторое время села на тот же трамвай и на то же самое место, и снова, пока вибрация сотрясала меня, внутри что-то происходило. Впрочем, я была настолько невинна, что объяснить это не смогла и выкинула из головы. Однако вспомнила, когда стала целоваться с одноклассником Колей. Его медленные поцелуи постепенно вызывали у меня подобные странные ощущения. Целовались мы всего несколько раз, а в основном гуляли, взявшись за руки.
К семнадцати годам я выросла худенькой девушкой, тонкокостной и с пропорциями весьма далекими от стандарта 90–60–90. К тому же, была невысокой: рост не превышал 164 сантиметра. Небольшая грудь, неширокие бедра и худоба делали меня похожей скорее на мальчика-подростка, чем на молодую женщину. Если была одета в куртку с капюшоном и джинсы, то часто ко мне так и обращались: «мальчик».
Да и «русской красавицей» назвать меня было нельзя. Мама была наполовину мордва, и от нее я унаследовала миндалевидный разрез зеленых глаз и пухлые губы. От папы, который имел чисто славянские корни, – высокий лоб и кудрявые каштановые волосы. В моем облике проскальзывали и едва уловимые восточные черты, полученные от неизвестного предка. Интересная внешность получилась, замес из разнообразных генов.
Однажды, когда я подкрасила брови слишком ярко, надменная женщина в метро бросила мне в лицо:
– Понаехали тут… татарва.
Помню, как засмеялась. Никогда не думала, что этот «комплимент» будет адресован в мой адрес. Хотя для меня было неважно, какой я национальности, по паспорту была русской и носила соответствующее имя: Кузнецова Юлия Владимировна.
В конце школы я совершенно не представляла, куда поступать. Главное – учиться, причем непременно в Москве. Мне одинаково легко давались и точные науки, и гуманитарные. Родители задумались; оба окончили университет в провинции: папа – физико-математический, а мама – химический факультет. На семейном совете мама мягко порекомендовала пойти по ее следам. Она не настаивала, просто предлагала:
– Радость моя, это хорошая профессия.
А мне было всё равно. «Почему бы и нет? Пойду на Химфак МГУ». Выбор был сделан. Но сделан не мной. Я не понимала, насколько серьезное это решение.
Я оставалась инфантильной домашней девочкой, продолжала играть в куклы и искренне полагала, что семейные пары столько раз занимались сексом, сколько у них родилось детей. Даже отношения с Колей не поколебали этого заблуждения. С ним мы начали “ходить”, тогда это называлось таким словом, незадолго до выпуска. Впрочем, определение довольно точное, так как уединиться было негде, и мы наматывали километры по улицам. Дальше осторожных касаний не зашли, первые эксперименты на этом и закончились. А потом мне просто не повезло, и реальное знакомство с интимом было гораздо безрадостней, чем те поездки на трамвае.
Осколки моей жизни. Май 1984
Я была так наивна, что не могла допустить и мысли о маминой смерти. Нет, конечно, понимала, что когда-нибудь, когда я стану старушкой, а мама – дряхлой старушкой, это случится, но сейчас даже не задумывалась о таком. Все мы читали, что когда-нибудь Солнце погаснет, но никто же не боится, что это случится на днях. Я знала, что мама плохо себя чувствует, но была абсолютно уверена, что она выздоровеет. Ведь все болеют, а потом выздоравливают. А еще мне гораздо важнее казалась собственная жизнь, ведь я училась на первом курсе. Какой был бурный год! Школа, выпускной, экзамены, блестящее поступление в МГУ, захватывающая студенческая тусовка. Эмоции переполняли.
На майские праздники я вернулась из Москвы домой и долго звонила в дверь, недоумевая, почему никто не открывает. Я же предупредила, что приеду. Ключ лежал в сумке, но мне хотелось, чтобы меня встретили: у нас был такой обряд. Объятия, поцелуи, папино «Юленька!» и мамино «Радость моя!» дарили тепло и поддержку. Я знала, что здесь меня любят и ждут. И желала услышать свое имя.
И тут я его услышала, но произнесенное незнакомым голосом и со стороны лестницы:
– Юля…
Повернулась. По ступеням поднимался папа. Я не узнала его голос. Да что там голос, я не могла поверить, что этот старик – мой моложавый отец.
– Юлечка… – повторил папа, и это прозвучало так жалко, что меня сковал ужас.
Папа еще ничего не сообщил, но я уже испугалась. Он подошел, обнял и уткнулся в мое плечо. Мое потрясение усилилось, когда я осознала, что папа всхлипывает. Мой сильный отец, оптимист! Я не могла ни заговорить, ни спросить, что случилось. В горле возник спазм. Наконец мы зашли в дом. Я всё еще ничего не понимала. Точнее, отказывалась верить тому, о чем почти догадалась. И тогда папа сказал, что мамы больше нет. Она умерла, пока я ехала в поезде. Тут меня и согнуло в дугу, показалось, что кто-то костлявой жесткой рукой пережал шею.
Я задыхалась, хватала ртом воздух, а вдохнуть не могла, только сипела. В глазах начало темнеть. Папа заметался. Он усадил меня на табуретку в кухне, рванулся за водой, но выронил стакан, и тот с грохотом разбился об кафель на мелкие осколки. Один из них вонзился мне в ногу. Резкая боль неожиданно помогла справиться с шоком. Я смогла начать дышать. Папа в изнеможении опустился рядом.
Сквозь слёзы я взглянула на него. Папа был раздавлен. Он сгорбился напротив меня за столом, где прошло так много счастливых часов, где наша семья ужинала и играла в настольные игры, где папа учил меня шахматам и азам преферанса, а мама – лепить пирожки и шить на машинке. А сейчас мы выглядели как два никому не нужных ребенка – поникшие, несчастные. Я поняла, что на папу рассчитывать больше не могу. Ему самому была нужна помощь. Мы оба потеряли опору.
Мне показалось, что и моя жизнь разбилась вдрызг, как стакан. Раскололась на такие же острые кусочки. Они все впились в меня, и я физически ощущала эту боль в сердце. Я вообще не понимала, что делать. Хотела вскочить и убежать, исчезнуть. Мне казалось, что только так смогу скрыться от беды. Но я задержалась еще на некоторое время. Чтобы попрощаться с мамой. Эти дни и бессонные ночи слиплись вместе и выпали из памяти, оставив разрозненные клочки: мой поцелуй в ледяной мамин лоб; зловещее карканье ворон; глухие удары комков земли о гроб. На кладбище кто-то подходил и говорил что-то, видимо, соболезновал, я кивала, но не узнавала лиц и ничего не понимала.
Сразу после похорон папа проводил меня на поезд на Москву. Я вернулась в общагу, где провела такой счастливый первый курс, где раньше мне было так весело и хорошо. Но не находила себе места. Я словно окаменела. Жизненная сила по каплям вытекала через глубокие раны от осколков, и я чувствовала, что ее осталось совсем мало.
Вскоре мне приснился кошмар. Я брела во мгле, в каком-то липком тумане и вдруг почувствовала прямо перед собой обрыв. Просто полшага, и я бы упала. А там внизу, колыхалось что-то страшное и одновременно притягательное, обещающее облегчение. Я застыла на краю в нерешительности. Но вдруг услышала мамин голос, он звал меня сверху. В этот момент я проснулась. Ее голос еще звучал в ушах так же ясно, как если бы она реально окликнула меня. Я даже вскочила, мгновенно поверив, что она уехала и теперь вернулась, и стала ее искать. В детстве мы часто играли так в прятки, обе хохотали и получали удовольствие, когда находили друг друга. Но… мамы нигде не было, и тоска вновь накрыла меня.
И тогда я себе сказала «стоп». Я осознала, что мама не хотела бы, чтобы я сломалась и погибла, поняла, что надо возвращаться, надо саму себя спасать, не давать погрузиться в безысходное отчаяние. И я решила доказать ей, что выживу. Что не пропаду. И что она сможет гордиться мною и дальше, следя оттуда, сверху.
Я запретила себе думать про то, что ее больше нет. Но главное, начала притворяться для себя, что всё в порядке. В тот год я не была молодой девушкой, а лишь играла ее роль, как в театре. Словно скорбная старуха надела маску и выглядела веселой студенткой. Сейчас, когда прошло уже сорок лет, всё наоборот. Внешность – как на фото в паспорте, а внутри – озорная девчонка, готовая веселиться и радоваться по любому поводу.
Но тогда притворство помогло. Этот наивный самообман спас. Я стала учиться находить радость ежедневно, в мелочах. Вот буквально вставала утром и надевала чистые трусы. И радовалась, что они чистые. А потом радовалась, что с вечера полбанки сгущенки осталось – это же сгущенная радость в чистом виде!
Я словно закупорила свое горе в капсулу, где оно тлело, но тщательно следила, чтобы пламя не разгорелось и ни в коем случае не было видно другим. Свое страдание скрывала и маскировала. Оно было моей инвалидностью, ущербностью.
Я начала ценить свою юность и здоровье. Была рада, что окружена веселыми и умными друзьям. И благодарна родителям за то, что они поддержали мое желание после школы уехать в Москву. В провинциальном городке, в пустой квартире, мое сиротство было бы невыносимым.
Постепенно молодость и поток новых впечатлений вынесли меня из липкого тумана. Только слово «мама» много лет не могла произнести. Спазм в горле не давал. Сразу ощущалась ледяная костлявая рука на горле.
Притворство, прежде всего перед собой, оказалось правильной стратегией. На втором курсе университета я немного пришла в себя. Вот и настало время, когда я делала только то, что считала нужным сама. Надо мной и раньше не было плотного родительского контроля, а уж теперь я оказалась полностью предоставлена себе. “Вот тебе и свобода. Ты же к этому так упорно стремилась, Юлечка?” – задавала вопрос сама себе и качала головой. Я не ожидала, что до меня никому не станет дела. Я стала никому не нужна. А это оказалось болезненно. Одиночество давило на меня.
Конечно, у меня остался папа, которого я любила. Но, овдовев, он замкнулся, глубоко погрузился в себя и тоже как-то выпал из моей жизни. Он говорил позже, что и сам пытался понять, как существовать дальше и словно окуклился. Наша связь сначала прервалась ненадолго, затем перешла на новый уровень. Мы и до этого общались как взрослые люди, отец не давал мне советов и не поучал. Я изредка звонила ему по междугороднему телефону, и два раза в год приезжала на каникулы.
Как ни странно, одновременно эта пустота вокруг дарила и удивительное ощущение легкости бытия: будто я прыгнула с обрыва в реку, коснулась дна и начала движение вверх. Я обнаружила, что в ужасной потере были и плюсы. Звучит кощунственно, но это правда. Главное преимущество состояло в том, что самое страшное уже случилось.
С этого момента, ничем не отягощенная и уже закаленная, вернее обожженная, я начала свой путь во взрослую жизнь, имея ноль материальных ресурсов. Я была нищей провинциалкой без связей и без поддержки. Но это было неважно.
Главное, ко мне постепенно вернулась радость. Точнее, не вернулась, а я сама ее потихоньку приручила, приманила и подтянула к себе. И обращалась теперь с ней бережно, лелея и оберегая. Хорошее настроение, которое раньше было моим естественным состоянием, теперь настраивала сознательно, едва проснувшись утром, лежа с закрытыми глазами. И открывала их уже с улыбкой. Своей чувствительной после потери мамы сущностью “без кожи” тонко определяла, что досадные пустяки и проблемы не заслуживают моей реакции. Ни порванные колготки, ни украденные деньги, которых и так не хватало, ни агрессивное хамство в автобусе не расстраивали меня, так как ничто не могло сравниться с пережитым горем. И еще утешало то, что занята была «по горло». Я училась, было сложно и интересно, голова была полностью загружена. Меня окружали незаурядные сверстники, общение с которыми доставляло удовольствие.
В нашей группе было мало москвичей, и они с завистью посещали нашу шумную общагу, с неохотой покидая ее вечером. Вся бурная жизнь проходила там, где мы вместе жили, учились и веселились.
Общежитие располагалось на Ломоносовском проспекте и называлось ФДС, Филиал дома студента. Это была пятиэтажка, организованная по коридорному принципу: комнаты девочек налево, мальчиков направо, в каждой стояли четыре кровати, стол и шкаф.
В конце длинного прохода располагались две кухни, туалеты и умывальники, а душ имелся только на первом этаже. Да и работал он через день. Внизу был и зал для занятий.
Сейчас не знаю, как мы могли дружно прожить в подобной тесноте несколько лет. А тогда получали от бесконечного общения удовольствие. Конфликты, конечно, случались, но мы их решали и надолго не ссорились. Мои соседки – Лена из Ташкента, Света с Алтая, Люся с Урала – были умные и приятные, и мы подружились сразу и на всю жизнь. Кроме того, каждая из нас прошла и ясли-сад с дневным сном в группах на тридцать человек, на боку в одну сторону, как ложки в лотке, и пионерские лагеря с размещением по двадцать человек в палате и туалетом во дворе с дырками в полу, засыпанными хлоркой. Так что по контрасту жизнь вчетвером казалась нам вполне комфортной.
Вещей у нас было так немного, что всё общее барахло помещалось в небольшой шкаф. Общее оно было еще и потому, что мы им пользовались по очереди. Сегодня Света в белом джемпере и красном берете, а завтра я в том же образе. Тогда многие скромно жили, имея единственные джинсы и пару сапог на весь сезон.
И у меня одежды было мало, всего по одному наименованию: одна юбка, одни брюки, платье, свитер, демисезонная куртка и старое зимнее пальто. Только трусов было четыре штуки, и двое колготок. У остальных девчонок был примерно такой же набор.
Когда я росла, мои родители считались довольно обеспеченными. У нас даже была машина «Жигули», что тогда было редкостью и признаком достатка. Папа, Владимир Иванович, работал профессором математики в провинциальном институте и получал доплату «за науку», то есть за ученое звание. Быть профессорской дочкой доставляло мне удовольствие. Тешило мое тщеславие. Мама тоже была профессионал, она занимала должность начальника химической лаборатории на заводе. “Валентина Петровна! Срочно нужна ваша помощь!” – путая наши похожие голоса, обращались ко мне ее коллеги по телефону. И я гордилась, что моя мамочка такая незаменимая. Эксперт, с которым советуются. Хотя в остальном наша семья ничем не выделялась. Если и появлялись деньги, родители тратили их на путешествия. На машине мы объездили всю Прибалтику, Крым и Кавказ. Каждый год отправлялись на море, а в выходные срывались или по Золотому кольцу, или просто в поход с палаткой.
Но когда мама заболела, всё как в тартарары провалилось. Автомобиль продали, когда ее пытались вылечить, и небольшие накопления ушли туда же. После ее смерти папа резко сдал, как-то потух, вышел на пенсию, и деньги резко кончились. Я жила на стипендию в сорок рублей, и он мне посылал тридцать, так что в сумме получалось семьдесят в месяц, что было мало до неприличия. Это же были не карманные расходы. Это был ежемесячный бюджет для юной девушки в течение нескольких лет подряд “на всё”. Учеба занимала всё время, больше заработать я не умела. Скромная сумма позволяла не голодать, но купить на нее я ничего себе позволить не могла. На питание уходила значительная часть. Мои соседки были из хороших семей, им одежду и обувь приобретали родители, а на остальные расходы выделяли суммы, сравнимые с моим общим бюджетом. Мы вскладчину часто брали разные московские деликатесы, которые тут же и уничтожали. Поэтому на еде экономить совсем не получалось. Да и тортиками не пренебрегали.
Сначала я даже не отдавала себе отчета, как же мало у меня денег. Хотя ни на что не тратила, кроме еды, средства быстро заканчивались. Последние дни до стипендии протекали бы на голодном пайке, если бы не профком1. Я, как малообеспеченная, получала талоны на бесплатный обед в студенческой столовке. А на ужины мы скидывались в начале месяца и готовили по очереди. Неделю дежурному надо было бегать по магазинам, покупать молоко, картошку, колбасу и котлеты, а вечером сооружать на четверых сытную еду, зато еще три недели можно было ни о чем не заботиться. Готовить я совершенно не умела, но быстро научилась, тем более в московской кулинарии были вполне съедобные полуфабрикаты. Фирменным блюдом считались жареные пельмени из пачек, так как из-за низкого качества в отварном виде есть их было невозможно: тесто разваливалось и напоминало клейстер. Однако, подрумяненные в масле, они были похожи на пирожки.
Что я всё о вещах да о еде – это были такие мелочи, на которые мы внимания тогда почти не обращали. Главным впечатлением была атмосфера в университете, потрясающие люди, которых я встретила. И преподавателей, и студентов. Впервые я увидела так много умных ребят в одном месте. И таких интересных, разносторонних личностей!
Нужно вернуться на несколько месяцев назад, в самое начало первого курса, чтобы описать нашу веселую компанию и рассказать подробнее об отношениях.