Светлана Викторовна Ильина
В вихре времени
Николай растерялся: где искать Рябушинских? Но тут его окликнул нежный девичий голос.
– Николай Константинович, вы не меня ищете?
Он повернулся и застыл на месте. Кто это?
Верхом на каурой лошади медленно приближалась тоненькая наездница в тёмном костюме амазонки, из-под которого выглядывала ослепительно белая блуза. На голове девушки блистал мужской чёрный цилиндр, закреплённый тесьмой под маленьким подбородком, с полупрозрачной вуалью, которая не скрывала карие смешливые глаза. Светло-каштановые кудри прелестными колечками обрамляли нежное девичье, почти детское, лицо Марии Рябушинской с таким же чуть курносым носиком, как у брата.
Николай так залюбовался прекрасным видением, что застыл как истукан и не мог вымолвить ни слова. Сердце сначала замерло, а потом забилось часто-часто. Почему он раньше не зашёл к Мише?
Он даже не заметил, как подошёл приятель.
– Коля, ты узнал Марию? – спросил Рябушинский.
– Д-да, узнал, но не поверил своим глазам.
Девушка спешилась и подала руку для поцелуя. Маленькая, тёплая ручка легла в ладонь Елагина. Внезапно ему захотелось поцеловать её в ладошку, но он сдержался и поздоровался по обычаю.
Друзья прекрасно провели время, катаясь на орловских рысаках. Все трое были опытными наездниками и получали истинное удовольствие от прогулки в Петровском парке. Вышло солнце и побаловало москвичей тёплым вечером, высветив множество осенних красок у скромной русской природы.
Николай не отрывал глаз от прелестной спутницы, спрашивал у Марии про учёбу, но ловил себя на мысли, что почти ничего не слышит. Ему хотелось просто смотреть на девушку, любоваться её по-детски пухлыми губками, прелестными ямочками на щеках, едва заметными веснушками на носу и большими карими глазами…
Николай ехал домой и загадывал: "Если нас никто не обгонит, значит, с Машей всё сложится… И почему я решил, что мне не нужна женитьба? А может, я ждал именно её? – подумал он, – конечно, ведь второй такой точно нет…"
Извозчик оказался ловким парнем – гнал лошадку не быстро, но и не тормозил, покрикивая на рассеянных пешеходов. Они подъехали к дому. Николай щедро расплатился с мужичком и с удовольствием отметил, что их так никто и не обогнал.
Глава шестая.
В среду вечером в дверь опять застучал дворник. Николай тяжело вздохнул, оторвался от книг и пошёл открывать.
Захар, как водится под вечер, был навеселе:
– Извиняйте, ваше благородие, – шутливо поклонился верзила, – опять письмо-с…
Он вручил Николаю узкий конверт на плотной дорогой бумаге.
– Да ладно, Захар, не извиняйся. Тебя не исправить…– задумчиво протянул Николай. Он читал адрес отправителя и машинально искал монетку в кармане.
Дворник ушёл, а Николай поспешил в кабинет, где снова уселся за письменный стол и надорвал конверт. Это было приглашение от Рябушинских на званый ужин в четверг будущей недели.
Николай улыбнулся. Он надеялся, что не только Миша был инициатором приглашения в гости, но и его сестра… Это предположение грело душу надеждой на будущее развитие отношений.
Наступил долгожданный четверг. Николай зашёл во двор особняка Рябушинских и почувствовал знакомый уютный запах самоварного дымка. Вспомнились посиделки с отцом в родном поместье… Он позвонил.
– Как прикажете доложить? – важно спросил швейцар. Николай открыл рот, чтобы ответить, но увидел друга, резво сбегающего по лестнице.
– Прокофьич, это ко мне! Пропусти!
Это был самый необычный дом в стиле "модерн", в которых приходилось бывать Николаю. Он поражал внутренним убранством: люстра-медуза висела над парадной лестницей в виде морской волны. Приглушённое освещение, зеленоватые стены, причудливые ручки в виде морских животных создавали иллюзию подводного мира.
“Однако хозяин дома – изрядный чудак”, – подумал Николай, ступая по паркету в виде рыбьей чешуи. Они вошли в гостиную, где за богато накрытым столом сидела небольшая компания.
– Господа, позвольте представить моего друга Николая Константиновича Елагина. Мы вместе учились в университете.
Николай поклонился хозяину и гостям. Рябушинского-старшего он сразу узнал по выдающимся усам с завитками на конце. Именно так описывал его Миша, когда рассказывал о семье. Умные внимательные глаза Степана Павловича смотрели доброжелательно.
– Друг моего сына – мой друг. Проходите, знакомьтесь: моя жена Анна Александровна, доктор Снегирёв, отец Иоанн, с дочерью вы знакомы. Прошу не стесняться, без церемоний. Позвольте полюбопытствовать, Николай Константинович, кто ваши родители?
– Мой отец Елагин Константин Васильевич был помещиком в Тверской губернии. К сожалению, месяц назад он скончался, а мать ещё раньше. Теперь я круглый сирота.
– Очень жаль, примите наши соболезнования. Мы сегодня в узком кругу тоже скорбим по великому человеку, покинувшему наш мир. Вы уже знаете, что писатель Толстой умер?
– Да, знаю, господа. Такие новости передаются быстрее телеграфа. Говорят, он умер в Астапово. Что же его побудило совершить бегство из дома?
– Пожалуй, я бы ответил на этот вопрос, Николай Константинович, – задумчиво протянул доктор, аккуратно поддевая вилкой кусочек стерляди. – У Льва Николаевича диагностировали обострившееся воспаление лёгких. При такой болезни врачи иногда замечают повышенное беспокойство. Вероятно, что оно и заставило Толстого уехать из родного поместья без видимых причин.
Николай заметил, как внимательно слушали доктора, будто от его диагноза зависела жизнь близкого человека каждого из присутствующих. Один отец Иоанн нахмурился – сухощавый пожилой человек с приятной русской окладистой бородой и серыми глазами, окружёнными морщинками, словно тонкой паутиной.
– Владимир Фёдорович, позволю себе с вами не согласиться. Вы видите материальные причины. А есть такое понятие – больная душа. Толстой не верил в духов, в мистическую сторону христианства, но это не значит, что их не существует. Он чувствовал приближение смерти и подсознательно боялся попасть в лапы тех злобных тварей, существование которых он так яростно отрицал. Именно этот страх и погнал его поближе к Оптиной пустыни. Но Господь не сподобил Льва Николаевича покаяния. Видно, много вреда он нанёс миру лживым учением.
Николай не вмешивался в разговор. Утрата любимого отца была сильнее, чем сожаление об уходе великого писателя. Но главное, с ним рядом сидела очаровательная Мария. Он не отрывал глаз от её кудряшек, которые мелькали перед ним каждый раз, когда она поворачивала голову, чтобы ответить кому-нибудь из гостей. Николай смотрел на маленькую изящную ручку и с трудом удерживался, чтобы не накрыть её своей ладонью. Ему хотелось завести разговор, но на ум ничего не приходило.
Маша немного официально обратилась к нему:
– Скажите, Николай Константинович, а вы разделяете взгляды Толстого на Бога и вообще на христианство?
Взоры гостей обратились на Николая. Он помолчал, наливая в бокал вишнёвой рубиновой лестовки и обдумывая ответ, а потом спокойно произнёс:
– Я знаю, что модно быть толстовцем, Мария Степановна, но не разделяю взгляды Льва Николаевича на невидимый мир, и на это у меня веские основания.
– А какие причины у тебя, Николай? – удивлённо спросил Михаил.
– Это личная, довольно мрачная история, я бы не хотел портить вечер, – уклонился Николай от ответа.
– Отец Иоанн, а позвольте спросить: нашей русской православной Церкви не совестно, что отлучили от общения с Богом истинного христианина, коим был Лев Николаевич? – сверкая пенсне, через стол спросил доктор Снегирёв.
Отец Иоанн не ожидал такого пассажа, его вилка застыла над куском рыбы, но не растерялся:
– То, что вы, Владимир Фёдорович, называете Толстого христианином, означает, что вы совершенно не разбираетесь в догматах нашей веры. Это печально, учитывая, что мы живём в православной империи. Но я вас не виню. Замечу, что Церковь не была инициатором сего отлучения. Лев Николаевич во всеуслышание заявил, что Христос просто человек, а не Бог. Не верил в Его Воскресение. Следовательно, отрицал главный постулат христианской веры.
– Но он создал учение на основе проповедей Христа! – возразил хозяин Рябушинский, сыто откидываясь на спинку кресла.
– В этом я вижу печальный и нелепый знак нашего времени, – усмехнулся отец Иоанн. – Господин Елагин, вы же, кажется, философский факультет закончили, так? – неожиданно обратился священник к Николаю.
– Так, батюшка. А что?
– Тогда вы должны знать занятную книжечку господина Соловьёва Владимира Сергеевича “Три разговора”. Там есть что почитать, над чем подумать и даже поспорить. А предисловие мне понравилось больше всего.
– Я читал эту книгу, отец Иоанн. Но предисловие помню смутно.
– А я запомнил и хочу заметить, господа, к нашему разговору оно весьма подходит.
– Он что же, про Льва Толстого написал? – удивилась Анна Александровна.
– Нет, сударыня, не конкретно про него, а про таких, как он. Владимир Сергеевич упоминает о диком учении, которое образовалось в восточной губернии нашего необъятного Отечества. Его последователи сверлили дыру средней величины в тёмном углу избы. Потом прикладывали к ней губы и много раз повторяли: “Изба моя, дыра моя, спаси меня!” Себя они справедливо называли дыромоляями или вертидырниками. Представьте себе, господа, через некоторое время избу переименовали в “царство Божие”, а дыра стала называться “новым евангелием”.
– Зачем же они это сделали, отец Иоанн? – смеясь, спросила Маша.
– Да затем, барышня, что без имени Христова их религия никого не привлекала. Так же как и учение Толстого имело бы гораздо меньше последователей, если бы он назвал его не Евангелием, а как-нибудь иначе. А так как он прикрывался именем Господа и Спасителя нашего, который распялся и воскрес, во что Толстой не верил, то православная Церковь обличила этот обман, чтобы христиане не соблазнялись. А вернуться в лоно матери-Церкви писателю никто не мешал.
– Да, пожалуй, так каждое новое учение будет либо заповеди брать из христианства, либо прикрываться именем Христа, – задумчиво сказал Николай.
Беседа, словно река, распалась на множество ручейков. У каждого гостя нашёлся собеседник. Николай наблюдал за Машей и поражался, сколько удивительных качеств у этой юной девушки. С доктором Снегирёвым она говорила на серьёзные темы о равноправии женщин с таким здравым смыслом, что тот, задумав снисходительно улыбнуться и перевести разговор в шутку, вынужден был отвечать без всякой иронии, чтобы не прослыть дураком. Отцу Иоанну она просто и доходчиво объяснила смысл современной поэзии… И всё время оставалась такой милой и прелестной, что мужчинам приходилось прилагать усилия, чтобы не упустить нить разговора, невольно залюбовавшись хорошенькими ямочками на щеках или коралловыми губками девушки.
Когда Мария рассказывала о любимых поэтах, Николай с удивлением узнал, что она поклонница декадентстких течений.
– А кто вам больше нравится из декадентов, Мария Степановна?
Маша задумалась.
– Больше всех интересует Брюсов. Очень страстный и даже страшный человек. Вы слышали про его любовь к Нине Петровской? Безумная любовь, безумные стихи:
Ты – слаще смерти, ты желанней яда,
Околдовала мой свободный дух!
Когда он её разлюбил, она даже попыталась его убить из револьвера…
– Какие страсти, – усмехнулся Николай, – я слышал – револьвер дал осечку, как в лермонтовском "Фаталисте"…
– Да… – загорелись глаза Марии, – чем-то он похож на колдуна… вот бы посмотреть на него.
– Что ж, ничего нет невозможного, если хотите, я покажу, где он бывает…
Всё было необычно в этой девушке: и её лёгкий нежеманный нрав, и миловидное, детское лицо, и увлечение стихами, сложными для восприятия даже зрелому уму. Словно шкатулка с секретом, Мария раскрывала себя не сразу, и от этого ещё больше хотелось узнать её поближе.
Глава седьмая.
Все последующие дни Елагин занимался привычными делами: преподавал в гимназии, писал диссертацию и разбирал письма дамы, прятавшейся под инициалами А.П.Т., чей ажурный портрет он поставил на столе и с удовольствием им любовался.
Но с ещё большей охотой и замиранием сердца Николай вспоминал другую даму, явившуюся, как "мимолётное виденье, как гений чистой красоты".
"Да, пожалуй, лучше не скажешь," – бормотал Николай. Душа требовала новой встречи с Марией, но подчас мучили сомнения, а надо ли разрушать тот мир, который он построил за все годы холостой жизни? Если он женится, то придётся менять квартиру, привычки…
Его казённая квартира, где царила благословенная тишина, служила убежищем от шумного города. Особенно в кабинете. Письменный стол с кипой бумаг и книгами так и манил к себе… Книги уже не помещались на полках и лежали стопками на полу возле кресла-качалки. В минуты отдыха для Николая любимым занятием было слегка покачиваться в кресле и читать, читать, читать…
Теперь его душе чего-то не хватало… Он брался за книгу и не понимал ни слова. Ни работа, ни чтение не помогали заглушить зов проснувшегося от спячки сердца.
Желание видеть Марию победило сомнения. Куда приглашают приличную барышню? Ну конечно, в Большой театр. Проблема только в билетах.
Каждому москвичу было известно, как сложно достать билеты на оперу, а тем паче на знаменитого Собинова. Николай давно мечтал послушать Ленского в его исполнении.
Когда Елагин подходил к кассам театра, уже по скучному виду кассира было видно, что на премьеру "Евгения Онегина" господина Чайковского аншлаг. Кассира одолевало несколько театралов, вопрошающих с безумной надеждой в голосе:
– Никаких билетов нет на сегодня?
Кассир молча показал на надпись "Билетов нет".
– А вы поищите, поищите, милостивый государь!.. Может, хоть какой завалящий и найдётся… Бывает, что захворает человек, либо по семейным обстоятельствам не сможет пойти и вернёт…
Не в силах отвечать в сотый раз, несчастный хранил гробовое молчание. Так его терзали подобными вопросами с утра до вечера.
Николай знал, что москвичи занимали очередь в кассу задолго до рассвета, а в дневное время не было смысла стоять и ожидать чуда. Он вздохнул и стал искать глазами "жужжалку" – трудягу, который день и ночь дрогнет у театра и на морозе, и под дождём и негромко, словно жужжа над ухом, предлагает: "Вам нужен билетик на сегодня? А может, на бенефис?" Такой продрогший, бедно одетый парнишка подскочил к нему и спросил с надеждой: "Когда желаете билетик?"
Николай желал на завтра. Проблем не было. "Жужжалка" поманил за собой. Они прошли несколько метров и встали под воротами частного дома. Парнишка сделал знак подождать здесь, а сам исчез за дверью. Скоро вышел упитанный "якупчик" с настороженностью в глазах: вдруг полицейский? Но увидел Николая и оскалился в улыбке:
– На Собинова желаете? На завтра?
Николай кивнул и спросил цену. Стоимость билета была завышена в три раза, но выбора не было. Он вздохнул и заплатил, уговаривая себя, что не каждый месяц ходит в театр, можно и переплатить.
Вернувшись домой, он с удовольствием посмотрел на телефон, поставленный по распоряжению директора у него дома. Чёрный блестящий аппарат гарантировал удобства, несоизмеримые с посыланием нарочного по указанному адресу. Во-первых, можно общаться без посредников, а во-вторых, не нужно беспокоиться, что посыльный что-нибудь перепутает или зайдёт в трактир перекусить на чаевые, забыв доставить ответ. Николай поднял трубку и попросил телефонную барышню связать с номером Степана Рябушинского.
Трубку взяла горничная. Николай пригласил к аппарату Марию Степановну, волнуясь, что уже слишком поздно или не вовремя. Но Мария подошла быстро, будто ждала звонка.
– Мария Степановна, здравствуйте, это Елагин беспокоит.
– А, Николай Константинович, рада вас слышать, – нисколько не удивляясь и не смущаясь, ответила Мария Рябушинская.
– Я хотел бы вас пригласить в театр, вы позволите?
Она замолчала на секунду.
– А в какой, позвольте узнать?
– В Большой на "Евгения Онегина". Ленского будет петь Собинов. Не желаете сходить завтра вечером?
Девушка опять замолчала.
– Хорошо, пойдёмте, Николай Константинович, с удовольствием.
– Тогда завтра к шести я за вами заеду.
Николай положил трубку и обнаружил, что в груди у него звучит барабанная дробь, словно у юноши, впервые признающегося в любви. Он, конечно, не юноша, но девушку приглашал в театр тоже в первый раз, так что ничего удивительного в этом волнении не было…
Мария хорошо знала роман господина Пушкина, однако ещё лучше знала, как женщины одеваются в Большой театр. Мало красивого платья – без дорогих и броских украшений стыдно было и показаться на публике. А что значит для женщины наряд при посещении театра? Больше, чем могут себе представить мужчины. Конечно, бытует поговорка, что хочется себя показать и других посмотреть. Верно. Но если девушка идёт в театр с кавалером, то тайно желает затмить своим нарядом принцесс и богинь, которых её спутник увидит на сцене. Не может же она выглядеть хуже них!
Поэтому Маша первым делом крепко задумалась над завтрашним платьем и украшениями. К счастью, верной и опытной подругой у счастливой девушки была мать. Её ценными советами Маша довела наряд до совершенства.
Около шести вечера она с нетерпением выглядывала на улицу, освещённую электрическими фонарями, но пустынную, если не считать дворника, что надоедливо шаркал жёсткой метлой. Наконец, она увидела приближающуюся к дому пролётку, где сидел элегантный мужчина в тёмном пальто. Маша сорвалась с места, но Анна Александровна остановила дочь:
– Веди себя как взрослая, а не как маленькая девочка, Маша, – укоризненно произнесла она.
Маша не спеша вышла из дома. Навстречу ей шёл Николай. Он улыбался и оглядывал её с восхищением. Он ещё не видел её платья…
К театру подъезжали и подъезжали пролётки, кареты и, конечно, автомобили, отчаянно сигналя извозчикам. Большой театр сверкал огнями, открывая двери для счастливчиков с билетами и приводя в отчаяние неудачников, что не сумели достать заветные бумажки.
Вечером похолодало, поэтому вдоль длинных рядов извозчичьих пролёток, выстроившихся около театра, уже похаживали "сбитенщики". Они несли за ручки блестящие самовары с дымком. За пояс из белого полотенца у крепких молодцев-продавцов были заткнуты стаканчики, в которые разливали сладкий чай. Извозчики с удовольствием брали горячий напиток и пили, обжигая губы и заодно грея закоченевшие пальцы.
В театре женщины скидывали на руки кавалерам меха и капоры и шли по роскошному красному ковру мраморной лестницы… Многие мужчины были в мундирах, редко кто, как Николай – во фраке. Николай сдал пальто в гардероб.
В суете он даже не смог хорошенько разглядеть Марию, но когда они поднимались по лестнице, приостановился, поражённый видением, как в первый день встречи в манеже. Она и сама знала, что выглядит как сказочная принцесса в нежно-голубом платье с прямым силуэтом и удлинённым шлейфом. На глубоком декольте лежало пушистое белое боа из страусиных перьев, а шею охватывало украшение на бархатной ленте – эсклаваж, который выгодно подчёркивал белизну кожи. Голову венчала изящная шляпка из таких же лёгких перьев страуса.
Мария увидела, какое впечатление она опять произвела на кавалера, и счастливо рассмеялась.
Билеты Николай купил в бельэтаж. Маша боялась даже себе представить, сколько он заплатил за них. Она ловила на себе восхищённые взгляды кавалеров и замечала завистливые глаза дам, подозревая, что зависть вызвана не только её нарядом и слепящими бриллиантами в ушах, но и статным кавалером, учтиво ухаживающим за ней.
В облике Николая было что-то неуловимое, что выгодно отличало его от других мужчин, вьющихся вокруг неё на светских раутах. Не то удивляло Машу, как великолепно на нём сидел чёрный обязательный фрак с белой рубашкой из тонкого шёлка, а как просто и естественно он себя в нём чувствовал: не выпячивал грудь, не одёргивал его, опасаясь помять, не поправлял беспрерывно манжеты… Создавалось впечатление, что в дорогой одежде ему так же свободно, как и в любой другой. И одежда служила ему тем, чем должна, и чего другие безуспешно добивались – подчёркивала его внутреннее благородство без самолюбования.
– Николай Константинович, а вы не были военным? У вас выправка как у офицера, – спросила Маша.
– Не был, Мария Степановна, а выправка у меня от муштры отца-офицера, который с раннего детства учил ездить верхом и держать спину в любых ситуациях, – двусмысленно ответил он, слегка улыбнувшись.
Спектакль начался. Артисты играли превосходно, музыка господина Чайковского поражала напевностью и грустью. Маша внимательно слушала, но когда сразу четверо певцов запели одновременно, заскучала.
"И чего все сразу вступили? Какой же это разговор? Мы с Мишкой как загалдим вместе, так папа сразу кулаком стукнет, не захочешь больше и рот открывать…"
Маша оглядывала украдкой публику, но было темно: ни нарядов дам, ни украшений было не разглядеть. Наконец закончился первый акт. Николай предложил прогуляться по фойе, она с радостью согласилась – в ложе было душно и скучно сидеть.
Они вышли в коридор. Там уже вовсю вышагивали парочки, рассматривая друг друга и делая вид, что обсуждают спектакль.
– Николай Константинович! – услышала Маша негромкое восклицание. Она повернула голову, откуда позвали Николая, и увидела долговязого мужчину с длинными ногами, как у журавля, стремительно приближающегося к ним.
Николай не выглядел счастливым от встречи, но взял себя в руки и любезно поклонился.
—Мария Степановна, позвольте представить коллегу по гимназии – Митрофанов Алексей Викентьевич.
Маша подала руку с улыбкой:
– Рябушинская Мария Степановна.
Митрофанов выпучил глаза, словно увидел горгону Медузу.
– Барышня Рябушинская? Наслышан, наслышан… Очень приятно-с, да-с.
В это время к Митрофанову подошла пожилая дама с невыразительным лицом, одетая гораздо проще, чем Маша, в синее длинное платье со множеством рюшей.
– Позвольте представить, моя жена Клавдия Васильевна.
Николай поклонился, а женщины кивнули друг другу своими шляпками.
Маша посчитала, что на этом их общение закончится, но не тут-то было – Алексей Викентьевич рассчитывал подольше пообщаться.
– Как вам опера, понравилась? А вы знаете известный театральный анекдот? Нет?.. Николай Константинович, что же вы не развлекаете даму!
Жена слегка дёрнула за рукав неумеренного в эмоциях супруга, но тот ничего не замечал.
– У Пушкина в романе такие слова: "Кто там в малиновом берете? Жена моя… Так ты женат?" Ха-ха, – он ещё сильнее задвигал длинным носом, впиваясь глазами в Марию, – а мой знакомый пел в театре, где вместо малинового берета одели зелёный! Ха-ха-ха! Представляете, как удивился певец, когда увидел Татьяну в зелёном? От изумления он так и спел: "Кто там в зелёновом берете?" На что получил неожиданный ответ: "Сестра моя… Так ты сестрат?"
Митрофанов забился в истерическом смехе, будто не он рассказал бородатый анекдот, а сам услышал его первый раз. Маша вежливо улыбнулась. Жена уже шипела что-то ему на ухо, а Николай досадливо морщился, видимо, жалея, что предложил походить по фойе.
– Вы не любите этого господина, Николай Константинович? – спросила Маша, когда они сели на свои места в ложе.
– Не больше и не меньше, чем остальных коллег, Мария Степановна. Преподавателей нашей гимназии весьма интересует моя личная жизнь, и теперь у них будет много пищи для сплетен.
– Жаль, что так получилось.
– Ничего страшного… Скрывать мне нечего, а насмешки меня не трогают.
– Вы так независимы от мнения общества, Николай Константинович?
Николай задумался.
– Пожалуй, нет, именно поэтому я не афиширую личную жизнь и не обсуждаю её ни с кем, кроме вашего брата.
Всю оставшуюся оперу Маша ждала сей диалог. И когда услышала, едва удержалась от глупого смеха, представив в лицах забавную сценку.
Нет, всё-таки опера скучновата. Конечно, Собинов в роли Ленского прекрасен. Ария "Что день грядущий мне готовит?" довела её до слёз… Но Ларину Маша не понимала. Что нашла Татьяна в Онегине? Она бы не влюбилась в такого…
А в какого? Маша ещё сама не знала. Может, Николай ей подойдёт, а может, и нет… В отличие от Татьяны, она не имела недостатка в кавалерах. Торопиться с выбором не было необходимости…
Вечер был чудесный, безветренный. Они не спеша ехали по вечерней Москве. Николай поинтересовался её впечатлениями.
– Я знаю, вы ждёте восторженных отзывов о всеобщем кумире – Собинове. Здесь я с вами согласна – удивительный голос. Но сам роман всегда вызывал у меня противоречивые чувства.
– Почему противоречивые? Разве вы не разделяете всеобщего восхищения Татьяной?
– У меня двойственное чувство: с одной стороны, мне непонятна её любовь к этому хлыщу, а с другой… – Мария лукаво посмотрела на Елагина, – она повела себя как мужчина…
– Что вы имеете в виду?
– Выбрала сама, а не ждала, когда её выберут. Это очень смело, особенно для того времени. У неё нет покорности судьбе, она разрушила устои того времени: "Привычка свыше нам дана – замена счастию она…"
– Да, соглашусь с вами. Надо обладать изрядной решимостью, чтобы совершить такой поступок – первой объясниться в любви… Ведь Онегин мог и высмеять её, опорочить в глазах общества.
– Он бы Татьяну ещё больше опорочил, если бы она ему не дала отпор в конце. Мне всегда нравилось про это читать у Пушкина.
– Про отпор?
– Про независимость слабой женщины, Николай Константинович! Ларина сама выбрала свою судьбу. Правда, у неё не было таких возможностей, как в наше время… А вам нравится Татьяна?
– Ларина всем нравится, Чайковский даже оперу хотел назвать не "Евгений Онегин", а "Татьяна Ларина"… Я только не понимаю, за что Онегина все осуждают? Почему он сразу не разглядел, какая тонкая и глубокая душа у Татьяны? А откуда он мог это разглядеть? И то, что Евгений волочился за Ольгой объяснимо – она открытая и весёлая. А Татьяна вела себя как неживая, а потом вдруг письмо написала… Онегин должен был влюбиться от одного её письма?
– Я как-то не смотрела глазами мужчины…
– А между тем – это вполне естественно. Татьяна и красавицей-то не была: "Ни красотой сестры своей, ни свежестью её румяной не привлекла б она очей". Мужчина сначала обращает внимание на внешность, а после уж дальше присматривается.
Машу разговор начал смущать.
– А ко мне вы тоже присматриваетесь, Николай Константинович?
Он взглянул на неё своими чёрными глазами совсем близко.
– А это плохо?
– Нет, наверное, – пролепетала она.
По счастью, пролётка наконец доехала до дома Рябушинских. Николай помог ей выйти из коляски и проводил до двери. Прокофьич открыл дверь и стоял в почтительном ожидании.
Маша подала Николаю руку для поцелуя, избегая смотреть в глаза, но он держал её, пока не поймал ответный взгляд. Потом медленно поцеловал, наклонился к самому уху и прошептал: "Я надеюсь, мы скоро встретимся". Она неловко кивнула и юркнула в дверь.
В холле тускло мерцала люстра-медуза. В доме стояла ночная тишина – мама и брат уже спали, только в окнах отца она ещё с улицы заметила свет. Навстречу Марии выбежала горничная.
– Барышня, вас Степан Павлович просил зайти, как прибудете, – доложила Лиза, помогая раздеть пальто и еле удерживаясь, чтобы не зевнуть.
Маша, шурша длинным платьем, поднялась по лестнице к отцу и, предварительно негромко постучав, открыла дверь.
Кабинет был сделан в единой бордовой гамме с тяжёлыми портьерами и массивными глубокими креслами. В одном из них сидел Степан Павлович, с усталым видом просматривая документы. Его обычно лихо закрученные вверх усы сейчас поникли и свисали сосульками, подчёркивая складки рта.
– А, Машенька, пришла… Проходи, сядь рядом.
Она села в ожидании – отец редко приглашал её к себе в кабинет.
– Как тебе опера? Хорошо пели?
– Собинов был бесподобен, – улыбнулась Мария.
– А что у тебя с Елагиным? Вы встречаетесь?
– Мы виделись на ипподроме, а сегодня он пригласил меня в Большой театр. Вот и всё…
Отец задумался, помедлив со следующим вопросом:
– Он тебе нравится?
Теперь пришла очередь подумать Маше.
– Нравится, папа, но я ещё не поняла, как он ко мне относится.
– Машенька, да как можно к тебе относиться? Да за твою руку и сердце женихи готовы на турнире биться. Но мне он нравится больше всех. Ты хорошенько присмотрись к нему. Мы небедные люди, и нет необходимости выдавать тебя замуж за денежный мешок. Но в нашей стране благородный род, как у Елагина, значит очень много… Некоторые двери закрыты даже для нас, ты понимаешь?
– Понимаю, папа, но ничего не обещаю, – чуть раздосадовано ответила Маша, – не за мешок, так за дворянский герб, какая разница? Я ещё ничего не решила…
– Ну, хорошо, хорошо, поступай, как знаешь… – примирительно сказал отец, – твоя жизнь, тебе решать. Всё, иди спать.
Мария поднялась и пошла к себе. В душе поселилось волнение, которого раньше не было. Никто её так не волновал, как Коля. Её самолюбию страшно льстило, что такой взрослый умный мужчина смотрит на неё восхищённым взглядом, ловит каждое слово, старается угодить… Любит ли она его? Она ещё не понимала свои чувства – время покажет…
Глава восьмая
В гимназии что-то неуловимо изменилось – фамилия "Рябушинская" шелестела на всех углах. Николай понял с досадой, что стал героем дня – предметом домыслов и сплетен из-за встречи в театре с Митрофановым. Он ловил на себе заинтересованные взгляды, а когда подходил ближе к компании коллег, те внезапно замолкали… Это ужасно раздражало.
Митрофанов ходил гоголем. Он раскинул приветственно объятия и бросился навстречу Николаю.
– Как поживает барышня Рябушинская, Николай Константинович? Ей понравился спектакль? – спросил Алексей Викентьевич.
Николай взял себя в руки и, неожиданно для любопытного коллеги, охотно ответил:
– О, спасибо, Алексей Викентьевич, Марии Степановне очень понравилось. Особенно ваш анекдот… Как поживает ваша супруга?
Митрофанов вытаращил глаза:
– Э-э-э, супруга? Благодарю-с, хорошо… Что ж, я рад, да-с.. – Он походил вокруг Елагина и по привычке взял его под руку.
– А вы вообще собираетесь жениться, Николай Константинович?
– Может быть, Алексей Викентьевич, – а почему вас это беспокоит?
– А вы хоть представляете, что ваша жизнь кардинально изменится, – включился в разговор Языков, учитель литературы. Это был невысокий, довольно плотный господин без особенных отличительных черт, кроме длинных рыжих усов, которые, по всей видимости, он очень ценил и всё время их пощипывал. Николаю они не нравились, потому что напоминали тараканьи, и он старался пореже смотреть ему в лицо.
– И как же моя жизнь изменится, Иван Александрович? – неприязненно спросил Николай.
– Будете, как и все мы, думать, как угодить жене…
– А может, жена будет думать, как мне угодить?
– Наивный взгляд, Николай Константинович, вы отстали от жизни.
