Светлана Васильевна Жарникова
Сборник статей. Выпуск 6
Редактор Алексей Германович Виноградов
© Светлана Васильевна Жарникова, 2023
ISBN 978-5-0050-8387-6 (т. 6)
ISBN 978-5-4493-9478-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
С. В. ЖАРНИКОВА
СБОРНИК СТАТЕЙ
Выпуск 6
Книга статей выдающегося ученого С. В. Жарниковой посвящена исследованию культуры и этнографии русского и других индоевропейских народов. Зарождению их обрядов и традиций. Открывает тайны истории.
С. В. Жарникова – защитница Русского Севера
Прощальное слово
Ушла из жизни Светлана Васильевна Жарникова. Два месяца с лишним боролась она с подступающей к ней неминучей. И было тревожно на сердце и за нее и за нашу Отечественную культуру и историю, которые она защищала с мужеством былинного богатыря.
Она исследовала историю дохристианской Руси, попранную норманнской теорией. Ее исследования уходили в глубины на многие тысячелетия и позволяли России сбросить с себя обноски политически скроенного под интересы Запада рубища истории, напитаться культурой и знаниями наших далеких предков, высоко поднять свою голову, широко и вольно расправив грудь…
Несколько лет назад она принесла ко мне огромную рукопись в тысячу страниц с картами, рисунками, фотографиями, которая убедительно доказывала, что Русский Север был тем самым местом, где формировалась новая человеческая цивилизация и великое индо-европейское языковое древо.
Я подготовил на эту книгу рецензию и отнес все к губернатору Вологодской области В. Е. Позгалеву, который написал на моей служебной записке резолюцию в адрес департамента культуры «Книгу издать всенепременно».
Кризис, смена власти в области помешал этим планам. И во многом стали причиной отъезда С.В. в Санкт-Петербург.
Вологда для ее масштабного, планетарного мышления оказалась тесна.
Я выкладываю в память о великой женщине и ученом интервью ее, которое она дала для моего фильма о Белозерске.
Анатолий Ехалов27 ноября 2015 в 21:20
Архаические мотивы северорусской орнаментики
(к вопросу о возможных праславянско-индоиранских параллелях).
Академия Наук СССР. Ордена Академия наук СССР. Ордена Дружбы народов Институт этнографии им. Н. Н. Миклухо-Маклая. На правах рукописи.
Жарникова Светлана Васильевна
Архаические мотивы северорусской орнаментики
(к вопросу о возможных праславянско-индоиранских параллелях).
Специальность 07.00.07-этнографая
Aвтореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук.
Москва – 1988
1. Общая характеристика работы
Данная работа проводилась в рамках исследований ведущихся в институте этнографии АН СССР и направленных на изучение этнической истории и древнейших связей восточнославянских и индоиранских народов (арьев, или ариев).
Актуальность темы обусловлена: во-первых, все усиливающимися разносторонними советско-индийскими контактами и стремлением народов двух стран лучше узнать друг друга, найти истоки традиционной русско-индийской дружбы; во-вторых, она обусловлена тем ростом этнического самосознания, который повсеместно наблюдается в последние десятилетия и зачастую принимает столь уродливые формы, как национализм и расизм. В свете этого региональные этноисторические исследования, в настоящее, время приобретает особу научную остроту, так как знание этнической истории помогает современному человеку освободиться от узости националистического взгляда на мир, понять роль и значение вклада в общую сокровищницу человеческой культуры всех народов, осознать, что Человечество едино.
На страницах данной работы впервые в отечественной науке древнейшие праславянско-индоевропейские связи (а возможно и этногенетическое родство?) получили освещение с позиций сравнительного анализа древнейших, сохранившиеся до рубежа XIX – XX в. в. Как у индоиранских, так и у восточнославянских народов, геометрических и сюжетных орнаментальных схем, сложение которых уходит в глубина энеолита, неолита и даже палеолита Восточной Европы.
Автор данной работы счел необходимым уделить внимание следующий аспектам проблемы:
1. Историографии вопроса о прародине индоевропейцев, индоиранцев и праславян и современным выводам индоевропеистики по данному кругу вопросов.
2. Вопросу об археологически культурах эпохи энеолита – бронзы и раннего железа, идентифицируемых с индоиранским и праславянским этническими массивами, свидетельствующих о древнейших контактах праславян и индоиранцев на обширных территориях Восточной Европы.
3. Вопросу о древнейшем населении севера Восточной Европы в период палеолита-бронзы, в свете новейших данных археологии, антропологии и палеоклиматологии.
4. Анализу архаической геометрической орнаментики текстиля, сохранившейся у восточнославянских и индоиранских народов до рубежа XIX – XX в.в., как этнического дифференциатора и своеобразного индикатора подвижек арийских народов на территории Евразии на протяжении длительного исторического периода.
5. Вопросу о возможных общих истоках некоторых образов архаической мифологи», сохранявшихся в «Ригведе» и «Авесте» – с одной стороны, и в северорусской орнаментальной традиции – с другой.
6. Анализу архаической орнаментики в трехгранно-выемчатой резьбе по дереву и возможной семантике мотивов этой резьбы у индоиранцев и праславян.
7. Анализу свидетельств «Ригведы», «Махабхараты» и «Авесты» о древнейшей северной прародине индоиранцев и современных данных археологии, антропологии, палеоклиматологии, подтверждающих возможность северной локализации древнейших территорий становления праиндоираиского этноса.
2. Содержание работы и методическая база. Источники и историография
Данная работа состоит из введения, в котором раскрывается актуальность темы, историографического очерка, трех глав, посвященных анализу развития восточноевропейского орнамента на протяжения огромного временного периода от верхнего палеолита до рубежа XIX – XX в.в. и его роли как индикатора этномиграционных процессов, связанных с подвижками индоиранских народов, в середине II – начале I тыс. до н.э. и заключения.
В историографической очерке анализируются различные гипотезы, связанные с проблемами прародины индоевропейцев, индоиранцев и пра-славян. Огромную роль в решении этих вопросов играют данные сравнительного индоевропейского языкознания. Так одной из наиболее ранних, сформировавшихся еще в середине XIX в., является гипотеза о среднеазиатской прародине индоевропейцев, которая в настоящее время оставлена подавляющим большинством исследователей. Один из крупнейших советских лингвистов Б. В. Горнунг отвергал не только концепцию «азиатской прародины» и.-е, но и все варианты «среднеевропейской и южно-русско-прикаспийской прародины» (см.: Из предистории образования общеславянского языкового единства. М., 1963, с.11—12). Выдающийся болгарский лингвист В. Георгиев также считает, что прародину и.-е. надо искать только в Европе, ограничивая ареал их обитания районами Восточной и Центральной Европы (см.: Исследования по сравнительно-историческому языкознанию. М., 1958). В 1984 г. вышла в свет работа В. В. Иванова и Т. В. Гамкрелидзе «Индоевропейский язык и индоевропейцы» (Тбилиси, 1984) где авторы выдвигают новую гипотезу и-е. прародины на территории Передней Азии. Однако большинство исследователей видит, прародину и.-е. народов именно на территориях Восточной и Юго-Восточной Европы.
Исходя из этого делается в настоящее время и вывод о прародине индоиранских народов. Одной из самых распространенных и наиболее весомо аргументированных является точка зрения, согласно которой индоиранцы в эпоху, предшествующую их продвижению на территорию Ирана, Средней Азии, Афганистана и Сев.-Западной Индии, обитали на юге Восточной Европы (в Северном Причерноморье). Что касается древнейшего периода становления индоиранского этнического массива, то в конце XIX – начале XX вв., выдающимся индийским исследователем Б. Г. Тилаком была выдвинута гипотеза, согласно которой древнейшими территориями формирования праиндоираицев являлись приполярные области Европы. Свою гипотезу он доказывал, используя свидетельства древнейших памятников индоиранской мифологии – «Вед», где зафиксировано знание таких арктических явлений, как год, разделенный на светлую и темную половину, полярные сияния, замерзающее море, Полярная Звезда и Большая Медведица высоко над головой и многое другое. В связи с тем, что современные данные палеоклиматологии свидетельствуют, что в период с VI по конец II тыс. до н.э. климат севера Восточной Европы был значительно теплее и мягче, а там, где в настоящее время находится тундра, росли смешанные леса и сосновые боры, можно считать, что концепция Б. Г. Тилака достаточно жизнеспособна, и что часть населения севера Восточной Европы могла продвинуться в южнорусские степи на рубеже V – IV тыс. до н.э. когда эти территории, в связи с усилением увлажненности, утратили былой полупустынный характер (см.: Берг Л. С. Климат и жизнь. М., 1947). Вероятно, именно с таким передвижением части населения с европейского севера на юг связано возникновение в степной зоне Восточной Европы на рубеже V – IV тыс. до н.э. ямной культуры, которую многие исследователи считают индоиранской. Е. Е. Кузьмина считает, что именно в зоне степи и лесостепи в IV – III тыс. до н.э., а возможно и несколько ранее, был одомашнен дикий конь (см.: Кузьмина Е. Е. Распространение коневодства и культ коня у ираноязычных племен Средней Азии и других народов Старого Света. – В кн.: Средняя Азия в древности и средневековье. М., 1977). Отсюда, как полагают Э. А. Грантовский (Ранняя история иранских племен Передней Азии. M. 1970) и И. Н. Погребава (Иран и Закавказье в ранней железном веке. М., 1977), а также ряд других исследователей, началось в сер. II тыс. до н.э. распространение на территории Сев. Кавказа, Закавказья и Ирана, а также в степи Казахстана и Южной Сибири арийских народов, продвинувшихся в конце II – нач. I тыс. до н.э. в оазисы Средней Азии, Афганистан и Индию. С индоиранскими племенами II тыс. до н.э. в настоящее время многие советские исследователи (С. П. Толстов, И. А. Итина, И. М. Дьяконов, В. Г. Гафуров, Н. Д. Членова, Е. Е. Кузьмина, Б. А. Литвинский, Х. А. Заднепровский, Э. А. Грантовский, А. Л. Мендельштам и др.) связывают представителей абашевской, срубной и андроновской этнокультурных общностей генетически связанных с ямной и распространенных во II тыс. до н.э. на огромных территориях Евразии от Нижнего Дуная на западе до Минусинской котловины на востоке, и от Печоры на севере до Северного Афганистана на юге. Этот огромный ареал в своей западной части находился в непосредственной близости, а зачастую просто накладывался на те территории, которые целый ряд советских исследователей (С. С. Березанская, В. А. Ильинская, А. И. Тереножкин, О. Н. Трубачев, Б. В. Горнунг и др.) связывают с прародиной славян. В свете вопроса о возможном праславянско-индоираиском контакте (родстве?) это обстоятельство играет немаловажную роль.
Проблема локализации прародины славян не менее дискуссионна, чем индоиранская. Б. В. Горнунг считает возможным связывать, первичный ареал формирования протославян с носителями трипольской энеолитической культуры её среднего этапа.
В настоящее время советские учение всё увереннее локализуют прародину праславян в Поднепровье и Прикарпатье, и связывают с ними тшинецко-комаровскую культуру сер. II тыс. до н.э. (С. С. Березанская, Б. А. Рыбаков, В. Даниленко, О. Н. Трубачев, И. К. Свешников, Т. К. Алексеева, А. И. Тереножкин, В. А. Ильинская и др). Археологические материалы свидетельствуют, что связи, фиксируемые еще на уровне энеолитических ямной и трипольской культуры, продолжаются и в последующие исторические периоды, и что тшинецко-комаровская, абашевская и срубная культуры в известной степени имеют общие истоки. Об относительной стабильности населения Поднепровья и о том, что его этногенетические корни уходят в глубокую древность, свидетельствуют данные антропологии, «позволяющие проследить историю физических предков восточнославянских народов до эпохи бронзы» (В. П. Алексеев. Палеоантропология и история. – ВИ., 1985, №1, с. 35), т.е. до середины II тыс. до н. э. О стабильности славянского населения на праславянской территории говорит и то, что, как отмечает Б. А. Рыбаков, границы праславянской тшинецкой культуры II тыс. до н.э. полностью совпадают с ареалом славянских пшеворской и зарубинецкой культур III в. до н.э. – III в.н.э. (См.: Геродотова Скифия. М., 1979, с. 206). Поскольку территориями формирования индоиранских народов в настоящее время большинством исследователей признается Восточная Европа и не было исторических причин, которые, как отмечает Н. Р. Гусева, могли бы заставить всех арьев покинуть прародину и, следовательно «огромная масса древнеямных, а позже срубных племен не исчезла о рассматриваемой территории» (см.: Индуизм, М., 1977, с. 43), а стала одной из составляющих в этногенезе восточных славян, чей изначальный этнический ареал находился в непосредственной близости с индоиранским, можно делать вывод о древних, начавшихся еще в энеолите контактах праславян и индоираицев.
Об этих древних контактах свидетельствуют многие акты. Это данные антропологии, лингвистики, ономастики, близость сакральной лексики, многих микологических сюжетов и образов народного искусства, обших у восточнославянских и индоиранских народов.
Одним из исключительно ценных исторических источников, позволяющих проследить значительную древность праславяноко-индоиранских связей, является народная орнаментика и, в частности, глубоко архаичный геометрический и сюжетный орнамент северорусской вышивки, ткачества, кружева и резьбы по дереву, так как, по определению С. В. Иванова, «части или группы распавшегося племени нередко расходятся и теряют связь между собой, но орнамент, продолжая хранить древние традиции, свидетельствует о древней общности этих групп» (см.: Народный орнамент как исторический источник. СЭ, 1958, №2, c. 18).
Анализу становления и развития восточноевропейского орнамента на протяжение многих тысячелетий и выявлению как в восточнославянском, и в частности, северорусском орнаменте, так и в орнаментах современных потомков древних индоиранских народов, общих истоков, восходящих к глубокой древности, посвящена первая глава данной работы. Но прежде чем обратиться непосредственно к архаической восточноевропейской орнаментике, автор считает нужным остановиться на исключительно важном вопросе – современных данных науки о времени заселения севера Восточной Европы человеком. О. Н. Бадер считал, что благодаря континентальности климата на северо-востоке Европы ледника не было и уже в мустьерскую эпоху (примерно от 100 до 40 тыс. лет тому назад) расселение неандертальцев охватило обширные пространства на севере. Вероятно, в это время произошла первая встреча людей с Северным Ледовитым океаном на северо-востоке Европы (см.: О. Н. Бадер. Из глубин палеолита. – ВИ, 1976, №2, с. 126—127), что подтверждается наличием на Печоре стоянки Крутая Гора, нижний слой которой имеет возраст около 70 тыс. лет. Наличие палеолитических стоянок на севере Восточной Европы отмечают В. С. Стоколос и К. С. Королев в своей работе «Археологическая карта Коми АССР» (М., 1984). Причем такие из них как Бызовская стоянка, находящаяся недалеко от Крутой Горы, в своем инвентаре имеет много общего с одновозрастными с ней слоями (25 – 29 тыс. лет) донской стоянки Костенки I, ХII. В период мезолита на севере Европы количество стоянок человека увеличивается, о чем свидетельствуют археологические исследования С. В. Ошибкиной, В. С. Стоколоса, Г. М. Бурова, В. И. Канивца, причем приток населения идет из юго-западных областей волго-окской и балтийско-днепровской (см.: Стоколос В. С., Королев К. С. 1984), а «следы переселения мезолитического населения из Уральских областей не обнаружены» (см.: Ошибкика С. В. Мезолит Сухоны и Восточного Прионежья. М., 1983, с. 284). Период неолита на данных территориях также не был временем обезлюденья. Так, только в бассейнах Печоры, Вычегды, Мезени открыто около двух десятков неолитических стоянок на берегах водораздельных озер и в речных долинах, и это при том, что Русский Север археологически изучен очень мало (см.: Стоколос B. C. 1984). Г. M. Бypoв отмечает близость распространенной на севере Восточной Европы неолитической каргопольской керамики со средневолжской и днепро-донецкой середины или конца V – середины IV тыс. до н.э. (см.: Бypoв Г. М. Археологические культуры севера Европейской части СССР. Ульяновск, 1974, с. 93). В то же время отмечено совпадение орнаментов каргопольской неолитической керамики с узорами на деревянных изделиях мезолитического возраста (VII тыс. до н.э.) с тех же северных территорий (см.: Буров Г. М. 1974, с. 93), что дает основания считать неолитическое население севера Восточной Европы этно-генетически близким к предшествующему ему мезолитическому – во-первых, а во-вторых, позволяет поставить вопрос о том, не в глубинах ли палеолита – мезолита кроются истоки общности материальной культуры Северо-западной Украины, Среднего Поволжья и Севера Восточной Европы, неоднократно отмечаемой исследователями мезолита, неолита и эпохи бронзы этих регионов. Вероятно, был прав Б. В. Горнунг, который считал, что убеждение в том, что индоевропейцы, сложение которых надо искать в глубинах каменного века, в своих подвижках на территории Европы встречали различные многочисленные неиндоевропейские субстраты не соответствует действительности и что: «такая переоценка роли этих субстратов и повсеместные поиски их не являются обоснованными», т.е.: «индоевропейские племена в своих миграциях второй половины III – начала II тыс. до н.э. часто… шли одним и тем же путем, следом друг за другом, так сказать «нагоняя друг друга» (см.: Горнунг Б. В. 1963, с. 41). Мы можем предположить, исходя из данных археологии, антропологии и других смежных наук, что субстратное население севера Восточной Европы до начала подвижек сюда в первой половине I тыс. н.э. славян было в значительной степени (если не в подавляющем большинстве) индоевропейским, родственным по языку и культуре тем, кто шел в эти края из земель новгородской и понизовой Руси. Сохранение на Русском Севере в конце XIX – начале XX в.в. элементов народной культуры, зачастую архаичнее не только древнегреческих но и зафиксированных в «Ведах», вероятно, можно объяснить тем, что население этих мест было в значительной мере потомками древнего населения, сложившегося здесь ещё в результате подвижек до бронзового века, т.е. в то время, когда, возможно, складывались многие социальные структуры, мифологические схемы и те орнаментальные схемы, которые были общими для обширного славянско-индоиранского региона и сохранились в реликтовом виде вплоть до наших дней. Многие орнамента, являющиеся составляющими сложных геометрических композиций северорусского браного ткачества, вышивки и кружева, с одной стороны, и среднеазиатских, иранских, северо-индийских орнаментальных комплексов – с другой, имеют свои истоки в орнаментике таких верхнепалеолитических культур Восточной Европы как костёнковская (ряды косых крестов) и мезинская (ромбо-меандровый узор). Эти орнаменты, не имеющие прямых аналогий в палеолитическом искусстве Европы, послужили В. А. Городцову в предложенном им членении европейских верхнепалеолитических культур мадленского времени (20 – 25 тыс. лет до н.э.) на три отдельные области – западноевропейскую, среднеевропейскую и восточноевропейскую (по характеру памятников искусства) – основой для выделения последней (восточноевропейской) области. Сложные свастическо-меандровые орнаменты, продолжающие бытовать на различных изделиях периода неолита и энеолита на территории Восточной Европы, в частности на памятниках тисской и трипольской культур, появляются в остальных частях Старого света только в эпоху бронзы, являясь своеобразных указателем путей подвижек восточноевропейского индоевропейского населения на новые территории обитания. Б. А. Рыбаков, исследуя пути развития древнего ромбо-меандрового орнамента в неолите, отметил устойчивость этого сложного и трудновыполнимого узора, его несомненную связь с ритуальной сферой, назвав его связующим «звеном между палеолитом, где он появился впервые и современной этнографией, дающей неисчислимое количество примеров такого узора в тканях, выпивке и плетении» (см.: Язычество древних славян. М, 1981, с. 158). Ромбо-меандровые и свастические орнаменты постоянно встречаются на культовых сосудах Триполья и наследующих ей праславянской тщинецко-комаровской и абашевской, срубкой и андроновской культур, которые ряд исследователей связывает с индоиранцами. Особое разнообразие приобретает эта орнаментика в ковровом декоре андроновской культовой керамики, находящейся, как правило, в захоронениях, что дало основания ряду исследователей (С. В. Киселев, Г. Е. Зданович, М. Д. Хлобыстина) считать, что эти орнаменты являлись символами родовой принадлежности, и изучение количества, и комбинаций составляющих их элементов может сыграть определенную роль в деле уяснения структуры каждой общины (См.: Хлобыстина М.. Некоторые особенности андроновской культуры Минусинских степей. СА, 1973, №4, c. 61). Вероятно, являясь символом родовой и этнической принадлежности человека, андроновский орнамент выполнял на ритуальной посуде, помещавшейся в захоронения, функции оберега, долженствующего защищать дух покойного на пути в мир иной или просить богов о милости. Являясь своеобразным этническим индикатором, неандрово-сваетический и «гуськовый» орнамент, украшающий утварь, оружие и т.д., распространяется по территории Евразии вместе с теми индоиранскими племенами, носителями этих орнаментальных символов, которые зафиксированы во второй половине II – начале I тыс. до н.э. на территории Северного и Центрального Кавказа и в Закавказье (Армелия, Азербайджан). М. Н. Погребова считает, что белоинкрустированная керамика Ирана, появившаяся в Восточном Закавказье во второй половине II тыс. до н.э., удивительно похожая по орнаменту на андроновскую, свидетельствует о продвижении нового населения на территорию Ирана из Поволжья и Предкавказья. Аналогичную картину отмечают исследователи и на территории Средней Азии. Открытая в южном Приаралье и в Акча-Дарьинской дельте Аму-Дарьи культура степной бронзы, названная С. П. Толстовым тазабатъябской, имеет лепную посуду с геометрическим орнаментом андроновского типа. М. А. Итина считает, что не только археологический материал позволяет зафиксировать продвижение скотоводческих племен с северо-запада, но и данные антропологии фиксируют широкое продвижение, людей андроновского типа на юг (см.: Степные племена среднеазиатского междуречья во второй половине II – начале I тыс. до н.э. – СЭ, 1962, №3). Такой же вывод о продвижении на территорию Средней Азии и далее в Афганистан и Индии северо-западных скотоводческо-земледельческих племен делает В. И. Сарианиди, и среди прочих археологических источников, подтверждающих этот вывод, считает очень важным указателем именно орнамент.
Автор данной работы, обращаясь к северорусскому текстильному орнаменту, отмечает, что именно здесь сохранились древние композиции, абсолютно идентичные андроновским, и их схождения поразительны, из чего можно сделать вывод о генетическом родстве орнаментики андроновской керамики XVII – IX в.в. до н.э. и декора северорусского текстиля (вплоть до конца XIX – начала XX в.в.). Поставив вопрос о том, какие этнические группы являлись на протяжение более чем 3500 лет носителями и хранителями этой орнаментальной традиции, автор данной работы отвергает предположение, что таким, носителем андроновской традиции могло быть финноугорское население севера Восточной Европы, якобы воспринявшее эту традицию в древности от своих индоиранских соседей и сохранившее её вплоть до середины I тыс. н.э., т.е. до того периода, когда на этих территориях археологически фиксируется наличие славянских поселений. В невозможности такого решения данного вопроса убеждает целый ряд фактов. Так большинством исследователей финно-угорской орнаментики, и в частности браного ткачества постулируется очень позднее (cep. XIX в.) появление подобных орнаментов в декоре данных народов, как следствием их контактов с русским населением (см.: Косменко А. П. 1977, 1984, Климова Г. М. 1984). Кроме того, в свете современных данных археологии, палеоклиматологии, лингвистики, антропологии вывод о том, что в состав населения новгородских, вологодских, ярославских и костромских земель вошел значительный (финно-угорский субстрат представляется крайне проблематичным, если не маловероятным. Но так как северорусский орнамент сохранил огромное количество андроновских архетипов, зачастую не встречающихся в других восточнославянских районах, можно со значительной долей уверенности, предполагать, что на Русском Севере данные орнаментальные комплексы сохранились вследствие того, что население этих территорий было в своем большинстве потомками древнего индоевропейского (возможно, протоарийского) населения.
В то же время в восточнославянской традиции многие элементы древнего свастическо-меандрового и «гуськового» орнамента прослеживаются непрерывно практически от праславянской тшинецко-комаровской культуры (сер. II тыс. до н.э.) вплоть до конца XIX в., из чего можно сделать вывод, что носителями древней орнаментальной традиции были и те группы восточнославянского (кривичского) населения, поселения и могильники которых, относящиеся к IV – VI в.в. н.э., открыты в 1984—1987 г.г. археологом А. Н. Башенькиным (см. Археологические открытия 1984 г. М., l986, с. 4; Сопки и длинные курганы на востоке в Новгородской земле. – Тезисы конференции «История и археология Новгородских земель», Новгород, 1987, с. 12—14) на западе Вологодской области.
Таким образом, можно сделать вывод о том, что именно на территории Восточной Европы в среде близкородственных племен складывались древнейшие орнаментальные, комплексы, оставшиеся священными символами индоиранских народов, с одной стороны, и не утратившие своих сакральных функций оберегов и знаков родства у восточнославянских народов, вплоть до начала XX в., с другой. Комплексное рассмотрение развития орнаментов, общих для восточнославянской (северорусской) и индоиранской традиции с древнейшй времен и до наших дней свидетельствует об единых, глубоко архаичных истоках этой традиции, о длительном процессе развития и трансформации древних архетипов, о совместной выработке в течение тысячелетий более разнообразных, новых орнаментальных схем, о явном генетической родстве этих народов, т.к. сходные орнамент, конечно, могут возникнуть у разных народов, но трудно поверить в то, что у народов, не связанных этно-генетически и разделенных тысячекилометровыми расстояниями и тысячелетиями, могут совершенно независимо друг от друга появиться столь сложные орнаментальные композиции, повторяющиеся даже в мельчайших деталях, да еще и выполняющие одни и те же сакральние функции оберегов и знаков родства.
Вторая глава диссертации посвящена анализу архаических сюжетных композиций в северорусском текстильном декоре, сложившихся также в глубокой древности. Целый ряд зооморфных, антропоморфных, орнитоморфных и фитоморрых изображений, являющихся, слагаемыми этих архаических композиций, достаточно надежно дешифруется на основе сохранившихся до конца XIX – начала XX в.в. восточнославянского фольклора к мифологии и на основании гимнов «Ригведы» и «Авесты», стихов «Махабхараты», верований жителей горного Таджикистана и особенно, Гиндукуша. И в то же время некоторые образы «Ригведы», «Авесты» и «Махабхараты» могут быть дешифрованы при помощи восточноевропейских археологических материалов и архаических сюжетов вышивки, ткачества и кружева северорусского региона.
Таков круг образов, связанных с изображением женского персонажа в северорусской вышивке, где предстоящими являются (в отличие, от переднеазиатского круга образов) не львы, быки и козлы, а лоси – кони – гуси – лебеди (или утки). Делая предположение о том, что сохранившееся в «Ригведе» уподобление коня птице – утке, гусю или лебедю, а также уподобление коня оленю, может иметь своя истоки только на тех территориях, где как олени, так и гуси, утки и лебеди должны были играть огромную роль в хозяйственной жизни людей, автор обращается к неолитическим петроглифам Белого моря и Онежского озера, где ведущими персонажами являются человек, водоплавающая птица (утка, гусь, лебедь) и лось. Поскольку только на севере Европы гуси, утки и лебеди гнездились в огромном количестве вплоть до конца XIX в., и именно здесь эти осторожные птицы, теряя весной оперенье, становились совершенно беззащитными, то они не только отмечали своим прилетом и отлетом приход и уход теплого времени года, но и давали людям большое количество мясной пиши в самое тяжелое бескормное время года – в конце зимы – начале весны. Характерная для праславянской, индоиранской, скифской, иранской, индийской и восточнославянской (северорусской) традиции сакрализация водоплавающей птицы, вероятно, имеет исток именно в этой древней неолитической северовосточноевропейской традиции. Судя по археологическим материалам сакских гробниц Пазырыка и Катандкнского кургана, истоки контаминации образов коня и оленя, столь характерной для индоиранской традиции и зафиксированной в гимне «Ригведы», связаны также с северными широтами. Такой вывод делается в связи с тем, что изображения т.н. рогатых коней в скифской и сакской традициях на самом деле часто являются, судя по рисунку морды и рогов, изображениями лосей. Обращаясь к мысли Н. Н. Марра о том, что первым верховым и упряжным животным был олень, которого лишь много позднее сменил конь (см.: Средства передвижения, орудия самозащиты и производства в доистории. Л., 1926), можно сделать вывод, что этим первым верховым животным из всех представителей семейства оленьих мог быть по всем параметрам только лось. Такой вывод делается в связи с тем, что, во-первых, общие габариты всех остальных представителей семейства оленьих не дают им возможности быть верховыми животными, во-вторых, уже на неолитических петроглифах севера Восточной Европы есть изображения, которые можно трактовать как лосиную упряжку. Кроме того современные исследователи, занятые проблемой одомашнивания лосей, констатируют, что в упряжке и под верх, а также в процессе одомашнивания лось предпочтительней коня, т.к. привыкает к упряжке за 2 дня и не делает попыток ударить или укусить человека, и в то же время не всякая лошадь может догнать бегущего молодого лося. Только тем, что лооь предварял у индоиравцев, как верховое животное, коня, можно объяснить многие старнности описания жертвенного коня в «Ригведе», как существа, имеющего рогатую голову и копыта лани (РВ, I, 163). В северорусской традиции контаминация образов гуся-лебедя и коня-лося встречается постоянно, причем эти образы, как в индоиранской мифологической традиции, отмечают, только сферу сакрального.
