Светлана Расифовна Агавердиева
Местонеимение. Сборник рассказов
<на четвертый день>
Говорить о волнообразном изгибе души, которое вы зовёте счастьем и которое вы то ли считаете слишком унизительным, то ли пошлым, чтобы признавать, слегка затруднительно. Я встречала человека, отрицавшего существование глубочайшей подавленности и уже забывшего, что такое волнообразный изгиб, счастливая тряска наших внутренностей. Счастливые подскоки автобуса на всех выбоинах дорог. Иногда правда создавалось ощущение, что мы едем по одной большой выбоине, а дорога – это так, то, что встречается время от времени.
Но, дабы не раздражать скептично настроенных: я ничего не скажу вам о волнообразном изгибе души. А только упомяну, что ветер тревожил занавеску, её же тревожили и мои пальцы, пропускавшие взгляд к окну. Выпускавшие его в окно: в тот мир, где взгляд волочился по асфальту, рвался о деревья; туда, где его вдруг сбивала машина.
И что у нас было с собой? Моя карточка, на которой лежали остатки премии по литературе. И что было у нас впереди? Дом, в котором давно все умерли. Какой-то заброшенный затерявшийся дом. В городе, который я же и переименую в «Мнемозиру».
Мы почти приехали: маяком мне служит оранжевая водонапорная башня. Маяк из кирпичиков детских мечтаний.
Автобус тормозит. Я вдруг понимаю, что мы не взяли с собой никаких вещей. С. обещает съездить за ними следующим утром: я отдаю ключи от квартиры и на словах объясняю про «красную водолазку, серый кардиган и… да-да, ту самую рубашку, шампунь наверху, а ещё… да, именно, там коробка такая, ага…». Мы отключаем телефоны. И идём. Рядом с нами плывёт ночь. Я знаю наизусть все тени (это единственное знание, в котором мне нет равных). Цепляясь за эти самые тени, мы добираемся до Лунного переулка (вообще, он называется в честь революционера, но я решила, что все забывается, кроме неба, так что – Лунный). Я помню наизусть все тени и вот, под одной из них, я нащупываю ключ. И где ж ему ещё быть? Однако, всегда забавнее быть уверенным в местонахождении вещи, но не находить её, раскрытой пятернёй ловить воздух. Однако, я заговариваюсь.
И как оброс этот дом: щетина кустов, вихры плюща и – уже не к этому перечислению – аристократическая бледность моего вечного, мотылькового куста. Жасминового куста.
С. спотыкается о тень, я хватаю его под руку. И мы идём, идём; и мы почти голубые любовники на картине Шагала.
_________
Подумай, меня читающий, о «восковых лампах». О вытянутых настольных колбах, в растворе которых плавают пузыри красного цвета. Так вот: по комнате лавировали пылинки. Ты же знаешь, что солнце должно быть достаточно ярким для такой иллюминации? Утреннее такое солнце. Ты всё знаешь, и мне ничего не надо писать об этом…
С. умывается на кухне. Да, именно на кухне, отдельной ванной комнаты в этом доме нет, а есть кухня. И на кухне ванна. Белая, облупившаяся и обросшая пылью одиночества. С. сплёвывает пасту, набирает в ладони воду. Я смотрю, как капли стекают с его волос, лба, носа. И уходят, исчезают в лепестках сливного отверстия.
– Я быстро. Честно-честно, я очень быстро. Да, я заберу вещи и сразу вернусь. Очень быстро, очень сразу.
Мы едим яичницу. Мы смотрим как солнце глазуньей растекается по небу. По небу или нёбу – тяжело понять.
Спали ли мы? Да мы почти и не спали. (О милый читающий, о ты, влюбись в эти повторы).
С. скрипит стулом, убегает в прихожую. Я остаюсь на террасе. На окнах – цветные наклейки, имитирующие витражи: на столе – радужная мозаика солнца. Я вижу С. в незаклеенные квадратики окон. Калитка выдаёт хриплое "досви-". С. скорым шагом покрывает расстояние от моих глаз до поворота.
_________
Полдня пролетели быстро. Я не знала, чем занять себя. Я наткнулась на свой вылюбленный куст жасмина. И лежала там тенью. И не привлекала внимания. Какой-то мужчина брёл по переулку, ненадолго остановился у нашего проволочного забора. Посмотрел на свою руку, а потом попытался протиснуть кисть сквозь проволоку, чтобы сорвать мак. Сорвал. Я угадала в его лице отголосок происходящего внутри: волнообразный изгиб. Меня он, конечно же, не заметил. Исчез. О, пугливые любители дурмана, о пугающие люби…
И тут пришёл второй. Человек в коричневом плаще. Коричневый человек: каштановые волосы, веснушки, водянисто-карие глаза. Он смотрел прямо на жасминовый куст. Мне показалось, что он увидел меня. Но это было невозможно: я лежала тенью. Что он мог там разглядеть? Тень. Тень – и ничего больше.
Рядом с проволочным забором рос крыжовник. Коричневый человек вытянул свою тонкую бледную руку, сорвал ягоду. С минуту он повертел ее в руках, затем сунул за щёку. И замер.
– Девушка…
Я подумала, что ослышалась.
– Девушка… девочка, – и до чего тихим (словно ветром по ладоням листьев) был его голос. И сам он: прозрачный, воплощение земной бесплотности.
– Девочка, девочка, – звал меня, смотрел на меня и – видел меня. Я сжалась под кустом. И что за иноземная тоска была в его глазах? Его руки дрожали. Он что-то шептал, что-то похожее на «я так люблю крыжовник, я люблю крыжовник, жасминовая девочка». Ветер замер. Полдень замер. Мир – притих. И надо всей этой недвижностью существовали только его содрогающиеся руки. Мраморные руки, развязывающие пояс плаща. И – он распахнул. Его руки так тряслись, что полы плаща ходили волнами. Плаща, плаща… палача, плача. И он разверз передо мной всю свою откровенность, всё своё откровение. Коричневый нагой человек. Я полностью вышла из-под скрывавших меня побочных теней. Жалкая звёздообразная тень. Мы стояли друг перед другом. Я видела нагого человека. Он плакал. Он плакал, стискивая край плаща – его и без того бескровные пальцы стали ещё бумажнее. Бабочка, раскрывшая крылья и не желающая их складывать. Он плакал. Мне вдруг стало очень холодно. Я понятия не имела о том, что увидел он. Какой была я? Как он меня разглядел? Что ты видел, коричневый человек? Ты плакал, да, но – что ты видел? Ты видел, что я тоже? Чем мы были в тот момент – не знаю, но я абсолютно уверена, мы были. Друг перед другом. Тень и обнажившийся. Вздрагивающий дует страха.
<в пятый день>
Я буду много писать о ночных улицах. Не стоит ставить мне это в упрёк. О чём ещё может сложить свою историю тень? Рыба в воде…
Но если взглянуть с другой стороны, то с Колей мы познакомились именно днём. Жирно прорисованные тенюшки раззебривали дорогу. «Ты молодец, малевич утра» – подумала я, перескакивая одну из них.
– Николя, чё ты там ваяешь в этом блокноте?
Николя что-то урчит и заполняет убористым почерком пару строк.
– Я критикую, не ваяю. Помнишь тот фильм? Ну как это не помнишь? Сенсация недели. Да, ну и что…ну и что, не смотрит она это. Короче, я записываю то, что мне там не нравится: все их ошибки и прочее. Да-да, в этот блокнотик.
– Ну и зачем это тебе?
– Я так учусь.
– Чему?
– Понимать.
– Понятно.
У Коли очень подвижное лицо. Точнее одна его часть: брови. Скорее всего эти метаморфозы можно объяснить нервным тиком, но всё равно довольно забавно. Они дергаются помимо его воли: в самые неподходящие моменты приближая мимику Коли к какому-нибудь диснеевскому созданию.
А познакомились мы с ним днём, да. Я стояла в саду, а сад стоял вокруг меня. И вдруг ко мне прилетело яблоко. «Ну ничего», – подумала я. «Ньютоновские деревья». И тут повторилось – я заметила человека, прячущегося напротив, в смежном саду. У него были пшеничные до плеч волосы и танцующие брови. Он смеялся.
– Прости, – крикнул он. – Я бы швырнул ещё пару, но мне пора – учёба. Он махнул сумкой, споткнулся и вихрем умчался из сада. Кажется, что даже листва взбаламутилась. Но это мне только кажется. Я тогда ещё ничего не знала…
_________
С. видел меня. С. видел ту меня, которую я сама боялась увидеть. Мы гуляли с ним по пыльным улицам Мнемозиры. С. мучился аллергией на тополя, поля, ля-ля и прочие прелести.
А карманы его пальто мучились количеством засунутых в них салфеток. Мы шли (да, это мой лейтмотив). Но иногда со мной, конечно же, случалось. В таком случае С. делал вид, что ничего не происходило. И действительно, он просто принял это. Так мне казалось. (Опять казалось?). Я бежала рядом – тенью. Путалась в длинных ногах С. А он пропускал волосы между пальцев, сочинял для меня истории. Истории о людях, залезающих в бетонные коробки, о людях, бьющихся головой о бетон и о людях, в конечном счёте, разбивающих свои головы.
– Ты писала когда-нибудь на заборах? Всякий бред там…
С. остановился у покорёженных зелёных зубьев. Я замерла рядом с его ботинком. И вдруг материализовалась.
– Нет.
– Меня всегда забавляло, что как только берешь маркер в руку, идеи – бум – и пропадают напрочь. И остаётся только одна. Народная, так сказать. В один слог.
С. достает маркер и задумчиво разглядывает забор.
– Господи, Лилия, не смотри на меня так! Я не собираюсь писать это.
– Да я разве говорю что-то.
– От тебя это исходит, – он по-кошачьи щурит глаза, присаживается на корточки, откинув полу пальто. Я смотрю как его бледная рука с проступающими венами выводит знаки, которыми школьник именует злосчастную систему координат. И, наконец, – буква в шляпке, и, наконец, самый влиятельный звук.
– Вы что тут устроили! – что-то всполохом вылетает из зазаборного дома. Дама в красном плаще, дама с красным лицом. Она кричит, она машет руками. Одним своим щупальцем тянет С. за пальто в сторону, где (как ей кажется) должно существовать нечто вроде правосудия. С. хохочет, я же теряюсь и стараюсь уйти.
– Вам что, больше заняться нечем? Лучше бы полезное что-то делали.
– И что в вашем понимании есть полезное?
– Уж явно не это!
– Да это наверняка самое большое происшествие в вашей жизни.
– Ты это мне сейчас сказал?
И начинается. С. забрасывает червовую даму тезисами, истинность которых последняя пытается опровергнуть всеми ей доступными способами. А я стою и злюсь: никогда не понимала эту тягу объяснять людям всего себя. Можно же промолчать или убежать. (А меня можно-можно простить, ведь я еще не знала).
В конце концов, я чувствую, что больше не могу. Не могу вынести этого: я сделала то, что кому-то не понравилось. И даже не я, а С. Но всё равно: я не могу, когда они смотрят, когда они судят. Моё тело немеет, теряет плотность – я грохаюсь тенью об асфальт. Червовая дама наступает на меня, я смешиваюсь с её асфальтным отражением, выпутываюсь и бегу. Бегу, если это, конечно, уместно так называть.
С. находит меня в саду нашего мёртвого дома. Я вешу на нитке, предназначенной для сушки белья. Болтаюсь тряпкой своей теневой души. Он умоляет меня принять обратно «нормальный» вид. Потом смущается и исправляется: принять «свой» вид.
– Куда ты сбежала? Вернись, ну пожалуйста.
Можно подумать, я это контролирую. Не собираюсь я никуда возвращаться. Я устала: мы провели здесь около месяца, но я часто думаю, что всё было зря. Мы выпали из мира. Куда выпали-то? Невозможно просто всё выкинуть и гнилым зубом выпасть из пасти мира. Чего ради? И именно что – гнилым. А если я хочу крепким, здоровым, как все тридцать два.
– Лиля, Лилия…
А меня ветер раскачивает на этих бельевых качелях. Да здравствует моё параллельное пространство.
– Ох, Лиля…
С. закуривает. Кусает ноготь большого пальца. Стряхивает пепел. Я смотрю на сириус его сигареты. Небо облито дёгтем. Когда успело стемнеть? С. стряхивает пепел, меня тормошит ветер – и мы оба – забрызганы ночью, растеряны в рванине теней. Он тушит сигарету о ржавый цветочный горшок. Кашляет. Мы молчим. Лает псина. И тут случается то, что, став воспоминанием, заставляет моё нутро скручиваться в бараний рог. С. протягивает руку и – касается меня. Словно погладил по волосам. Разве такое возможно: вот так вот запросто преступить мою бесплотность? Мою параллельность? С. гладит меня, гладит призрака, гладит тень. Тянет за плечо. «За что?». «За плечо». Я замечаю, что у меня есть плечо. Рука, кисть, ладонь. Я теряю равновесие (которое было обретено ровно за секунду до). Падаю на землю. С. смущён: видимо, он и сам не ожидал, что у него получится. Мы молчим. Нам страшно говорить. Но мне страшнее всех устрашённых: скажи мне только одно – откуда ты меня вытянул?
_________
Однажды я сделала это. Мой сад и сад Коли соединял проход за сараем. Собирая занозы, боком – я протискиваюсь к чужим кустам, деревьям, грядкам.
