Светлана Лубенец
Черная птица ревности
© Светлана Лубенец
* * *
Ревновать – значит любить так, будто ты ненавидишь.
Эдуар Эррио
Если бы в жизни можно было, как виртуальной игре, уйти с любого уровня и начать все с начала, Майя сделала бы именно это. А где было то начало, та развилка в пути, когда она пошла не в ту сторону? И как определить, куда стоит идти, а куда не надо сворачивать ни при каких обстоятельствах, как бы тебя туда не заманивали? Возможен ли был другой сценарий или все должно было произойти именно так и не иначе?
Наверно все началось тогда, когда Майя, поддавшись стадному чувству, поступила Политехнический институт. Почему стадному? Да потому что их выпускной класс именно стадом пошел в него поступать. Почти все. Классной руководительницей 11 «Б» была физичка, Ираида Степановна Луковнина. Она прекрасно знала свой предмет и была отличной теткой. Она любила своих учеников, и они платили ей взаимностью. Даже гуманитарии по натуре всегда успевали по физике и по всем остальным точным наукам, поскольку в их классе это было нормой. Получить даже «трояк» у Ираиды считалось не комильфо, моветоном. Перед выпуском из школы странная идея трансформироваться из одноклассников в однокурсники овладела почти всеми. Три девчонки, которые не хотели идти в Политех, очень скоро стали чуть ли не отверженными в классе, который гордился именно своей сплоченностью и единомыслием. Что ж! Как говориться: в семье не без урода. Не без уродок, которые собрались подавать документы в другие институты. Ираида бранила своих подопечных за то, что те подвергали остракизму трех своих одноклассниц, но все видели, что ей очень приятен выбор большинства.
Это теперь, уже учась на втором курсе Политеха, Майя могла признаться себе, что уроки литературы и истории ей нравились гораздо больше, чем физики с математикой. Тогда, в школе, открыто признать это было невозможно. Она не хотела быть хуже других. Она хотела быть такой, как все. Теперь она не такая… Но это ничего не меняет. Конечно, можно перевестись в другой институт. Можно просто бросить этот. Можно даже после этого поступить в какой-нибудь Гарвард, но от себя все равно не уйти… И не только от себя не уйти… Ей никак не уйти от него, самого главного человека ее жизни. Но, возможно, уходить и не надо… Может быть, она еще сумеет все поправить. Хотя… дело вовсе не в ней… Она уже не может сделать ничего…
Все началось сразу на первом курсе…
Майя с удовольствие окунулась в новую студенческую жизнь. Все было не таким, как в школе, а потому приводило в состояния восторга и возбуждения, когда все кажется по плечу, а открывшиеся перспективы – прекрасными и многообещающими. Самым замечательным было то, что не надо было ежедневно делать уроки. Ну, разве что – высшую математику с начерталкой, да и то не каждый день. Девушке казалось, что она наконец вырвалась из пут нудной детской обязаловки и вступила в настоящую, взрослую и насыщенную событиями жизнь. После лекций, коллоквиумов и лабораторных работ они всей группой, которую, как и планировали, составляли в основном Майины одноклассники, шли в соседнюю с институтом дешевую кафешку «Пышки». Там они до отвала объедались этими самыми пышками, густо посыпанными сахарной пудрой, запивая их самым обыкновенным рублевым чаем. Ну… или таким же плохеньким кофе. По желанию, в общем. Вечерами они часто собирались в студенческом общежитии, где жили несколько их однокурсников и однокурсниц, приехавших из других городов. Конечно, было и вино, и сигареты, но никто не напивался до безобразного состояния и ни в какие другие пороки не впадал. Все было пристойно, весело и главное – взросло! Первокурсники казались сами себе господами. Еще бы! Они все выдержали огромный конкурс в престижный институт, уверенно поступили на бюджетное отделение, а значит, были избранными, элитой. Они не могли считать себя золотой молодежью в том смысле, какой обычно влагается в это определение, поскольку среди них не было детей очень обеспеченных родителей, а потому они не имели возможности сорить деньгами направо и налево и предаваться дорогостоящим порокам. Тем выше они себя ценили. Тем сильнее презирали тех, кому родители купили место в их замечательном институте.
Одним из общеобразовательных предметов на первом курсе у них была общая химия. Преподавал ее тридцатилетний доцент Иващенко Константин Эдуардович. В институте он славился какой-то особенной свирепостью на экзаменах, чего первокурсники, естественно еще вообще не успели вкусить, и полной лояльностью в течение семестра. К нему на лекции можно было опаздывать, можно было не приходить совсем или заниматься во время них чем-нибудь другим, например, той же математикой. Самое большее, что можно было заслужить от Иващенко в наказание за нерадивость – всего лишь язвительную реплику разной степени ядовитости в зависимости от проступка. Все знали, что о прогулах Константин Эдуардович в деканат не доносит. Но это так же хорошо знали и в деканате. Секретарша кафедры общей химии Эмма Ивановна время от времени проверяла журналы Иващенко и сама вызывала особо злостных прогульщиков к декану, но это было нечасто. У Эммы Ивановны и других дел было по горло.
Нельзя сказать, чтобы Константин Эдуардович он был хорош собой. Он казался каким-то стертым, размытым, никаким, почти без единой изюминки в облике. Одевался Иващенко очень однообразно: всегда в однотонный темно-серый костюм, под которым только менял рубашки, в разную, но неизменную светлую клетку. Волосы стриг очень коротко, зачем-то оставляя довольно длинной челку. Челка часто падала ему на ничем не примечательные серые глаза, и он легким движением пальцев правой руки забрасывал ее назад. Этот его жест, повторяемый часто, так как преподавателю то и дело приходилось нагибаться то к конспекту, то к пособию, то к тетради студента, был его единственной отличительной способностью, и в институте находились пародисты, которые с точностью воспроизводили перед желающими этот его характерный жест и даже умудрялись повторить выражение лица Иващенко.
Майя к химии относилась не хуже и не лучше, чем к математике или физике. Одинаково. К концу первого в своей жизни семестра она уже вообще забыла, с чем едят эту химию, как раз из-за нетребовательности преподавателя. Его лекции она, конечно, не пропускала, поскольку совершенно не умела это делать, но если в сентябре она писала конспект по предмету Константина Эдуардовича очень аккуратно, как, к слову сказать, и все другие, то к декабрю совершенно распустилась. В то, что писала, совершенно не вдумывалась, а если ей вдруг в ухо вставляли наушник, чтобы она могла прослушать какую-нибудь новую композицию, Майя никогда не отказывалась, как делала на других предметах, и переписывала с доски только одни формулы, не сопровождая их никаким текстом. Гораздо приятнее было покачивать головой в такт мелодии.
Между тем, расплата была не за горами. Химию деканат назначил первым экзаменационным предметом в зимнюю сессию. Сразу трое студентов из первого захода Майиной группы вышли с «лебедями» в зачетной книжке. Все остальные тут же уткнулись в учебники, поскольку конспектом по химии никто не мог бы похвастать. Майя дрожала перед дверью аудитории, в которой шел экзамен, осиновым листом, и никак не могла сосредоточиться на странице учебника. Буквы и формулы прыгали у нее перед глазами. Она с ужасом представляла, как принесет домой двойку в новенькой зачетной книжке, еще пахнувшей типографией, за первый же в своей жизни институтский экзамен. Это будет ни в какие ворота… Это будет позором и диким ударом по самолюбию… Вот вам и взрослая жизнь… Да после эдакого позора родители в наказание запрут Майю дома на все каникулы, как какую-нибудь малолетку, и будут десять раз правы.
Когда Майя взяла билет, сразу поняла, что все потеряно. Ответа на первый теоретический вопрос она не знала, поскольку трех дней, что были отведены на подготовку к экзамену, ей просто не хватило физически. Второй вопрос билета состоял в том, что надо было расписать реакцию гидролиза. Этому Майю хорошо научили в школе, и она с легкостью прибавила к исходному веществу молекулу воды. Поскольку она долго билась над тем, чтобы вспомнить хоть что-нибудь по первому вопросу, к третьему так и не успела приступить.
– Романова, прошу вас. – Майя вздрогнула, услышав свою фамилию и жалко пролепетала:
– Я еще не все… в общем, не готова…
– Это ничего, – снисходительно произнес Константин Эдуардович. – Я и так разберусь, что вы знаете, а что нет.
На ватных ногах девушка подошла к его столу и опустилась на стул.
– Итак… посмотрим, что там у нас прописано… – проговорил Иващенко и взял из ее дрожащих пальцев билет, быстро пробежал его глазами, а потом вытащил из другой ее руки листок, на котором была подробнейшим образом расписана реакция гидролиза, и с удивлением воскликнул: – Ба! Ну, надо же! Представьте, вы сегодня первая, кто ничего ни откуда не списывал! Обычно ко мне садятся с листками, исписанными вдоль и поперек самым мелким почерком… Кроме того, вы еще и понимаете толк в гидролизе! Это очень приятно! Бог с ним, с первым вопросом нашего билета… Мне интересно вот что… – И он начал засыпать Майю вопросами, касающимися различных видов реакции диссоциации. Поскольку это был материал еще школьного курса, девушка отвечала ему без запинки.
Когда человек уверен в своих силах, бояться ему не пристало, и первокурсница Романова постепенно перестала дрожать и даже смогла поднять глаза на преподавателя. Он улыбался. Майя видела его улыбку впервые. Она показалась ей очень обаятельной. На щеках Иващенко образовались симпатичные ямочки, и тридцатилетний доцент вдруг стал похож на мальчишку. Майя тоже улыбнулась в ответ.
– Ну, вот что… – сказал Константин Эдуардович, откладывая в сторону билет. – Если вы мне сейчас правильно расставите коэффициенты еще и в окислительно-восстановительной реакции, то мы разойдемся весьма довольные друг другом.
У Майи упал с сердца камень. Рассчитывать коэффициенты их тоже хорошо научили в школе, а потому бояться ей было больше нечего. Она справилась с заданием в самом лучшем виде и за первый экзамен своей первой в жизни сессии получила пятерку и еще одну чудесную, лучезарную улыбку Иващенко. Конечно, с одной стороны эта пятерка была не очень-то заслуженной, с другой – ничем не хуже любой другой. Преподавателю ли не знать, что у студента спрашивать! Не Майя же выбирала, на какие вопросы ей отвечать, а на какие – нет.
Майина пятерка оказалась единственной на всем потоке. В коридорах института на нее даже показывали пальцами. Оказалось, что заслужить отличную отметку у Иващенко было почти невозможно, а она каким-то удивительным образом умудрилась.
Экзамены по другим предметам студентка Романова сдала тоже неплохо, но гордилась другими пятерками куда меньше, чем «пятаком» по общей химии.
Первые в жизни Майи студенческие каникулы прошли весело. Вместе с однокурсниками она ездила на турбазу в поселок Радужный. Зима выдалась морозной и очень снежной. Сугробы по сторонам расчищенных дорожек базы высились чуть ли в человеческий рост. Ранним утром и вечерами, когда туристские домики и коттеджи терялись в сумерках, Майе казалось, будто она находится на Северном полюсе и что из-за поворота вполне может неожиданно выбрести белый медведь, не говоря уже о выводке неуклюжих пингвинов. Когда рассветало, турбаза становилась обычным местом отдыха, где безостановочно сновали лыжники, саночники и конькобежцы в таких ярких шапочках, шарфах и варежках, что на душе человека, хорошо сдавшего первые институтские экзамены, сразу становилось еще легче и праздничнее.
Студенты чудесно проводили дни, катаясь на лыжах, ватрушках и финских санях. Недалеко от корпуса, где они жили, находился довольно высоких холм, склон которого был залит водой, и широкий ледяной «язык» тянулся вниз метров на сто, не меньше. На этом холме проводили целые дни дети, живущие на турбазе, а вечерами с таким же детским визгом и хохотом с этой горки катались взрослые.
На лыжах Майя стояла очень хорошо и потому охотно и с удовольствием демонстрировала свое умение виртуозно съезжать с горы любой высоты. Соперничать с ней в этом мог только однокурсник Глеб Измайлов. Майя и Глеб, вместе, взбирались на самые крутые в окрестностях поселка Радужного вершины, а потом неслись вниз, стараясь обогнать друг друга, яростно отталкиваясь палками и изо всех сил работая ногами. Иногда первым у подножья горы оказывался Глеб, иногда Майя. Они не могли победить друг друга и в этом ежедневном соперничании и потому у них не получалось по-настоящему подружиться, хотя оба явно симпатизировали друг другу.
Как ни смешно, Майя хорошо владела лыжным коньковым ходом и даже несколько бравировала этим своим умением, а вот коньки в детстве так и не освоила. Это очень понравилось ее однокурсникам, и чуть ли не вся группа сразу принялась учить ее кататься на коньках. Когда студенты носились по катку, сцепившись друг с другом змейкой или хороводом, Майя, которую обязательно ставили в самую середину, легко держалась на ногах, но стоило ее оставить на льду одну, не могла сделать ни шагу и тут же падала. На нее, дурачась, валились друзья и подружки, захлебываясь смехом в этой беспорядочной куче-мале. К концу каникулярной недели Майя уже неплохо держалась на коньках, но все равно каталась хуже остальных, что продолжало веселить весь каток. Смех друзей нисколько не задевал Майино самолюбие наверно потому, что она находилась в таком приподнятом праздничном настроении, когда ничто негативное просто не может проникнуть ни в мозг, ни в душу. Она веселилась вместе со всеми, что еще больше сближало ее с однокурсниками, а потому только добавляло удовольствия.
Когда студенты все же промерзали насквозь, катаясь по вечерам с ледяной горки, они шли греться горячим сбитнем и танцевать в кафе при турбазе под названием «Джульетта». Вскоре выяснилось, что к знаменитой на весь мир Джульетте Капулетти оно не имеет ровным счетом никакого отношения. Романтическое имя шекспировской героини носила совсем не романтическая владелица кафе, грузная, седовласая и горбоносая армянка. Несмотря на свою не слишком привлекательную внешность Джульетта Агрянян была веселой и заводной женщиной. Она даже становилась в круг студентов на танцполе своего заведения и вместе с ними отплясывала ритмичные современные танцы под зажигательные мелодии. Майя не уставала удивляться, как мощное тело Джульетты может производить до такой степени грациозные движения. Наверно, не зря существует выражение – слоновья грация. Это будто было сказано именно о госпоже Агрянян.
О доценте Иващенко Майя вспоминала только тогда, когда друзья начинали травить байки о прошедшей сессии, и не более того. Ей и самой нравилось рассказывать, каким образом она умудрилась получить пятерку у самого Константина Эдуардовича. При этом она каждый раз со смехом предполагала, что вряд ли ей так же повезет с Иващенко в летнюю сессию.
Майя так отлично отдохнула, что даже не без удовольствия вернулась в аудитории института, запах которых уже стал родным. Она выдержала первое свое испытание в виде сессии, и теперь уже была самой настоящей студенткой. Она знала все институтские порядки и правила, официальные и неофициально установленные студентами, изучила все этажи и коридоры старого здания, знала в лицо всех преподавателей и лаборантов своего факультета. Институт стал для нее таким же родным домом, каким до этого была школа. И, возможно, даже более любимым, поскольку свободы в нем было куда больше.
После каникул, в первую же лекцию по химии Майя удостоилась приветливого кивка Константина Эдуардовича и даже его сдержанной улыбки. Она не была такой широкой, как на экзамене. Ямочки на щеках преподавателя лишь слегка обозначились, и Майя вдруг поймала себя на том, что ей хочется еще раз увидеть, как доцент Иващенко улыбается от всей души. До следующей сессии было еще далеко. Кроме того, Майя понимала (о чем не раз и говорила друзьям на турбазе), что второй раз на экзамене ей уже не выпадет ни гидролиз, ни окислительно-восстановительные реакции, и потому стала так внимательна на лекциях Константина Эдуардовича, как ни на каких других. Надо сказать, что остальные студенты Майиной группы не изменили своего отношения к предмету, поскольку Иващенко оставался так же равнодушен к их конспектам, опозданиям и прогулам. То, что некоторым пришлось пересдавать общую химию по три раза, никого не вразумило, а даже наоборот, только лишь убедило в том, что нет предмета, который нельзя было бы сдать хотя бы и с третьего захода. Особой прилежности Майи Романовой Константин Эдуардович не мог не заметить. Иногда после лекции она подходила к нему, чтобы уточнить кое-какие вопросы, и однажды он даже спросил ее:
– Вы так всерьез заинтересовались химией?
На его губах опять появилась улыбка, но все еще она была не такой лучезарной, как на экзамене.
– Да… То есть, нет… То есть… я не знаю… Просто я не все поняла, вот и спрашиваю…
Лекция Иващенко в тот день была последней у Майиной группы, а потому преподаватель и студентка смогли позволить себе вместе выйти из аудитории. Майина подруга Ольга Макеева какое-то время шла за ними, надеясь, что их пара вот-вот распадется, но не тут-то было. Константин Эдуардович и Майя вместе прошли довольно путаными коридорами старого здания к выходу с этажа, спустились по лестнице и разошлись в разные стороны только в гардеробе. Ольга тут же подлетела к Майе и спросила:
– Слушай, Маха, а чего нашему доценту от тебя было надо?
Странно порозовевшая Майя нездешним голосом ответила:
– Так… Мы говорили о химии… Константин Эдуардович обещал мне дать дополнительную литературу…
– По химии? – изумилась Макеева. – Зачем? Это же не наш предмет! Уже на втором курсе мы и думать забудем про иващенские грамм-моли и валентности!
– Ну… зато это расширит мой кругозор…
На это заявление Ольга даже не нашлась, что сказать. Она стояла возле Майи, раскрыв рот и не вытаскивая из кармана номерок. Этим Майя и воспользовалась. Она быстро вдела руки в рукава короткой дубленки, отороченной искусственным мехом с длинными фиолетовыми прядями, кое-как нахлобучила на голову такую же фиолетовую вязаную шапочку и сказала:
– Ты, Оля, извини… Мне надо побыстрей… Меня ждут… – и оставила ошарашенную подругу в гардеробе.
На улице ее действительно поджидал Константин Эдуардович. Он делал вид, что вовсе никого не ждет, а рассматривает для своих преподавательских нужд учебные пособия, которые продавались в киоске возле института, но Майя знала, что он все-таки именно ждет. Ее. У студентки Романовой сладко замерло сердце. Она сама не очень понимала, почему вдруг так неожиданно и так сильно увлеклась химией. Даже в мыслях она никак не оформляла своего отношения к Иващенко, что было вполне объяснимо. Кто она и кто он? Первокурсница и доцент! Как говорят в рекламных слоганах – почувствуйте разницу! Майя разницу чувствовала очень хорошо, и потому старалась думать больше о редком учебнике химии, который ей обещал Константин Эдуардович, нежели о нем самом.
– Я живу совсем рядом с институтом, – сказал ей Иващенко, когда Майя подошла к киоску и невидящими глазами тоже уставилась на брошюры, сборники задач и самого разного рода другие учебные материалы. – Это очень удобно. Особенно утром.
– Удобно, – эхом отозвалась Майя. – Утром, да… – и еще добавила, чтобы он не принял ее за совсем уж слабоумную косноязычную особу: – А мне приходится ездить на троллейбусе. Целых восемь остановок…
– Далековато… На окраине живете?
– Да… На улице Летчика Симоняна.
– И сколько же времени ехать до института?
– Минут двадцать, двадцать пять…
На этом разговор иссяк. Преподаватель и студентка пошли вдоль здания института рядом, и Майя судорожно пыталась придумать какую-нибудь тему, которая была бы интересна взрослому мужчине, серьезному преподавателю, химику. Ничего умного в голову не приходило. Неумного тоже. В голове был полный вакуум, торичеллева пустота…
– А вы, Романова, в какой школе учились? – неожиданно спросил Иващенко.
Майя ответила, и разговор потек почти непринужденно, поскольку оказалось, что Константин Эдуардович уже давно отметил высокий уровень знаний студентов, которые приходили в институт из этой школы. Майя взахлеб принялась рассказывать преподавателю о своей классной руководительнице Ираиде Степановне и о дружном классе, который составил костяк их институтской группы. Иващенко задавал вопросы, что называется, по теме, и девушка почти совсем раскрепостилась. Преподаватель казался ей уже чуть ли не ровесником.
Дом, в котором жил химик, действительно расположился недалеко от института, в соседнем квартале. Это было старое здание в стиле сталинского ампира: с колоннами возле каждого подъезда и с лепными украшениями по фризу, выполненными в виде пшеничных снопов, увитых лентами. Майя, которая жила в обычном кирпичном доме без особых украшений, чуть не задохнулась от восторга. Конечно, доцент Политехнического института и должен жить не абы в каком, а в особенном доме. Вон, в стенах лестницы какие интересные ниши, а ступеньки сделаны из какого-то красивого дымчато-серого камня с темными прожилками.
– Это что, мрамор? – с восхищением спросила Майя.
– Нет, это гранит, но, согласен, очень красивого оттенка, – отозвался Константин Эдуардович. – В нашем доме семьи живут уже давно, почти нет приезжих жильцов, и потому так чисто. Бережем свою красоту.
– Здорово… А в этих нишах раньше что-нибудь стояло? Какие-нибудь статуи?
– Я уже ничего интересного не застал, но говорят, что раньше, до войны, в каждой нише стояла каменная ваза.
– А где же они теперь?
– Дом подвергся сильному разрушению от снарядов. Его восстанавливали. На вазы, скорее всего, решили не тратиться.
– Жа-а-а-аль… – протянула Майя.
– Конечно, жаль… – согласился Константин Эдуардович.
Квартира, которая находилась за внушительными, деревянными двухстворчатыми дверями тоже поразила Майю. Во-первых, своими размерами. Прихожая, которая открылась перед девушкой, была величиной с ее комнату. Бордюр под потолком был лепной, как и фриз на фасаде здания, и представлял собой переплетающиеся виноградные ветки с гроздьями ягод. Когда преподаватель провел Майю в комнату, у нее от восхищения самым вульгарным образом открылся рот. Она впервые видела камин. Не декоративный, не электрический, а самый настоящий. Она подошла к нему поближе и погладила руками его обрамление.
– А уж это точно мрамор… – уже без вопроса в голосе заявила Майя.
– Да, это точно мрамор, – согласился Иващенко. Майя почувствовала, что он улыбается и обернулась, чтобы успеть поймать ту самую улыбку. Ей это удалось. Константин Эдуардович смотрел на нее с самой широкой улыбкой на лице. Ямочки на щеках проявились в полной мере.
– И что, он работает, ваш камин? – опять задала вопрос Майя.
– Думаю, что можно его привести в порядок, и он заработает? – Иващенко продолжал по-доброму улыбаться.
– И что же вы не приведете?
– Дело в том, что эта квартира первоначально была очень большой, шестикомнатной. В ней во времена Сталина проживал какой-то большой партийный начальник, а потом ее разделили на несколько квартир меньшего размера и что-то повредили в дымоходе. Еще моя бабушка много раз просила деда кого-нибудь нанять, чтобы исправить, но у него до этого так руки и не дошли. Очень занятый был человек. А моих родителей камин вообще не интересовал. Ну а мне тоже как-то не до этого было… Единственное, что я удосужился сделать, так это восстановить разрушившуюся пилястру, а то было некрасиво…
– Пиастру? – переспросила Майя.
Иващенко раскатисто рассмеялся и ответил:
– Нет! Пиастры – это испанские серебряные монеты. Они, похоже, уже вышли из обращения в Испании. А раньше их, вроде бы, очень любили пираты! А пилястры… Это вот эти… как бы… полуколонны… Посмотрите, Майя!
Константин Эдуардович подошел к камину и показал на обрамляющие его мраморные выступы из стены.
– Вот эта, правая пилястра, почти совсем выкрошилась почему-то. Пришлось здорово потратиться, чтобы восстановить. Трудно было мастера по мрамору найти, да и сам материал не из дешевых.
Майя уважительно осмотрела восстановленную пилястру, потом показала на черно-белую фотографию, которая стояла на каминной полке. На ней была изображена красивая женщина с гривой пушистых волос и проникновенными светлыми глазами.
– Это ваша мама? – спросила она.
– Нет, это моя бабушка, – ответил Иващенко.
– Красивая…
– Да, она была необыкновенно красивой женщиной, но не очень счастливой… Впрочем, это дела только нашей семьи. Я сейчас найду для вас учебник…
Константин Эдуардович подошел к огромному книжному шкафу, открыл стеклянную дверцу, украшенную золотистыми завитками, и стал искать нужную книгу. Несколько уязвленная и разочарованная, Майя осторожно опустилась на краешек кресла возле камина. Она-то уже почувствовала себя допущенной к жизни преподавателя, такой же особенной и необыкновенной, как лепнина на потолке и настоящий камин, отделанный мрамором, а ее как-то уж очень жестоко поставили на место: пришла за учебником, так его и жди, нечего лезть туда, к чему далеко не всех допускают.
Иващенко наконец нашел нужный учебник. Он был очень толстым, в потрепанной обложке и листами почти коричневого от старости цвета. Любовно огладив его ладонью, Константин Эдуардович повернулся к Майе и проговорил:
– Вот. Это то самое пособие. По нему, представьте, учился еще мой дед, а я… – Преподаватель перевел глаза от учебника на девушку, сжавшуюся в кресле, и осекся. Он подошел к ней поближе и спросил: – Что такое? Что с вами случилось? Почему… потухли глаза?
Лучше бы он не задавал ей таких вопросов. Лучше бы просто дал учебник и назвал срок, к которому его надо было вернуть. Тогда все, наверно, обошлось бы. Майя попользовалась бы этим пособием, сдала бы на отлично химию в летнюю сессию, а на втором курсе вообще выбросила бы из головы доцента Иващенко, которому нечего было у них преподавать. Но он задал свои вопросы. Они были сказаны таким участливым голосом и сопровождались таким сочувствующим взглядом, что Майя вдруг неожиданно для себя разрыдалась.
– Да что же это такое? Что произошло? Что случилось? – повторял и повторял преподаватель, отложив учебник и присев перед девушкой на корточки. – Я что-то сделал не так? Я сказал что-то не то?
Майя не могла бы объяснить, почему плачет, поскольку глупо плакать от того, что полузнакомый человек не захотел поговорить с ней о своей бабушке. Он и так много для нее сделал: привел в красивый дом, рассказал про пилястры и нашел редкий учебник, а ей, получается, этого мало. Ну почему ей этого мало?
Иващенко очень легко коснулся ее руки и сказал:
– Ну, вот что… Давайте-ка попьем чаю! Горячего! У меня, знаете ли, есть ватрушка! Да! Вчера купил, но так и не попробовал. Забыл про нее, представляете! А сейчас вспомнил! Вы попьете чаю с ватрушкой, и вам сразу станет легче, вот увидите! – И он, оставив все еще плачущую девушку в комнате, вышел за дверь.
Первым желанием Майи было просто убежать от своего позора без всякого учебника. Потом ей стало стыдно. Она ведь сама на этот несчастный учебник напросилась, а теперь хочет сбежать. А как потом, после побега, ходить на лекции Иващенко? Как сдавать ему экзамен? Студентка Романова изо всех сил пыталась вообразить, как Константин Эдуардович в отместку за дурное поведение станет заваливать ее на экзамене, но у нее ничего не получалось. Картинки не было. Ее ведь на самом деле беспокоил вовсе не экзамен. А что ее беспокоило? Неужели все-таки сам Иващенко? Но это же ужасно! Потому что совершенно безнадежно…
Она уже не плакала, когда в комнату снова вошел преподаватель.
– Вам уже лучше! – обрадовался он и опять улыбнулся ей всеми своими чудесными ямочками на щеках. – Замечательно! А когда вы попьете чаю, вообще забудете про свои неприятности! Пойдемте-ка скорей!
Майя не могла не подчиниться.
Кухня Константина Эдуардовича была заставлена старинной мебелью, подобную которой девушка раньше видела только на картинках в журналах или в Интернете. Ей опять захотелось горько-горько расплакаться, но она все же заставила себя сдержаться. Чай уже был разлит в изящные чашки дымчато-розового цвета, по форме напоминающие венчики цветов. Рядом стоящая сахарница походила на собирающийся раскрыться бутон. Нарезанная на аппетитные куски румяная ватрушка лежала на блюде такого же необычного розового цвета. Его край был ажурен и тоже украшен крошечными бордовыми розочками, как чашки и сахарница. Даже чайная ложечка, которая лежала на блюдце Майиной чашки, была необыкновенной, судя по всему, серебряной, с витой, богато декорированной ручкой. Девушка на взяла ее в руки и не могла не сказать:
– Очень красивая… Я таких никогда не видела… У вас прямо-таки музейный сервиз! Такой удивительно розовый!
– Это тоже от бабушки с дедом осталось. Сервиз не окрашен в розовый цвет, а сделан из чешской глины. Она вот такого удивительного цвета. Даже на сколах этот фарфор нежно-розовый. Деду подарили… Давно… Я студентом тоже был в Чехии. Привез колокольчик. Будто специально сделанный к этому сервизу. Посмотрите! – И Константин Эдуардович достал с буфетной полки розовый фарфоровый колокольчик, украшенный такими же розочками, как и сервиз.
– Да! Прямо точь-в точь! – восхитилась Майя. Она покачала колокольчиком, и он издал тонкий мелодичный звон.
– Но это современная работа. Просто выполнена с фирменным рисунком фарфорового завода.
Майя завороженно глядела на колокольчик, осторожно поглаживая его пальцами.
– Вы ешьте! – спохватился Константин Эдуардович, достал из шкафчика еще и тарелочки, такие же розовые, как и все на столе, куда положил куски ватрушке себе и Майе. – Не стесняйтесь! Мне кажется, должно быть вкусно. – И он первым откусил от пирога приличный кусок, прожевал и показал девушке вытянутый вверх большой палец.
Студенка Романова нашла в себе силы улыбнуться и тоже откусить ватрушки. Она действительно оказалась вкусной.
Пока они пили чай, Константин Эдуардович рассказывал Майе, как сам учился в институте, вспомнил даже несколько забавных историй из своей студенческой жизни, и девушка успокоилась, и даже начала улыбаться и смеяться в тех местах его рассказа, где он явно на ее смех рассчитывал. После чая Иващенко принес в кухню учебник, и Майя поняла, что пора уходить. Ей очень хотелось посидеть еще, послушать его голос и полюбоваться теми самыми ямочками, которые то и дело образовывались на его щеках, но она понимала, что у нее нет никаких прав на то, чтобы задерживаться в его доме.
