Светлана Хромова
Повелитель

11. День сырка

Отмечать Надино обсуждение поехали к Виноградову, вернее, продолжили отмечать там. Вначале они посидели в «Китайской забегаловке», потом переместились на бульвар, и когда заходили в метро, времени осталось только-только, чтобы без пересадки доехать до «Щукинской». В переходе, кроме них, никого не было. Это был любимый Надин подземный переход, длинный, проходящий под Пушкинской площадью, с множеством развилок и выходов. За годы учебы она изучила их все. Главный и привычный маршрут, ведущий к Литинституту: из стеклянных дверей прямо и чуть правее, на Большую Бронную или к «Макдональдсу», как обычно они говорили, чтобы сориентироваться. Это был первый «Макдональдс», открывшийся в России, именно тот, в который в девяностом году стояла многотысячная очередь. Повернув после стеклянных дверей направо, поднимались на другую сторону Тверской улицы, к зданию газеты «Известия». Налево шел длинный переход, из которого попадали к известному с советских времен месту встречи влюбленных – памятнику Пушкину. Далее, возле памятного знака жертвам теракта 2000 года – мемориальной стены с белой плитой и отлитым черным тюльпаном, переход раздваивался, выводя на Тверскую улицу на стороне Елисеевского магазина. Если же идти дальше, можно было подняться в город с другой стороны Тверской улицы, или же Тверского бульвара, рядом с рестораном «Армения» и музеем Коненкова. Когда Надя поднималась здесь, она вспоминала бабушку – именно с этой стороны бульвара она жила, когда приехала в Москву, в квартире Михоэлса, устроившись к нему домработницей. Надя пыталась представить: вот она смотрит на Страстной монастырь, потом переходит дорогу и идет в «Елисеевский» за продуктами. В очках, с синей тканевой сумкой, сшитой собственноручно… Стоп. Надя каждый раз представляла бабу Дашу такой, какой застала ее, сначала пожилой женщиной, потом совсем старушкой. А представлять нужно было худенькую девушку, моложе нее, со светлой косой. Как это несправедливо, что люди становятся старыми!

Вдоль стен перехода лепились разнообразные палатки и ларьки, в которых можно было найти что угодно, начиная от еды и сигарет и заканчивая одеждой и ювелирными изделиями. Этакий подземный вариант ГУМа для небогатых и студентов. Наде нравился один магазинчик, где продавались затейливые серебряные украшения, они с Мариной часто заходили туда, в основном – поглазеть на витрины с блестящим изобилием. Иногда кто-то из них покупал серебристую безделушку, особенно если продавец предлагал хорошую скидку. Те сережки в виде голубых рыбок, которые она надевала на свое обсуждение – серебро с эмалью, Надя купила именно здесь.

На станции по причине позднего часа никого не было, в том числе и рядом с турникетами, так что Надя с друзьями прошли бесплатно. Однако внизу на платформе стояли в ожидании поезда редкие пассажиры. В вагоне Ильин с Виноградовым повисли на поручнях, словно на перекладине турника, а Ларичев пошел по вагону, протянув шляпу и читая стихи, в надежде собрать с немногочисленных пассажиров немного денег, но ему это не удалось. Марина сидела рядом с Асей, отпивая пиво из ее бутылки. Миша с ними не поехал.

На лестничной площадке возле квартиры Руслана их ожидал сюрприз: Поль, исчезнувший в разгар праздника на бульваре, сидел на ступеньках с белокурой девушкой, замотанной в шарф так, что было непонятно, как она дышит.

– Виноградов! – радостно воскликнул он, вскакивая. – А я уж отчаялся, думал, ты не придешь! Знакомьтесь, это Маша. И у нас есть бутылка водки!

– Это прекрасно! – одобрил Руслан, доставая из кармана ключи. – А вот ты, Антон, у тебя есть с собой водка?

– Так она у Ильина, мы ж купили.

– Я б в морду Антону дал только за то, что водку с собою не носит! – продекламировал Вадим и убедительно звякнул бутылками в пакете.

– Тсс! – шикнул на него Руслан. – Сейчас соседи милицию вызовут.

– Сижу за решеткой в темнице сухой, – зашептал Антон. – Вскормленный и даже почти не бухой!

– А твои соседи могли бы уже и привыкнуть, – заметил Вадим, когда они зашли в квартиру. – У тебя здесь постоянно день сырка.

– Может, сурка?

– Сырка. Мне так больше нравится. Хотя суть одна, все одно и то же. Сырки вот плавленые – они совсем одинаковые. «Дружба» там, или «Волна», неважно – снимешь обертку, а там такой же белый кирпичик. Как новый день утром.

– Ну почему же одно? В прошлый раз, например, Ларичев разбил унитаз, когда напился и блевал. А сегодня ничего не разбил.

– Пока не разбил, – предупредил Антон.

Когда раскладывали бутылки и продукты в холодильник, девушка Поля, обнаружив почти полный пакет кефира, вызвалась напечь супервкусных кефирных блинов по семейному рецепту. И действительно, блины получились отменные, толстые, ноздреватые, в меру сладкие и с превосходной кислинкой.

С Машей Поль познакомился возле ГИТИСа, рядом с которым остановился покурить, заинтересовавшись, чем закончится сценка, разыгрываемая несколькими студентами. В ней было что-то про матрас, шкаф, обманутого мужа и музу, вылетающую в окно. Музу представляла Маша, живая блондинка с маленьким курносым носиком. Возможно, именно из-за него Поль и влюбился. Все его избранницы обладали какой-то неправильной чертой внешности: несимметричные брови, родинка на лице, прядь волос, отбившаяся от остальных и образующая смешной чубчик. Наде всегда было интересно, как выглядит его жена, но Поль не хотел о ней говорить и фото тем более отказывался показать. Детей у них не было. Надя почему-то была уверена, что жена Аполлона имеет абсолютно правильную внешность, без каких-либо изъянов.

– Руслан, а почему у тебя утюг стоит на кухонном столе? – спросила Ася, освобождая стол от грязной посуды, пепельниц, книг и исписанных листочков.

– Понятия не имею. Вероятно, кто-то из моих гостей здесь гладил. А может, еще как-то использовал, для каких-нибудь извращений.

– Кстати, об извращениях! – оживился Ларичев. – Я недавно решил зайти в секс-шоп. Захожу, кругом пыль, сидит за прилавком бабушка лет пятидесяти. И я решил сдуть пыль с бабищи. Говорю: «Девушка, а у вас маски есть?» «Нет», – отвечает.

– «И не бывает? – не успокаиваюсь я. Как же без масок-то?» «Не бывает», – говорит она. Ну я пошел по магазину, потом смотрю, на стене – там как раз маски. Я радостно воплю: «Так вот же они!» «А мне послышалось – каски», – сказала бабища.

Еще я избавился от своего рояля, теперь напротив дивана хочу поставить зеркало – не для секса, а так, сам еще не знаю для чего.

– Зеркало, конечно, антикварное? – спросил Руслан.

– Почему антикварное?

– Потому что ты буржуй, живешь в центре и в институт пешком ходишь.

– Иногда я езжу на метро. Мне на работе курьерский проездной выдали, могу ни в чем себе не отказывать.

– А я на днях заехала в библиотеку и там встретила Сигурда, – начала рассказывать Марина.

Так звали их старосту – со стороны бабушки он был шведом и свое имя получил в честь героя «Песни о Нибелунгах». Сигурд Долгополов учился на семинаре поэзии и писал довольно неплохие стихи. Все запомнили, как он сдавал экзамен по античной литературе. Вообще курс истории древних цивилизаций, или ИДЦ, который вели два преподавателя: Ирина Кирпичева и Евгений Волков, запоминали все студенты. Сдавать этот экзамен по пять или даже десять раз считалось нормальным – и, к сожалению, многие отсеивались на первом курсе, так и не одолев этот рубеж. Конспектировать «Илиаду» или «Одиссею», писать курсовые работы с дурацкими, как казалось тогда, правилами оформления никому не нравилось. Надя помнила, что сама несколько раз переписывала работу из-за неправильно оформленных сносок. Хуже была только латынь, бесконечные спряжения глаголов и огромный список пословиц, которые нужно было знать наизусть – у Нади до сих пор от зубов отлетали: Memento mori, Amor tussisque non celantur, Dum spiro, spero, и, конечно же, общеизвестная In vino verĭtas^[1]. Надина однокурсница Таня Лаврищева должна была родить в конце первого курса. И она очень боялась, что не успеет сдать экзамен по ИДЦ до родов, однако ей повезло. Когда они с однокурсниками приезжали к Тане в роддом поздравлять с сыном, нянечки спрашивали: «Она что у вас, на стройке подрабатывает? Или в зоопарке?» Оказалось, бедная Таня во время родов кричала: «Кирпичи!» и «Волки!»

Сигурда же Ирина Леонидовна сразу полюбила – еще бы, его звали так же, как героя ее любимого эпоса. Однако на экзамене Долгополову досталось так же, как и остальным, к тому же в билете ему попался «Эпос о Гильгамеше», который он не успел прочитать. Отвечал Сигурд почти сорок минут, и когда уже отчаялся и смирился с пересдачей, Кирпичева задала свой последний вопрос: «А что вы, Сигурд, можете сказать о Гильгамеше?» «Он был буен», – обреченно произнес Долгополов и замолчал. Однако, когда открыл свою зачетку, обнаружил там «отлично».

– Так вот, – продолжила Марина, – я в библиотеке встретила Сигурда. Стою, роюсь в рюкзаке, и у меня выпадает ошейник. А мне потом в зоомагазин надо было заехать, Дактилю ошейник купить. Ну я и взяла с собой старый, чтобы с размером не промахнуться. Видели бы вы глаза Долгополова: «Ты что, ошейник с собой носишь?»

– А у меня тоже есть история про ошейник! – вспомнила Ася. – Я когда летом подрабатывала секретарем в редакции, заказала себе в интернет-магазине ошейник с шипами и заклепками. В назначенный час в редакции «Литературной кометы» появился юноша бледный со взором горящим, в длинном плаще с кровавым подбоем, с татуировками и пирсингом, все как положено. Небрежно позвякивая цепями, зашел в приемную главного редактора, достал маленький пакетик и с достоинством продекламировал: «Садо-мазо ошейник».

– Что сказал твой шеф?

– Он очень заинтересовался, все спрашивал, зачем он мне.

– И как ты ответила?

– Это для фотосессии.

– А что, их главред ничего, симпатичный, – сказала Надя. – Я туда на втором курсе стихи относила, но меня не напечатали.

– А кстати, зачем тебе на самом деле ошейник? – спросил у Аси Вадим.

– Для секса, конечно. Короче, я утюг пойду отнесу в комнату. Еще и шнур намотан! Он, наверное, ощущает себя как чмо – мало того, что у него всего одна подошва, так еще и эта хрень вокруг намотана. И стоит он на кухонном столе, как мудак.

Когда Ася вернулась Антон рассказал ей, что встретил на бульваре Макса.

– Он тебе тоже рассказывал, как со мной трахался?

– Нет, хотя да… Но больше призывал читать твои стихи в интернете. Показал распечатку, читал и приговаривал: «Это же все про меня, вы посмотрите, в каждом стихотворении – про меня». Говорил, что ты его любишь.

– Вовсе нет. Он козел и я его не люблю. У меня сейчас новый молодой человек. Панк, мы познакомились на Арбате, он там играет. Я пытаюсь отучить его от пьянки.

– И как, получается?

– Не очень.

– А как отучаешь?

– Плачу и ухожу от него.

– И не отучишь. А почему ты без него?

– Так он тут бухать, что ли, будет! Нет, мы в выходные поедем ко мне на дачу, и никакой пьянки.

– А зачем тогда ехать?

Ужин получился отменным – блины, жареная курица и картошка. В холодильнике нашелся кочан зеленого салата и сыр. В какой-то момент разговор зашел о стихах Кизикова. Ася говорила, что у него неплохие стихи, остальные с ней не соглашались.

– Да ты пойми, – убеждал ее Руслан, – даже Фолкнер говорил, творца можно оценивать по масштабу его неудач. Но поверь, это не тот случай! В конце концов, хороший человек не обязательно хороший поэт…

В это время на кухне появился Поль:

– Извините, что прерываю вашу филологическую дискуссию, но там, кажется, Марина пилит себе вены. Ну или она сошла с ума и стрижет ногти, а сейчас вроде бы не время…

Но Марина не стригла ногти. Когда все вбежали в комнату, она сидела, словно Beata Beatrix, сошедшая с полотна Данте Габриэля Россетти, только вместо цветка, принесенного красной птицей, в ее ладонях лежали маникюрные ножницы.

– Ты что делаешь! Покажи! – налетела на нее Надя.

Но оказалось, ничего серьезного. Ножницы были не очень острыми, и никаких серьезных повреждений она нанести себе не успела – да и не собиралась, как потом сказала.

– Мне просто нужна боль, физическая боль, чтобы перестать чувствовать ту. Ну вы же понимаете! Я не могу, мне больно, – заплакала она, – не могу без него. Если я уйду – будет хуже. Если останусь – совсем невозможно. А отступать некуда. Я зашла слишком далеко и не знаю, что мне делать. Я видела, чуяла это. Но не послушала себя, и теперь мне ужасно, но я же сама согласилась на него! А сейчас все как в этой дурацкой сказке про русалочку. И ему все равно, что чувствует тот, кто рядом…

– Да вовсе и не все равно, – утешал ее Поль. – Вчера говорил с Мишей, он страшно переживает. Ты ложись, поспи.

Пока Надя заматывала Марине запястья бинтом, Виноградов разобрал диван. Марина легла, и он укрыл ее пледом и даже заботливо подоткнул со всех сторон.

– Ой, Марин, а что у тебя ноги такие холодные? – не удержался и захихикал он.

– Потому что раньше это был хвостик и я была русалочкой и плавала в море глубоко-глубоко… – горестно ответила она.

– А нос почему холодный? – спросил Руслан, дотронувшись до ее лица. – Вместо носа у тебя хобот, что ли, был? Ты что, кальмаром была? – громко захохотал он.

– Виноградов! Ты можешь проявить хоть чуточку такта! – возмутилась Надя.

– Да я максимально тактичный!

– Ты максимально токсичный!

– Да, я такой! Ну ладно, Марин, ну не плачь, я же не со зла!

– Да я не из-за тебя вовсе. – Марина вытерла слезы и глубоко вздохнула. – А если я тут засну, как остальные поместятся?

– Разберемся, не волнуйся.

– Нет, я могу лечь на раскладушку, – продолжила она.

– Ну уж нет, – заявил Поль, – Марина будет спать на диване!

– Однажды мы спали втроем на раскладушке, причем двое из нас трахались, – вспомнил Антон. – Главное, чтобы девочкам было удобно.

– Так, идите уже отсюда! – замахала руками Надя. – Пусть человек заснет.

– Я хочу водки, – попросила Марина.

– И принесите Марине водку.

Она погладила подругу по голове:

– Не плачь. Ты потрясающий поэт.

Через какое-то время Марина заснула, и Надя вернулась на кухню.

Спать ложились уже под утро. На разобранном диване вместе с Мариной устроились Надя и Ася. Антон повалился на раскладушку, Поль с Машей заняли кровать Руслана. Он же, кинув на пол одеяло где-то между диваном и раскладушкой, лег и сразу же отключился.

Надя перед тем, как забраться в постель, достала из рюкзака книгу Лялина. Она хотела перечитать надпись, но потом передумала, погладила зеленую обложку и положила книгу обратно в рюкзак. Улыбаясь, она осторожно легла и укрылась одеялом. Сомнений не было.

12. Учителя и ученики

Это внезапное счастье, которое, возможно, существовало лишь в ее голове, расцветило мир новыми красками, и такой палитры Надя еще не встречала. Первые осенние заморозки походили на весеннюю оттепель, небо даже в самую пасмурную погоду казалось синим и высоким, а пролетающее над Литинститутским двориком – о, оно раскачивалось, как на качелях, приближаясь к земле так близко, словно хотело забрать Надю и унести в стремительную и необъятную ультрамариновую даль… Да что там небо, весь мир словно обрел крылья и готов был нести ее, куда Надя прикажет. Больше она не сомневалась. Что-то огромное и неизбывное стало частью ее. Неодолимое и выходящее за границы всего, что она знала раньше. Надю немного пугало ощущение неизбежности грядущего, словно они уже были любовниками, но по какой-то досадной нелепости сейчас вынуждены сделать перерыв в отношениях, притворяясь преподавателем и студенткой. Предчувствие чего-то большего, словно она стоит на берегу и видит, как с моря идет цунами, а она улыбается и протягивает руки навстречу этой бездне. Именно так Надя улыбалась, когда встречала Андрея Мстиславовича в коридоре Литинститута или во дворике, или даже только заслышав его голос из-за дверей аудитории. Семинары превратились в блаженство – сидеть несколько часов рядом с ним, смотреть на него, слушать его голос. Говорить с мастером, спорить, или непринужденно перекинуться парой фраз на крыльце, и обменяться особыми, понятными лишь двоим взглядами при прощании…

– Ты что, влюбилась? У тебя вид такой счастливый… – как-то спросила ее Марина.

Несколько часов назад Надя столкнулась с Лялиным во дворике. И теперь, спускаясь по лестнице, она невольно задержалась напротив большого зеркала. Можно было подумать, что над ее лицом кропотливо и изрядно потрудился невидимый мастер фотошопа: добавил эффект светящихся глаз, румянец, причудливо изогнул и затенил брови, высветлил контуры так, что кожа казалась подсвеченной изнутри, волосы словно сами собой завились и легли на плечах золотыми волнами, губы он раскрасил в цвет лесной ягоды, но главное, фотомастер нарисовал ей улыбку, которую Надино лицо еще не знало. Никогда еще она не видела себя такой.

– Влюбилась! – ответила она и, подпрыгнув, села на подоконник.

– Только не говори, что в Лялина!

– Хорошо. Не скажу, – хитро улыбнувшись, ответила Надя и достала из сумки дневники Достоевского. – Вот смотри, по большому счету все дневники или письма писателей о трех-четырех темах: где взять денег, любовь роковая, политика и болезни. А ведь если подумать, всю жизнь человека можно свести лишь к этому…

– Надя, сейчас же прекрати! Рассказывай, что у тебя с Лялиным! Ну ты вообще! А когда?

– Да никогда! Что ты орешь на весь институт? Давай тогда уж напишем текст и повесим на доске объявлений!

– В стихах?

– В прозе! Пойдем на улицу.

На асфальте возле крыльца лежали желтые листья. Надя и Марина пошли по одной из дорожек к Герцену, окруженному клумбами и невысоким кустарником, листья которого осенью становились оранжево-красными. Рядом с бронзовой фигурой революционера и писателя Надя подняла голову: Александр Иванович напряженно всматривался вдаль, прижимая к сердцу гранки газеты «Колокол». За его спиной уже отчетливо просматривался фасад – летом его заслоняла обильная листва.

– Сын сердца, – вполголоса произнесла Надя.

– Что ты говоришь? – не расслышала Марина.

– Говорю, сын сердца. Ему фамилию тоже ведь отец придумал из-за любви.

– Лучше бы из-за любви свою дал, – проворчала Марина.

Она продолжала переживать из-за разрыва с Ветровым, и в каждом сюжете или стихотворении о любви видела напоминание о своей трагедии. Вообще в последнее время любые разговоры на любовную тему у нее вызывали раздражение. Правда, после того, как Надя рассказала о своем новом чувстве, Марина даже подпрыгнула на месте, хлопая в ладоши:

– А, я так и знала! А почему мне не сказала, скрытница? Слушай, ну Лялин прекрасный! Я бы тоже в него влюбилась, если бы не сама знаешь кто.

– Я тебе влюблюсь! Да что говорить, говорить-то еще особо не о чем.

– Конечно, не о чем, вы когда переглядываетесь, с вас можно картину писать: «Влюбленные. Двадцать первый век».

– Да ну тебя! Не знаю, что дальше будет. Да и как будто все равно!

– А тебя не смущает, что он твой учитель?

– А почему меня это должно смущать? Научит чему-нибудь новому… – Надя расхохоталась. – Или я его. Знаешь, когда с ним говорю, разницы между нами совсем не чувствую. Хотя умом понимаю – он гораздо умнее и старше, и все эти его работы и степени. А вот стоим рядом – словно вообще ничего нет.

– Только так и может быть, – сказала Марина и погрустнела.

– А кстати об учителях, – Надя решила отвлечь подругу от невеселых мыслей, – поможешь мне выбрать стихи на вечер?

Поэтический вечер «Учителя и ученики» был запланирован на ближайшую пятницу – на нем выступали со своими произведениями преподаватели семинаров поэзии и их студенты.

Пятничным вечером в большом зале аудитории номер три, где проходили научные конференции, а на сцене показывал свои спектакли студенческий театр, все места были заняты. За дверями этой аудитории находился зал с колоннами, парадными люстрами и барельефами классиков, которые здесь же когда-то выступали: Блок, Маяковский, Есенин…

Садясь поближе к сцене, Надя высматривала Лялина, но пока его не было видно. Вступительную речь произнес Весин. Ректор говорил о том, что, несмотря на мелкий быт, окружающий каждого, есть еще высокое удовольствие поэзии, а Москва действительно город поэтов, и многие живут этой профессией, которая никогда не умрет, пока бьется русское сердце. Он же представил мастеров поэтических семинаров, прочитавших свои стихи. Затем выступили их ученики. И даже Лялин прочитал два стихотворения. «Сегодня почему-то ужасно хочется быть молодым, и хоть я давно не пишу, вспомню несколько стихов из первого сборника», – сказал он. Надя лучше запомнила то, которое он читал первым.

 
Когда грустишь, бульварами пройди ты.
Снег на ветвях и пар над мостовой,
Под ношею дрожат кариатиды.
И стынет возле будки постовой.
 
 
А ты идешь, как будто посторонний,
Затерян в замерзающей толпе.
Ты одинок. И только маскароны
Сквозь камень улыбаются тебе…
 

Ее немного удивило, хотя скорее обрадовало, одиночество этих стихотворений, ведь если мастер выбрал стихи не о страсти, ей можно надеяться, что сейчас в жизни Андрея Мстиславовича нет другой женщины…

Семинар Лялина представляли три человека: Надя, Вадим и Ася. Они, как и все, прочитали по одному стихотворению – слишком много было выступающих.

Ильин читал свое новое стихотворение.

 
Жизнь будет легка-легка,
только с трещиной посередине,
вроде первого на реке ледка, —
ненадёжна отныне.
Но срастается перелом
и вправляется ноющий вывих,
не тому ли вода подо льдом
учит нетерпеливых?
На Волхонке снежок, на Стромынке.
Пусть зима промелькнёт, недолга,
нам показывая картинки
цвета низкого потолка.
Из кафешного тёплого зальца
выйти как-нибудь ввечеру,
жизнь легко выпуская из пальцев,
словно пёрышко на ветру.
 

Ася тоже взяла одно из последних стихотворений:

Дерево

 
У этого дерева необъятный обхват ствола:
Улитка шла четырнадцать суток и всё же не обошла.
 
 
У этого храма четыреста шрамов в неровной коре:
Булавки, монеты, вросшие в кожу, будто жуки в янтаре.
 
 
Под этим вязом всегда начало июня и ветерок,
Он любит стоять у дорог, звать путников на порог.
 
 
И каждого выслушать и пожалеть готов,
На это ему сорок тысяч раскрытых листов.
 
 
Хоть всякий рубит его в угоду лодке или костру,
А всё же дерево остаётся нетронутым поутру.
 

Надя же выбрала посвященное бабушке.

 
«Бабушка, ты плохо качаешь, я никак не засну…» —
Говорила тебе ночами и опускалась в волну,
В пустоту блаженную, где светло.
На далёком облаке молоко
Пролилось на скатерть, зажёгся газ.
 
 
Стол, машинка швейная, тёплый седой палас
Горсткой праха стали в твоей руке.
Твоя жизнь плыла по судьбе-реке,
На прощание мельница крылом не успела махнуть,
Новые господа указали путь.
 
 
И в деревне, где нет ни добра, ни зла,
И в Москве, что накрыла, вынесла, не спасла,
Старый стол, платок на краю стола
Да монетки, что на чёрный день берегла.
Он не шёл к тебе, и река текла…
 
 
Дни твои качаются вдалеке,
Твои бусы стеклянные ныне в моей руке.
Закрываю глаза и захожу в волну:
«Бабушка, ты хорошо качаешь,
Я никогда не засну».
 

Вечер, хоть и затянулся по времени, но прошел быстро, словно спектакль, в антракте которого зритель расстраивается из-за того, что нужно отрываться от действия и выходить из зала. Когда после завершения вечера выступающие и слушатели рассыпались по аудитории, Андрей Мстиславович, проходя мимо Нади, сказал: «Поднимайтесь потом на кафедру, отметим». Наде понадобилась вся ее сила воли, чтобы спрятать отчаянное ликование. Улыбаясь, она спустилась «к Сартру», где на окне обнаружила пьяных в дым Виноградова и Ларичева.

– О! Наша Надежда! – обрадовался Антон. – Хороший стих прочитала. У тебя вообще классные стихи. Хочешь коньяка?

– Давай! Что вы тут рассказываете?

– Пытаемся восстановить события прошлых выходных. Я вспоминал, как Виноградов бродил по электричке в поисках туалета, но безуспешно.

– А что ты делал в электричке? – спросила Надя.

– Не знаю. Последнее, что помню, как перелезал через ограду Ваганьковского кладбища. А потом я где-то потерял перчатки и сломал очки.

– Прекрасно! До дома-то хоть добрался?

– До какого-то добрался…

– А вот скажи нам, Надя, как твоим старшим товарищам, – разулыбавшись после очередного коньячного глотка, сказал Антон. – А правда, что ты любишь Лялина?

– А что, нельзя? – с вызовом спросила Надя. – И вообще вы почему такое спрашиваете?

– А ты еще не знаешь? – захихикал Ларичев. – Анохина с Ветровым помирились!

– Что? Вот болтушка!

Надя больше делала вид, что злится, чем сердилась на самом деле. Ни о ком сейчас ей не хотелось поговорить так, как о Лялине. Когда она произносила его имя или рассказывала какие-то моменты о недавних встречах, казалось, это снова происходит с ней, во всяком случае, чувства во время рассказа были почти такими же, как и в реальной жизни. А что может быть слаще, чем пережить еще раз желанную встречу. Поэтому Надя была рада, что есть с кем поговорить об Андрее Мстиславовиче, кроме Марины.

– Блин, это же тайна! – вспомнил Виноградов. – Ну слушай, мы все напились…

– Да вы все время «напились»! – буркнула Надя.

В это время из-за двери мужского туалета молча вышел мрачный Барсуков.

– Ладно, я тут с вами сейчас все проболтаю, – опомнилась она. – Вы наверх идете?

– Конечно, идем! Вот сейчас допьем и поднимемся.

– Тогда встретимся там.

Когда Надя поднялась на кафедру мастерства, там царила обычная суматоха, которая бывает в начале всех подобных празднеств, будь то Новый год, чей-нибудь день рождения или защита дипломов. «А мне никто не налил», «передайте бутылку», «капните коньячку», «кто-нибудь откроет шампанское», «у всех налито», – эти фразы наполняли комнату, отделяясь от общего шума, словно веселые птицы. Стихия праздника находилась в самом разгаре, шумное веселье плескалось в разные стороны, словно пена от только что разлитого шампанского. Надя не заметила, как опьянела, она беспечно и с удовольствием поднимала свою рюмку на каждом тосте. Казалось, и студенты, и преподаватели находятся в каком-то удивительном общем кружении, кто-то приходил, кто-то выходил поболтать или покурить и потом возвращался, ребята бегали за добавочной порцией спиртного, и все это казалось Наде похожим на невероятный совместный танец. Люди и вещи вертелись вокруг нее, она плыла в ласковых волнах этого водоворота, и только Барсуков угрюмо сидел в углу и накидывал стопку за стопкой. Когда Надя в очередной раз проходила мимо, Толик внезапно встал и, покачнувшись, преградил ей дорогу. «Толь, тебе, по-моему, хватит», – заметила она, пытаясь обойти внезапное препятствие. «Нет, – сквозь зубы сказал он и схватил ее за руку. – Нет, не надо», – снова повторил он, просяще заглядывая ей в лицо. «Отстань!» – разозлилась она, выдергивая руку. И тут же рядом с ней появился Лялин. «Молодой человек…» – начал он, но Барсуков, тут же отпустив Надю, крикнул: «Нет! Не надо!» – и выскочил за дверь. «Напился», – развела руками Надя. Ей даже стало жаль Толика, но лишь на несколько секунд. Вокруг продолжали звучать тосты, Андрей Мстиславович рассказывал ей о своей первой книге, и темнота Литинститутского дворика, глядящая в окна, улыбалась, наблюдая за ними.

Утром Надя открыла глаза и, повернувшись на бок, увидела, что рядом никого нет. «Куда он ушел так рано?» – мысли после вчерашнего выпитого тяжело вращались в голове, словно давно не используемый механизм. Она снова закрыла глаза. Надя была безнадежно счастлива, и даже похмельное изнеможение не могло этому помешать.