Светлана Гончаренко
Частная коллекция ошибок
Глава 2
1
Нетский аэропорт был построен давно, в те баснословные времена, когда ничто не предвещало перемен. Тогда беззаботные люди до седых волос распевали песенки из мультфильмов, возводили циклопические здания из серого бетона, а летом ездили дикарем в Сочи.
Говорят, самолетами летали тогда все, кому не лень. Громадные залы аэропорта днем и ночью кишели беспокойным народом. Гнусавый голос дикторши не замолкал ни на минуту. Визжали дети, в буфетах торговали бледными бутербродами и газировкой «Буратино». Суета, коварное эхо, дробившее и рассыпавшее звуки по углам (особенно зычно вопили опоздавшие, которых не пускали в накопитель), пестрые толпы не давали разглядеть архитектуру внушительного здания.
Теперь жители Нетска в основном посиживали дома. Если и пускались они в путь, то чаще по железной дороге. Авиарейсов за день принималось всего три, не считая редких чартеров. Пустынные залы аэропорта легко просматривались из конца в конец во всей своей зевотной красе. Осенний свет тихо лился в громадные окна, чтобы вольготно, пыльными коврами, по которым никто не ступает, разлечься на бетонном полу. Буфет был закрыт на вечный собственный обед. Фигурка уборщицы, скребущей стенку в дальнем углу, казалась неестественно крошечной, какого-то мышиного роста. Под самым потолком возились невидимые голуби. Ворковали они нагло, утробно и громко, будто в микрофон.
Вся эта сонная пустота понемногу оживилась к десяти утра, к прилету московского рейса. Это было главное событие дня. К тому же сегодня ожидали каких-то важных гостей, потому уборку зала произвели с особым тщанием и открыли ВИП-салон. В этом салоне в глубоких креслах засели солидные люди. Они держали в руках дорогие, на метровых стеблях, розы. Мелькали и исчезали то телерепортер, то оператор с увесистой камерой. Серебристый лимузин, длинный, как барак, припарковался чуть ли не вплотную к дверям аэропорта.
Когда пассажиры московского рейса жидким ручейком потянулись с летного поля, букетная компания снялась с кресел. Увидев издали нужные лица, она стала салютовать розами и так заметно улыбаться, что все прилетевшие ощутили важность момента. Многие стали замедлять шаг и позировать перед телеоператором, хотя тот невозмутимо снимал самолеты, рядком стоящие вдали.
Наконец показались почетные гости. Их было трое. Больше других бросалась в глаза крупная дама в бордовом. Правда, ее усталое рыбье лицо было не так интересно, как затейливые пуговицы ее пальто. Зато коренастый мужчина с черным футляром в руках улыбался лучезарно. Быстрой летящей походкой, чуть склонив голову, он двигался к встречающим.
Эту знаменитую походку, этот наклон головы знал весь мир. Евгений Парвицкий! То, что человек этот особенный, было видно даже издали. Его глаза неподдельно блестели. Его радостная энергия всеми воспринималась даже физически и всякий раз счастливо меняла атмосферу вокруг гения – так водопроводная вода, когда делается газированной, меняет вкус.
Со своей скрипкой Страдивари великий музыкант не расставался никогда. Она и теперь была в его руках, в дорогом старинном футляре. Парвицкий не доверял свое сокровище ни охранникам, ни банковским сейфам. Отдать кому-нибудь Страдивари он мог только вместе с жизнью.
Директор Нетского музея Ольга Тюменцева входила в число встречающих. Она нервно сжимала в руках пучок роз, из которого элегантно торчала одинокая стрелиция. Этот цветок напоминал воинственно развернутый всеми своими лезвиями складной швейцарский нож.
Букет предназначался третьему московскому гостю. При взгляде на него у Ольги подкосились ноги. На всякий случай она слегка прислонилась к Игорю Захарову, пресс-секретарю банкира Галашина.
Игорь, цветущий молодой человек, бело-розовый, как пирожное, наверняка не знал никаких душевных мук. Он искренне рвался навстречу Парвицкому и пропустил вперед лишь представителя областной администрации. Дамы из филармонии и активисты музыкальной общественности напрасно пытались разглядеть скрипача хотя бы из-под локтя Игоря – пресс-секретарь был высок ростом и широк в плечах и талии. Его торс прочно перекрыл силуэт знаменитости.
– Дорогой Евгений Ильич, добро пожаловать на нетскую землю! Спешу вам напомнить об обеде у Сергея Аркадьевича, – сказал Игорь музыканту. – По времени это скорее ланч. Но какой может быть ланч у поклонников русской и французской кухни, не так ли? Сергей Аркадьевич хотел угостить вас дома, но вчерашнее несчастье…
– Да, да, конечно! Мы созванивались. Такая беда, такая беда…
Парвицкий искренне горевал, но левой рукой (в правой был Страдивари) не переставал принимать букеты. Цветы он ловко, ввиду большой практики, группировал в охапки и передавал даме в бордовом.
Ольга решила, что дальше стоять столбом неприлично. Она протянула свой букет третьему московскому гостю:
– Я давно мечтала познакомиться с вами, Виктор Дмитриевич! Я Ольга Тюменцева из местного музея и помогаю господину Галашину с коллекцией.
– Мило, мило, – похвалил Виктор Дмитриевич стрелицию и оглядел Ольгу с ног до головы. – Мило, мило. Мне, кажется, знакомо ваше лицо?
– Три года назад я выступала на конференции в Перми…
– Да, да, да!
Светский разговор бойко поскакал с кочки на кочку пустяковых тем. Но чем дольше вглядывалась Ольга в старика Козлова и вслушивалась в его речи, тем сильнее сжималось ее сердце. Кончилось тем, что она едва дышала.
Виктор Дмитриевич был, конечно, невероятно стар. Об этом говорила глубина его морщин, россыпь бледно-коричневых пятен на лице и руках, ветхая ноздреватая кожа и белизна растрепанных волос, такая абсолютная, что казалась искусственной. Небольшие глаза Виктора Дмитриевича были красны и тусклы. На кончике его рыхлого носа сидели очки без оправы. Старичок как старичок – про таких говорят «песок из него сыплется».
Но иногда Виктор Дмитриевич ни с того ни с сего вдруг быстро сморщивал нос. Тогда его очки подпрыгивали вверх, и огромные, со сливу, глазищи с большими радужными зрачками сквозь стекла вдруг впивались в вас, всевидящие и грозные. В одну из таких минут Ольга даже решила, что Козлов считывает с ее лица таинственные, невидимые миру письмена, которые складываются в позорную фразу «Она продавала фальшак». Это было невероятно, но отделаться от почти мистического ужаса перед московским гостем Ольга не могла.
К тому же Козлов был неестественно подвижен для своих лет. Легкостью походки он не уступал Парвицкому, память демонстрировал обширную и свежую, ум острый, а на пышную Ольгину грудь взирал с таким живым мужским интересом, что бедняга поминутно краснела. «Какой-то Кощей Бессмертный, а не эксперт по Коровину, – в панике думала она. – С таким не сладишь, такого не обманешь».
– У Сергея Аркадьевича сейчас в доме милиция, все вверх дном, – поясняла Ольга эксперту, на ходу драпируя грудь голубой шалью. – Но господин Галашин так ждал господина Парвицкого и вас, так ждал! Специально прилетел из Питера. К счастью, удалось договориться со следователем, и вы сможете осмотреть коллекцию.
Ольге, конечно, хотелось, чтобы следователи заартачились и не пустили ужасного Козлова даже на порог. Но надеяться на такое счастье – полная наглость. Некоторые ее желания и без того сбылись самым фантастическим образом…
– Итак, встретимся у Галашина. После обеда мы сразу туда, – пообещал Виктор Дмитриевич. – Я буду очень, очень рад лицезреть вас вновь.
Последние слова Козлов адресовал Ольгиной груди, которую он снова осмотрел и поверх очков, и сквозь толстые стекла.
Скрипач, дама в бордовом и эксперт Козлов погрузились в лимузин. Туда им подали гору букетов. За букетами последовали Игорь Захаров и двое неизвестных рослых мужчин с отсутствующими лицами (должно быть, охрана).
– Он гений, гений, – прошептала рядом с Ольгой какая-то филармоническая старушка с заплаканными глазами.
Ольга не сразу поняла, какой гений имеется в виду. Коровин? Или Фаберже, которого украли? Ах да, ведь Парвицкий великий скрипач… И за это его можно любить до слез?
«Я алчная, черствая, трусливая, – отчитала себя Ольга. – Мне теперь наплевать на музыку и на нормальные человеческие ценности. Коготок увяз – всей птичке пропасть».
2
Обед должен был получиться полутраурным, но приносили такие вкусности, что улыбки невольно выползли у всех на лица. К горячему даже пошли осторожные смешки.
– Интерьер уютный, – заметил Виктор Дмитриевич, оглядывая ресторанный сумрак и мягкие портьеры.
Аппетит у эксперта, как и ум, оказался удивительно молодым. Козлов сначала налег на семгу, а потом раньше всех очистил полуметровое в диаметре блюдо с олениной по-сибирски.
Совладелец ресторана «Адмирал» Сергей Аркадьевич Галашин скромно улыбнулся комплименту. Это был высокий лысоватый человек с грустными глазами. Неясно было, какого они цвета; так часто бывает у некрасивых мужчин. По поводу беды, случившейся с ним, Сергей Аркадьевич грустил, не более; не выказывал он ни отчаяния, ни паники. Люди такого полета не впадают в истерику даже из-за внушительных убытков.
– Представляю, что вам пришлось пережить, – сказала ему Наташа Бергер, грузная дама в бордовом. – Пожар, да еще и кража вдобавок.
Она щедро отхлебнула вина, а скрипач Парвицкий вздохнул:
– Ты права, Наташа, это истинная трагедия. Мне трудно даже вообразить себя на месте Сергея Аркадьевича.
И он потрогал чуткими пальцами футляр со Страдивари, который стоял рядом с ним тут же, у стены.
– Насколько я понял, у вас в доме был взрыв? – сказал Козлов. – Чудо, что вы остались живы.
Мужественный банкир только усмехнулся:
– Ерунда! Я в это время как раз ехал домой из аэропорта. А вот моя дочь вполне могла пострадать. Жена моя сейчас в Карловых Варах, дома были только дочка и прислуга. Надо сказать, мои люди сделали все, чтобы спасти ребенка. Расскажи, Игорь!
Пресс-секретарь прямо с олениной за щекой приступил к своим обязанностям:
– Это было ужасно! Я живу недалеко и тут же прибежал на место – мне позвонила горничная. Она была в панике. На первом этаже начался пожар, охранники вызвали спасателей и принялись тушить огонь сами. К тому же водопровод прорвало. Это был сущий ад. Гувернантка, вся мокрая, спешно одела маленькую Анджелину и буквально на руках вынесла из дома. Я отвез обеих в загородный дом. Вот почему я не застал пожарных, которые учинили форменный погром.
– На это они мастера, – согласился Парвицкий. – Но когда похитили вещи из коллекции?
– Черт его знает, – задумчиво процедил Галашин. – Я подъехал, когда и пожарные, и милиция еще были в доме. Целые толпы! Все было залито водой, пол-этажа выгорело, в картинной галерее выбито окно. И вещи пропали. Не все, конечно – крали с разбором.
– Думаете, орудовал профессионал? – спросил, жуя, Козлов.
– Не сомневаюсь. Взяли самое ценное! А главное, следователь считает, что причиной всего кошмара был взрыв дистанционного устройства. Или даже двух. Нашли какие-то огрызки у стены в гостиной.
– Как? Неужто и взрыв, и пожар устроили, чтобы пробраться к коллекции? – ужаснулся Парвицкий.
– Наверное. Когда все запылало, сигнализацию отключили – она выла на всю округу. Прислуга металась как угорелая. Спасали мою дочь, пытались тушить огонь. По-моему, в это время вор и влез в окно. Он спокойно взял что хотел, но, к счастью, кое-что уцелело. У меня еще есть что вам показать, Евгений Ильич.
– Буду счастлив! – оживился скрипач. – Хочется ободрить вас в трудную минуту. Надеюсь, вы будете на моем концерте?
Галашин грустно улыбнулся:
– Буду. Искусство одно способно утешить, в особенности ваше искусство. Я ваш большой поклонник.
Он сказал это тепло и проникновенно. Никто, кроме пресс-секретаря Захарова (который все знал, но молчал), не мог в ту минуту заподозрить, что Сергей Аркадьевич Галашин терпеть не может академической музыки, считает ее страшным занудством и предпочитает женские поп-группы, одетые по минимуму.
Подали нежный сыр, белое и розовое вино. Оживление само собой угасло, беседа стала тихой и неспешной. Наташа, дама в бордовом платье, принялась откровенно клевать носом.
– Женьке надо еще на репетицию успеть, – бесцеремонно шепнул старик Козлов на ухо банкиру. – Если сперва к вам домой заедем, то пора бы и сладкое нести.
– Да-да, сегодня у нас десерт «Пич Мелба», – спохватился Галашин.
Он чуть заметно повел своими грустными глазами. В ответ официант, стоявший достаточно далеко и, стало быть, обладавший орлиным зрением, бесшумно сорвался с места. Принесли «Мелбу» в бокалах на толстой ножке.
Парвицкий запил мороженое коньяком и ударился в воспоминания:
– Я-то за живопись взялся, еще когда учился в консерватории. Вы, Сергей Аркадьевич, коллекционер начинающий, а я давно этой страстью ушиблен. Денег тогда у меня почти не было, зато еще водились в Москве этакие трогательные старички и смешные старушки – из бывших, как тогда говорили. Помню до сих пор одни облезлые стены на Зацепе, сплошь увешанные картинами и картинками. Все это считалось тогда упадочным и стоило недорого. Теперь это была бы золотая стена. Верно, Витя?
Витя, то есть старик Козлов, согласно кивнул лохматой головой. Он давно покончил с «Мелбой», выпил и коньяк, и кофе.
– Я всегда нравился таким старушкам, – меланхолически сообщил Парвицкий; кажется, он чуточку захмелел. – Одна дама даже завещала мне свое собрание.
– Ты имеешь в виду Денисову? – спросил Козлов, снова жуя сыр.
– Ну да. Ее муж был барабанный советский плакатист, очень востребованный и непомерно – даже по тем временам! – оплачиваемый. Вы, конечно, помните его плакат «Пятилетка – наша юность», который повсюду торчал. Такой синий с красным? Помните? Ну же?
Банкир сделал вид, что напряг память.
– Уж я-то, Женя, помню точно, – кивнул Козлов. – И покойную Марью Трофимовну помню. Большая была меломанка.
Парвицкий продолжил:
– Так вот, твердокаменный конъюнктурщик Денисов рекламировал пятилетки, а сам, не будь дурак, собирал картины начала века. Прошлого века, разумеется. Особенно много скопилось у него Союза русских художников[5]. «Голубую розу»[6] тоже жаловал. Его вдова полюбила меня как сына.
– Да уж, наделала эта история шуму, – добавил Козлов. – Слухи поползли. Говорили, что вы обвенчались.
Парвицкий протестующе звякнул ложечкой о блюдце:
– Вздор! Ты сам знаешь, что это чистейший вздор! Нас связывала только нежность. Детей у Денисовых не было, тогдашних коллекционеров-зубров вдова побаивалась, музейщиков не любила – вот все мне и оставила. Я сам не ожидал. Более того, я был обескуражен! Однако после этого дара моя коллекция стала заметной. Я смог уже и менять кое-что, и подкупать, да и вкус мой определился. А вскоре я встретил Виктора Дмитриевича.
Виктор Дмитриевич снова кивнул. Сыру он съел больше всех. Наташа совсем осоловела, а Парвицкий все попивал и попивал коньяк. Он не пьянел, только делался живее и красивее.
– Витя – это сокровище! – вскричал он, и Виктор Дмитриевич возражать не стал. – Витя уникален. Ему достаточно беглого взгляда, чтобы распознать стоящую вещь. Сколько безнадежного из запасников он высмотрел, атрибутировал[7] и ввел в оборот!
Банкир Галашин невольно уставился на заурядное лицо Козлова. Это лицо выражало тихое созерцательное спокойствие, какое бывает после сытного обеда. Похвалы не смутили Виктора Дмитриевича. Видно, старик привык к дифирамбам в свою честь.
– Все хитроумные лабораторные экспертизы, рентген, спектральный анализ – муть в сравнении с Витиной интуицией, – запальчиво объявил Парвицкий. Тут же он поправился: – Не муть, конечно, но не было случая, чтобы все это не подтвердило Витиного вердикта. Пижоны, которые сидят в «Сотби»[8], особенно в русском отделе, младенцы рядом с ним. Сельская самодеятельность!
– Я спать пойду, – сказала вдруг Наташа, зевнув. – Просто падаю со стула. Всего хорошего, господа!
Она поднялась и пошла к выходу нетвердой походкой, хватаясь за встречные стулья и столики. Стало видно, что у нее очень широкие бедра.
– Счастливо, детка! – крикнул ей вслед Парвицкий и продолжил уже вполголоса: – Бедняга Наташка. Она лучший аккомпаниатор, какого я только могу вообразить, но ее совсем доконала смена часовых поясов. Спит на ходу! Сегодня я репетирую и играю с оркестром, так что пусть дрыхнет до вечера. Вообще-то она существует по нью-йоркскому времени – живет на Брайтоне. Там сейчас ночь. Природу трудно обмануть. Но возможно!
Он перевел взгляд на Галашина, который все еще разглядывал морщины эксперта Козлова. Больше нахваливать друга скрипач не стал, и Козлов почуял, что трапеза подходит к концу. Он бодро предложил:
– По коньячку? За приятную встречу в обстоятельствах не вполне приятных. Надеюсь, ваши вещи, Сергей Аркадьевич, скоро к вам вернутся.
Банкир благодарно улыбнулся, но его глаза остались грустными.
3
Ольге Тюменцевой, директору музея, и следователю Юршевой сразу удалось поладить. Это важно, если женщинам предстоит работать вместе.
Когда нынче утром Ольга и Вероника познакомились, они пристально посмотрели друг на друга и остались довольны. Они поняли, что обе далеко, хотя и в разных направлениях, уклонились от общепринятого идеала настоящей женщины. Это значило, что обе не были красавицами на полном значении этого слова, обе равнодушно относились к моде, кулинарии и способам уловления в свои сети солидных мужчин. Также обе не проявляли никакого интереса к личной жизни звезд шоу-бизнеса и к дотошной холе собственной телесной оболочки.
Ольга была постарше. Она одевалась броско, но странно и была помешана на русском авангарде. Веронике Юршевой было всего двадцать восемь лет. Она делала успешную карьеру в Следственном комитете, причем брала умом, расторопностью и редким чутьем.
Назвать Веронику дурнушкой было нельзя. Но что-то в ее строгой фигуре, в ее темных волосах, гладко зачесанных на косой пробор, в узких губах и колючем взгляде заставляло собеседника внутренне застегнуться на все пуговицы и быстренько признаться в содеянном. Непосредственный начальник Вероники, Александр Степанович Егоров, большой знаток женской красоты, глядя на нее, почему-то всегда вспоминал дежурное блюдо своей тревожной юности – минтай в кляре.
Много лет Александр Степанович ел минтая в столовых по четвергам – рыбным дням. Это была тощая, узкая, жесткомясая рыба. Ее унылый хвост всегда подсыхал на сковороде так, что загибался кольцом. Если зажарить в кляре свернутую трубочкой бумажку, она имела бы тот же вкус и запах, то есть не имела бы ни того ни другого. Однако, покинув столовую, едок минтая внезапно начинал ощущать неистребимый рыбный дух и понимал, что сам источает его. Рыбой пахли волосы, плечи, рыбой пахли даже руки, вымытые после еды дегтярным мылом, самым зловонным из всех. Минтай был суров, неотвязен, могуч, неистребим. Таков же был и следственный дар Вероники Юршевой.
– Давайте еще раз уточним список похищенного, – обратилась Вероника к Ольге.
Они сидели на жестком диване в картинной галерее дома Галашина. Разбитое стекло еще не заменили. Дыру в нем заслонили картоном, и из окна безбожно тянуло едким осенним холодком. Ни о каком температурном режиме, подходящем для живописи маслом, говорить не приходилось. Со стены галереи слепыми глазницами глядели две пустые рамы. Из них неизвестный вор вырезал картины.
Вся прочая живопись уцелела. Ольга с отвращением косилась на «Утро в Гурзуфе», у которого в Бельгии имелся двойник. Почему-то «Утро» не прельстило воров. Интересно, по какому принципу они выбирали, что красть?
– Вы утверждаете, что похищенная картина «Дама с гитарой» представляет большую ценность, – начала Вероника. – Сколько примерно дадут за нее скупщики краденого?
– Не знаю, – ответила Ольга. – Я никогда не имела дел со скупщиками. Однако Коровин похожего качества приобретен в мае на «Сотби» за триста пятьдесят тысяч.
– Рублей?
– Если бы! Фунтов стерлингов.
Ольга выглядела спокойной. Она неплохо умела владеть собой, как и всякая женщина в ее годы. Она была очень компетентна. Она часто выступала на научных конференциях, а уж экскурсий в своей жизни провела столько, что гладкие сложносочиненные фразы одна за другой легко, без запинки слетали с ее румяных губ. Так бывал о даже тогда, когда ее мозги были заняты абсолютно посторонними вещами, вроде неоплаченных счетов за телефон или забытого в трамвае зонтика.
Вот и сейчас она просвещала следовательницу с тем же ровным усердием. Однако душа ее металась – то уходила в пятки, то рвалась прочь из груди вместе с прохладным ветерком, который задувал из разбитого окна. События прошлой ночи в галерее Галашина были странны, непонятны, неслучайны. Ольге казалось, что они имеют прямое отношение к ее грехам и к мукам ее совести.
Вероника вгляделась в фотографию «Дамы с гитарой».
– Надо же! – покачала она своей прилизанной головой. – Никогда бы не подумала, что такое может стоить кучу денег. Дама какая-то горбатая, а ноги у нее размера сорок пятого – сорок шестого.
– Ноги как ноги, просто у Коровина широкая манера письма…
Вероника продолжала удивляться:
– А этот Каменев Л.Л., «Старая мельница»? Коричневая, неприглядная. Что, тоже дорогая вещь?
– Несомненно. Живопись подобного рода в основном приобретают коллекционеры из России. Ажиотаж из-за авангарда теперь снизился, зато передвижники в ходу. Средств наши олигархи не жалеют, вот антиквары и вздувают цену.
Вероника скорбно вздохнула и указала шариковой ручкой на противоположную стену:
– А здесь, где гвоздики торчат, висели, значит, картины этого… Похитонова[9], правильно? Никогда не слышала про такого художника. Странно, что воры забрали картины вместе с рамами. Рамы были какие-то особенные?
– Нет, хотя довольно старые. А вот картины Похитонова необычные – маленькие очень. Он писал их на дощечках, пользуясь лупой. Отдирать такую мелочь от рамы хлопотно, проще взять все вместе. Вот и взяли. В коллекции было всего два Похитонова – «Роща» и «Снег в Нормандии». Обе вещи украдены.
Наконец и Вероника одобрила живопись:
– Да, красивые штучки. Особенно вот эта зимняя, с лошадкой. Хотя ноги у лошади слишком толстые, вам не кажется? Как у слона.
– Это першерон, особая порода – тяжеловоз.
– Вы серьезно? Вообще-то в живописи я ничего не понимаю, первый раз работаю по такому делу. Знаете, у нас в Нетске картины раньше никогда не крали. Какому дураку они нужны? Даже эти? Зато два других похищенных предмета наводят на размышления. Например, статуйка эта, «Вера Фокина в роли египтянки», наверняка сделана из ценных материалов.
Ольга кивнула:
– Можно и так сказать. Это хрисоэлефантинная скульптура, то есть выполнена из бронзы и слоновой кости. Плюс серебро и эмаль, плюс постамент из яшмы. А главное, это Чипарус![10] Он сейчас у коллекционеров в большой моде.
– Наверное, оттого и взяли – ведь штуковина увесистая, тащить тяжело. Не то что табакерка… Вот табакерка красивая, не спорю. К тому же в карман ее сунуть проще простого, и стоит немало. Это ведь из бриллиантов веночек, да?
– Из бриллиантов, – подтвердила Ольга. – Портрет государя Николая Александровича эмалевый – посмотрите, какие краски свежие.
Вероника согласилась: наверное, живьем даже в лучшие свои годы император не был настолько клубнично-розовощек и золотоволос, каким изобразили его на крышке табакерки. Вокруг овального портрета теснились одинаковые ясные камушки, образуя над головой государя изящный бантик. Сама табакерка значилась в каталоге серебряной, но была сапфировой синевы.
– Это эмаль по гильоширу, – пояснила Ольга. – Видите волнистый узор по всей поверхности металла? Это особая машинная гравировка, а прозрачная эмаль нанесена уже сверху. Техника называется гильоше.
Вероника проявила редкую сообразительность.
– У моей бабушки на будильнике «Смена» сзади был сделан похожий узор, только из кружочков, – вспомнила она. – И тоже хорошая была вещь, старого качества – сколько бабушка швыряла будильник о стенку, он не ломался и звонить не переставал. А правда, что это табакерка самого царя?
– Не думаю, что Николай Второй нюхал табак из табакерки с собственным портретом – это явно дурной тон. Не знаю даже, нюхал ли он табак вообще, – призналась Ольга. – В его времена это вышло из моды. Но табакерка происходит несомненно из императорского кабинета. Это наградная вещь, дорогая и памятная, работы фирмы Фаберже. Таких табакерок сейчас в мире известно всего пять – их партиями заказывали, чтобы вручать отличившимся при случае.
– Жалко, что стащили табакерку. Красивая! И продать такую вещь ничего не стоит. Вот, думаю, «Египтянку» пристроить будет труднее, а уж через границу везти… Как вы думаете, почему взяли именно эти вещи? Тут ведь и другого полно.
Ольга зябко завернулась в шаль, пожала плечами:
– Знаете, я тоже все время задаю себе этот вопрос. С одной стороны, чувствуется своеобразный вкус: вещи взяты нерядовые, востребованные на антикварном рынке. С другой стороны, почему выбраны именно эти? Рядом другие не хуже. Коровин популярен, но с тем же успехом можно сбыть вон того Котарбинского[11] или Киселева[12]. А их не тронули!
– Похоже на чей-то специальный заказ? – встрепенулась Вероника.
– Даже не знаю. Украденные вещи были хороши, но уж никак не уникальны.
– А табакерка?
– И табакерка. Правда, наши теперешние коллекционеры-инвесторы гоняются за всем, что связано с семьей Романовых. Вазы, мебель, запонки, шкатулки, безделушки – все нарасхват. Наш Сергей Аркадьевич тоже, как видите, имеет эту слабость. Но если кто-то охотился за романовскими вещами, почему не взят портсигар великого князя Михаила Александровича, младшего брата последнего царя? Вещица посерьезней табакерки. Портсигар господин Галашин довольно легкомысленно держит вон в том бюро розового дерева. Портсигар на месте. Это странно.
Вероника прикусила кончик шариковой ручки. Когда она думала, то всегда грызла ручку или карандаш, иначе мысли не шли или немилосердно путались. Для трудных дел она держала в сумке специальные запасы – перехваченный резинкой пучок дешевых одноразовых ручек и карандаши «Конструктор». Протоколы же она писала наградным «Паркером».
– Почему взяли эти предметы? – повторила она задумчиво. – Может, хватали наобум? Что под руку подвернулось?
– Не похоже. И живопись взята отличная, и статуэтку Чипаруса предпочли вон этому эффектному, но заурядному канделябру. Боюсь, не случайные люди работали.
– А если учесть, насколько дерзко и дотошно было продумано преступление…
Вероника оборвала фразу, где нужно – именно там, где кончались всем известные сведения и начиналась информация, которую посторонним и тем более заинтересованным лицам знать не следует. Никому не стоит говорить, что следствие в полном тупике!
Вероника хрустнула кончиком прикушенной ручки. Понятно, что пожар устроен специально: надо было отвлечь прислугу от галереи и заставить вырубить сигнализацию. Негодяй в потемках мог незаметно проскользнуть со двора, когда началась всеобщая суматоха. У него могли быть сообщники в доме. Однако камеры слежения у всех входов и выходов никаких посторонних не зафиксировали.
Итак, вор все-таки влез через окно. Причем влез уже после того, как отключили сигнализацию. Хоть что-то ясно и несомненно! Дверь в галерею так и осталась запертой изнутри, замок взламывать не пытались. Следов на паркете галереи и даже у разбитого окна нет, не говоря уже о коридоре, а ведь, пробираясь сквозь дым и потоп, не наследить нельзя. Суета с пожаром была этажом ниже, наверх никто не заглядывал до приезда опергруппы. Все тушили огонь и не подозревали, что в это время кто-то орудует в галерее.
Да, спохватились много позже, когда подъехал сам Галашин; родным ключом он отпер дверь и ужаснулся. Зато место преступления не затоптали, не залили, не замусорили. А что толку?
Вероника подошла к окну, стекло в котором уцелело. Пейзаж, видимый сквозь него, сам походил на картину. Под обрывом густо, как всегда осенью, синела холодная Неть. На ее дальнем низком берегу стлался туман. А может, дым? Сквозняк горько отдавал паленой листвой. Или после пожара все в доме насквозь пропахло гарью?
– Почему на окнах галереи нет решеток? – удивилась вдруг Вероника.
– Сергей Аркадьевич был категорически против, – ответила Ольга. – Он считает решетки уделом плебса или бюджетной нищебратии. Нигде в Европе нет решеток. Сигнализация здесь поставлена первоклассная.
– Всякая техника может подвести, а вот хороший кусок железа…
Вероника высунулась в окно, посмотрела вверх и по сторонам. Увиденное нисколько ее не утешило. Нет, с улицы сюда пробраться невозможно!
Особняк Галашина, как и несколько других, столь же внушительных владений, стоял в самом центре города на высоком берегу Нети. Раньше тут, на обрыве, были непролазные заросли ивняка и сирени и стояло несколько дряхлых деревянных домишек. Домишки уцелели в столь лакомом месте, потому что круча всегда считалась опасной и неуютной: здешний берег головокружительно обрывался к реке, а слева и справа шли овраги. Это было идеальное место для средневековой крепости. Или для элитного жилья.
Такое жилье и возвели восемь лет назад. Старые домишки, естественно, исчезли. Снесли их не без скандала: нашлись сумасшедшие энтузиасты, которые объявили эти хибары историческими памятниками. Вопили что-то о неповторимом стиле и о том, что в одном из домишек, в мезонине, семь лет прожил декабрист Соломатин. Галашин и его теперешние соседи только усмехались. Они-то знали, какими бывают стоящие архитектурные памятники – прочными, каменными, солидными. А изб-развалюх в любой деревне пруд пруди!
Энтузиасты писали и писали в разные конторы вплоть до ЮНЕСКО и до того надоели, что однажды ночью спорные домишки взяли да сгорели. Сами собой. Ярче всех пылал дом Соломатина. Теперь на высоком берегу красовались хоромы, обнесенные нарядными заборами. Под обрывом устроили частный пляж и частный причал. Проникнуть в особняки со стороны города, минуя охрану, было нереально, со стороны реки физически невозможно. Правда, между домом Галатиина и соседней виллой уцелели громадные тополя, чуть ли не соломатинские, а дальше, у выезда в город, высилось еще одно дерево, самое старое, красивое и ветвистое.
– С улицы к окну не подобраться, – заметила Ольга, угадывая, над чем ломает голову Вероника. – Внизу обрыв, очень крутой. Ночью шел дождь, глина раскисла – как вверх карабкаться? Стены дома гладкие и скользкие. Тут справились бы разве те французы, что скачут по улицам, – забыла, как их называют. Стрит-джамперы? Паркурщики? Может, вы видели в кино? Мой младший сын в прошлом году пробовал им подражать и сломал лодыжку.
– Откуда у нас французы? Тут нужен скорее Тарзан или Человек-паук…
Вероника сама себя одернула. Человек-паук в Нетске? Вероятнее всего, вор проник во двор обычным путем, через ворота, а когда сигнализацию отключили, по выступам эркера влез на крышу. Иначе нельзя – стены со стороны галереи действительно идеально гладкие, не за что уцепиться. Спустившись с крыши, вор разбил окно и проник в галерею.
