Светлана Геннадьевна Леонтьева
Красная Книга правды
А сон мой малиново-прекрасен. И длится, длится.
Но вот просыпаюсь от снов своих сладких. И понимаю, что нахожусь на поле боя. За вечную правду! И выхожу я из своего красно-красного, сладкого сна…И нахожу свой пост на фейсбуке:
Друзья, настало время поговорить о самом сокровенном, о наших дедах, о нашей истории. Настало время – помнить! Настало время всё, что помним, рассказать нашим детям, внукам. История такая, как есть. Мир с цветом, запахом и вкусом. Пока мы помним его цвет и вкус! Я расскажу о своём дедушке, родившемся в 1906 году (Тюменская обл. с. Бердюжье). Расскажу потому, что моего сердца коснулось то, что история искажается, переписывается, вымарывается.
***
Ничего не забыли? Иль всё же забыли чего-то?
Я напомню тогда. Освежу раз, наверное, в сотый
в вашей памяти: это война, нет святее которой.
И не вздумайте вы примирять и оправдывать свору
гитлерюг, что напали на нашу страну. Помни место:
алой кровью и болью защитников крепости Брестской!
Как язык повернулся, ровнять, что от века неровно,
словно скважину чёрную, словно бы беса с иконой.
Тех, кто гибнул и кто не сдавался. Ты видел их кости
от Москвы до Берлина? Их много костей на погосте!
Черепа, позвоночники каски и звезды героев!
Так гляди во все очи! В блокадные дни Ленинграда.
Слушай слухом убитых и воем в полях канонады.
Слушай пеплом сожжённых детей…А они жить хотели!
Свои ручки тянули, о, Господи, из колыбели.
– Мама, мама, родная. А мать их убитая в поле.
Я покуда жива. Вам напомню, всей болью напомню.
Имя Зоя, как небо. А вы про медали, про гранты.
Имя Зоя – сама, словно грант, словно купол высокий!
Вы забыли про это. Вам в мозг что ввести? Импланты?
Про какое вы там примиренье? Они – оккупанты,
что пришли нашу землю топтать, никаких аналогий:
про гулаг и концлагерь. Про «Гитлер и Сталин». Не надо.
Это разные вещи. Иные координаты.
Говорит либерал: «Ничего нам за это не будет.
Примирим мы всех мёртвых. Ведь им всё равно там, в могиле!»
Я схватила такого бы да за пиджак там, где груди –
рвись, рубаха, летите вы пуговки в пыль и
никогда, ни за что! Никаких вам таких словоблудий.
Где всеобщий психолог, чтоб мозг излечить бы, изгибы,
извращенье истории и русофобские игры?
Чтобы наше святое не трогали пальцы кривые,
не совали в кровавые раны, не лезли бы в семьи,
в наши кухни и спальни. Мы те, кто безмерно живые,
нас не сломят, ни в спину проклятия, что ножевые.
Ибо деды у нас воевали. И мы словно с ними!
Вот солдатик молоденький. Мальчик совсем он, мальчишка,
а вот девушка – милая, славная, столик и книжка.
А вот женщина и вот старик – было время.
Их убили фашисты. Фашистам не будет прощенья!
Никогда не помирятся. Мы вам не братья, не братья.
У фашистов одно есть названье: низвергнутый в ад он.
И не надо из ада его возрождать, о, не надо.
И не надо ни с кем примирять. И ни с тьмой, ни со светом,
вглубь планеты его иль совсем позамимо планеты.
…Как же редко я в церковь хожу. А сегодня пойду я.
И за деда свечу я поставлю. Ах, дед мой, Артемий!
Он убит в сорок третьем. С мальчишкой, старухой со всеми.
Как же я помолюсь за него, в пол воздета!
И сквозь слёзы, шепча так неистово:
– Дедушка! Деда…
(дед погиб в Калининской области, д. Демидово 24 декабря 1943 г)
Мой дед мне, словно помогает оттуда, словно подталкивает: скажи! И вы меня поймёте: есть такие случаи, когда пытаются оправдать фашистов…Верю, если сейчас не заступиться за наших дедов и отцов, прошедших ВОВ, то потом будет поздно. Поколение растёт иное. Особенно, родившиеся в 90-е годы. Они отличаются даже от тех, кто родился в 80-е. Знаю, ибо у меня дети – такие!
И ПОКА Я ДЫШУ, ПИШУ ТАК, КАК ВЕЛИТ СЕРДЦЕ, ТО НИКОГДА НЕ УСПОКОЮСЬ! БУДУ СРАЖАТЬСЯ! БОРОТЬСЯ! (Я ПОМНЮ!)
И отвечает мне жена фронтовика Зоя Матвеева:
Светлана, как сильно, чётко, твёрдо, своевременно и необходимо ваше сердечное высказывание. Это просто крик души, высокохудожественное обращение и к молодым и пожилым. Но многие не могут так сказать, многим безразлично. А кто-то даже радуется, тому, что плохо. Другие просто боятся последствий.
Спасибо Вам.
О, услышь меня, услышь каждый – ибо то, что коснулось меня, в любую минуту может коснуться вас. Вашего деда. Не дадим замарывать историю. Не позволим ровнять захватчиков, принёсших гибель на нашу землю с теми, кто освобождал её.
А ведь есть такие люди. И как им не быть?
Но мы вовремя спохватились. За руку их схватили: не трожь святое. Не ровняй.
Плохо то, что мы сами не правильно поняли свою историю. Сами погнались за «Хрущёвской оттепелью», за разоблачением «культа личности», как впоследствии погнались за призраками лихих девяностых, подумали, что вот она свобода. Хватит нам красного, хотим независимого. И отстали на два столетия по технологиям, по компьютерам, по автопрому. Итак, литераторы знают, что есть такой приём сравнений, но не напрямую, а окольно, опосредованно. Например, вот напишу я такую фразу: «Гитлер и Сталин – оба были незаурядными, читали книги, любили чистоту и порядок. Чёткость! А уж что до искусства – оба были гурманы, тонкие ценители сцены…» О, какой текст, скажете вы. Нет, отвечу я – это плохой текст, это подстрекательство и обман, это вред. Такого автора судить, взыскивать с него штраф, ибо опосредованно, аллюзивно, он заставил читателя верить в то, что оба лидера одно и тоже. Вот в чём скрытая чёрная пакость – показать в связи, сравнить несовместимое. Связать разнополярное. Юг с севером.
Фантазия автора может пойти дальше: может покуситься на высочайшее. На святейшее. Пляски на алтаре. Фотографии на фоне горящего храма. Жарка шашлыка на вечном огне.
И писатель должен остановить это безумие. Как Нижний Новгород спас Москву осенью 1612 года от польских интервентов.
Если мы думаем, что история не повторяется, то глубоко ошибаемся. Внутри уже идёт попытка интервенции…
И малиновый мой сон вырывается наружу, сгустком полыхает по улицам, обнимает восход, который тоже красен, смородинов.
И красные линии купаются в реках. И чудится мне, что Волга потеснилась и потекла рекой Москвой повдоль улиц моих. Моих золотисто-красных. Чудных, как сама правда! И верю я, что Иисус – нижегородец, что земля тогда вращалась скорее, и поэтому Мать Мария родила сына в овечьих яслях, находящихся прямо на Малиновой гряде Нижегородской области…
И правда моя красна да малинова…
В КРУГЕ ДОБРОДЕТЕЛИ МЕЖДУ СЦИЛЛОЙ И ХАРИБДОЙ
«Из цикла: я ничего, мой друг, не забываю…»
– Вадим Валерьянович Кожинов, здравствуйте! – Он кивнул.
Здравствуйте, звучало бы казённо. Может, лучше, добрый вечер, Вадим Валерьянович? Или, какое счастье поздороваться с вами, или, даже ноги подкашиваются, как хочется пожать вашу руку. И словно слёзы на глаза. Но на самом деле внутри у меня, будто всё светится, словно какой-то слой под кожей особой искрящейся плазмы появился.
Вадим Валерьянович поднялся на сцену. Это было в 2000 году, в феврале, под знаком водолея, вечером в ЦДЛ.
– Здравствуйте, Светлана.
Плазма засияла ещё ярче. Меня бросило в жар. Щёки заалели.
В фойе продавались книги. Кузнецова Ю. П., Куняева С. Ю., Кожинова В. В.
Вообще, Вадим Валерьянович – самая загадочная фигура в этом круге. Худощавый. В очках. Седовласый.
– Ой, здравствуйте!
Молодая, самоуверенная, нахальная. С плазмой под стучащимся сердцем, вырывающимся из рёбер. Лихие девяностые позади, нулевые годы рядом, и мы в них, как внутри большой штольни. В одном вареве и большие, и маленькие. Люблю писателей-пророков. Хочу, чтобы мне сказали, что будет с нами через десять, двадцать, тридцать лет. Хочу жить долго, чтобы состариться по-настоящему, до худых сгорбленных плеч, свисающей кожи, коричневых глубоких морщин. Чтобы наступила мудрость. Чтобы, как Фадеев предсказать, что к нам в Россию будут засланы агенты влияния, чтобы как Леонов остаться в сказке перламутровой, чтобы как Юрий Бондарев отказаться от награды, чтобы понять: пророчества сбылись.
Я их сама раскопала в трудах В.В. Кожинова. Ой, да рудокопша, ой, да добывательница, ой, да этот самый сын!
«Огромное большинство написанных (и – тут уж ничего не поделаешь – еще не написанных, но долженствующих появиться на свет) стихотворений «не дотягивает» до искусства, прежде всего потому, что в них не создается художественная реальность, они не становятся творениями, а остаются зарифмованной речью, ритмизованным высказыванием, которое только внешне, благодаря своей, в сущности, искусственной ритмической оболочке, отличается от обыкновенного – пусть даже и интересного, умного, блестящего – письма, дневниковой заметки, рассуждения, публицистической статьи.»
В. В, КОЖИНОВ из книги «Как пишут стихи», которая была переиздана три раза, последний раз как раз двадцать лет тому назад.
У меня в руках букет февральских цветов, купленных на углу в киоске, возле метро Баррикадная. В голове ритм стихов: «Стены Плача, Стены Скорби, лабиринты –
к ним кидаюсь я на грудь. Шершавый камень
мне царапает ладони. Криком крик я,
из груди сегодня извлекаю.
Каждый Плач утешить! Здравствуй! Здравствуй!
Из себя исторгла сотню плачей.
Как утешить Ярославну? Застят
слезы мне глаза, гортань! В палачеств
как мне всех своё раздать бы тело?
Как утешить плачем сотни плачей,
как вложить в уста его шедевра?
Смерть предателям! Истёрла все коленки.
Я не предала. Но встану к стенке.
Не лгала, не крала, не жильдила.
Пусть с крылами – всё равно бескрыла,
пусть с любовью – всё равно не люба.
Не чужие, а свои погубят.
Милый, милый.
Незабвенный – завтра же забудет!
…Сиротою лучшими людьми я,
сиротой к настенным я поэтам.
Возникают рвы, валы, кюветы.
Не стена растёт – лоботомия.
Рассеченье мира. Больно. Бритвой.
Разрывают связи, связки, жилы.
Слышу крики: «на ножи, на вилы,
на ракеты, копья…»
Милый, милый…
Отчего опять сползу по стенке
и по всем, по этим Стенам Плача
по родным, безудержным, вселенским,
по бездонным, по бездомным, детским,
но в ответ –
не сдам ударом сдачу…»
Стихи не об этом, они о других днях, от других дней, до других дней. Но отчего-то сегодня отозвались проводом во мне оголённым.
Но надо что-то сказать по существу. По делу. Всё-таки литературная встреча. С писателем. Поэтому я поднимаюсь на сцену, дарю букет цветов. И молча ухожу. Именно молча, не разжав губ. Слово закатилось внутрь. Такое круглое, объёмное.
Часто размышляю над Сциллой. Вообще, по сути это цветок. Ярко-голубой, либо лиловый. Но на деле – Сцилла чудовище. Огромная шея, огонь из пасти. Харибда – водоворот трёхглавый. Вот так мне представляется жизнь человека пишущего, находящемся в своём круге добродетели, ибо даже критика – добродетель, хоть, бывает, и не лицеприятная. Вообще, приятной критики – мало, потому что конструктивная критика – она всегда между Сциллой и Харибдой. Но Кожинов по большей части – филолог. Раздумывающий о искусстве и литературе. Понимающий, что такое поэзия. Как факт. В своём труде – размышляющем, противопоставляющим настоящее искусство поддельному, Кожинов словно странствовал между Сциллой и Харибдой. Сама я не пытаюсь преодолеть этот барьер, можно много поведать, но услышанным быть довелось лишь Вадиму Валерьяновичу.
Есть стихи, приближающиеся к искусству. Есть околоискусные стихи. А есть само – искусство. В чистом виде. Много Кожинов размышляет о Баратынском, Сумарокове. Пушкине. Вознесенском.
Многие говорят: ему легко, Кожинов сам стихов не писал. Он их пел.
Может ли хороший критик быть одновременно поэтом? И как проза мешает поэту, как она выхолащивает из глубин вот то самое мягкое и розовое, что является сгустком для пророста зерна, из которого получится цветок. Как из колыбели семени вырастает тот самый человечий вид стиха? Сцепление музыки, чувства, ритмо-рифмического набора.
Иногда думаю, а возможно ли по публицистической книге поставить спектакль? Например, по книге В. В. Кожинова «Великая война России. Почему не победим русский народ?»
Думаю, что возможно, ибо это книга-песнь, книга-исток героизма. И как ружьё со стенки в первом акте звучит – русские сражаются за идею.
Много раз раздумывала, что есть такое – эта идея? Бескорыстная направленность, наполненная высочайшим смыслом.
Также у пишущих людей. Кто-то пишет и ждёт поощрений. И получает их в виде грантов. А кто-то пишет – за идею! За вот это святое и высочайшее.
И как их отличить? Ибо и там и там рифма. И ритм. И тема.
«Внутренним оком» – разъясняет В. В. Кожинов. То есть душа должна быть зрячей.
Я много раз слушала лекции об импульсах мозга. О кровообращении. О ткани. О розовой горячей внутренней оболочке. И вообще, что там по ту сторону лба? Там – наше сокровенное, русское.
То, за что мы боремся. То, за что «жизнь свою не жалеем. Живота своего».
Искусственность и искусство понятия, хотя и однокоренные, но противоположные. Искусственность – это Харибда. И с нею сражается Одиссей.
Участие дара, по словам Кожинова, является основой. Но отчего вдруг происходит его исчезновение, словно потеря самого драгоценного, как будто мать младенца потеряла. И рыдает. Но слова – крошечные, незначительные. Так что же стоишь-то? Иди, ищи, вернись туда, где зачатие, где его начало. В тот день, как мать Мария, в ожидании чуда, в предвкушении радости.
И так далее по ходу пьесы. Думаю, так бы закончился первый акт «Круга добродетели», во втором акте всё просто: Встреча. Она же прощание. Прикосновения рук. Мгновение, и руки разъединяются. Но зачатие уже произошло. Мария оплодотворена. Гладит живот своей мягкой женской рукой, ощущая токи жизни самой.
Я вышивала иконою тексты такие наивные,
молитвословом, законом ли о благодати людской,
ткань мастерила из шёлка я. Бязи да льны былинные,
и получился – родился ты, сын мой, хороший такой.
Если бы так всю галактику нежить, лелеять, вынашивать
с красной строки бы вынянчивать, вить бы глазурную нить,
ибо причастна ко времени я атлантидному нашему,
ибо причастна…да что уж там, люди мои, говорить?
Вот я иду: заметелена ветрами, я вся зарёвана
листьями красными, алыми, желтыми в розовый цвет.
Этой рябиной оранжевой, этими чудными клёнами…
Выносить мир бы мне! Выродить! Ночью закутывать в плед.
Также расписывать радугой, искрами, небом, иконами,
словом благим Златоустовым, Ветхим заветом, поклонами
в церкви старушек. О, помню я лица, платочки их скромные,
спины, ключицы. Мир помню я
весь! Весь до корня! Видения. Крёстный весь ход его, странствия!
Время, колодцы и Волгу всю ту, что до грозного Каспия.
Словно бы я его вырыла, словно бы дно его меряла
в нежных ракушках, в скелетиках рыб цветом сна. Время застило
веки мне глаз, так я видела лучше, безмерней, уверенней.
Право, но ты был, мой Господи, ты был всегда в сердце, в семечке,
в ядрышках этого семечки, в самой далёкой молекуле,
был до распада. Был в Йемене,
в Древней Руси и Аравии. Вот бы мне также лежать
семечком этим – земля бы вся спину мне грела, огромная!
Вырасту деревом. Помню я,
как мне рожать Божьих чад!
И вот словно смотрю из зала, вжавшись в кресло, смотрю, смотрю, чтобы запомнить, вникнуть, понять.
Публицистика – это тоже вещь художественная. С прологом, С конфликтом, с его завязкой. И обязательно с ружьём.
Вот пишу и уже вижу спектакль по книгам В. В. Кожинова. Это словно купить билет на корабль по имени «Атлантида». В самый лучший ряд. И вот они – атланты наши! И слушать, видеть, созерцать пророчества.
И понимать, что Атлантида – это область исчезающая.
Уходящая ко дну.
Но у неё есть свойство – оставаться воспоминанием. Лебединой песней.
Сценой, наполненной высотой.
4.
Рынок писательский густо перенаселён.
Избыточен.
Где столько взять читателей? И любят ли писатели друг друга. Кто они друг другу? Поэт поэту кто?
***
Обычно
хороший художник – плохой поэт,
хороший поэт, но плохой художник!
По горло быть в звуках, которых нет,
по локоть быть в красках, разбавленных ложью!
По песню быть в смерти. Спасаю. Зову.
Сама над мостом распластав своё тело,
над раною вечной! Я, как тетиву
на лук нанизала. Я так отболела,
когда поняла, нет ни сердцем, каков!
И нет, ни умом, позвоночником, костью!
Я кровь выжимала из черновиков,
из фраз, что свисали рябиновой гроздью!
Никто не внимал мне Галлеевой мглой:
вы те, кто не будут отлиты в граните!
Хотя б не давите.
Хотя б не топите.
А, впрочем, я – тело над раной живой.
Поэту поэт – это сладкая боль.
Поэты – соперники каждый друг другу!
Я так вам сочувствую, сыплющим соль
на кровь аномалий в шмон, гомон, в юдоль.
Художник художнику – вырвать бы руку –
как Моцарт к Сальери по паре за штуку,
вот так музыканту другой музыкант
причастен! И спорить не надо со мной,
я жизнь прожила, свой лелея талант,
а надо мне было: себя, что гадюку
за шею душить! Позвоночник спинной
наполнить какой-нибудь силой иной –
портняжной, скорняжной, охотничьей, млечной,
и жить было б проще. Дышать было б легче!
И вырвать бы глотку, зарыть под сараем.
Молюсь: не писать! Я смогу!
Не смогла я…
––
Итак, я молодая, тридцатитрёхлетняя. Милена с мужем пришли на мою литературную встречу. Я думала, что искренне! Поддержать. Я как раз собиралась поступать учиться в литинститут. Но нет, у Милены цель была иная: проверить, точнее доказать себе, что я – ещё слаба. Да, я ещё была тогда в пути. Я искала свою дорогу. Только свою. И я много плутала. Шла по кривой. Мой голос ещё не окреп. То и дело в него втекали какие-то не свойственные мне мотивы. Ноты. Клавиши сбивались. Струны дёргались. Флейта морщилась. Горло её казалось простуженным. Это была детская ангина. Кто-то подражает Блоку, кто-то Есенину, кто-то Бродскому – это нормально на первоначальном этапе. И дело тут не в возрасте. У кого-то получается сразу найти своё. У меня не сразу. Право, я много плутала.
Тогда я работала на заводе.
Растила детей.
Точнее, растили с моим Санычем вместе. Это было как раз в девяностые годы.
Я совершенно понимаю её – мою Бла-бла!
Позже, когда я окрепла. Нашла себя. Нащупала свою золотоносную нить, то поняла: мне подражают другие поэтессы. Я находила свои строки, мысли, смыслы, свои золотые искры у них. Они отсвечивали! Они отсвечивали так же, как я когда-то! Так что теперь мне их хулить? Портить им жизнь? Поганить их строки?
Конечно, это меня не оправдывает. Это говорит о моей глупости. Да, я была глупа. Ошибалась. Поворачивала не туда. Не задумывалась. Не обращала внимания. Я просто также чувствовала и всё тут. И я плакала, слёзы наворачивались, это было невероятно высокое чувство. Но я была под спудом снега. Меня надо было извлечь! Спасти! Выковырять из лавины.
Прошло уже тридцать лет. Здравствуй, моя Бла! Давай обнимемся! Я же обнимаю их (Яну, Лёву, Олега, Данила, Люду)! А ведь они все произошли от меня. Из моих строк выросли! Читай!
Смотрю, а у Милены губы дрожат, щёки дёргаются, лицо бледнеет. А позади её Гиви стоит. Умопомрачительный! Запах хорошего табака и одеколона смешивается с моим ванильным. Голова кружится. Гиви, Гиви! Ты всё-таки Иван!
И вдруг сбывается сон моей Бла-бла, Гиви улыбается, наклоняет голову, выходит из-за стойки бара. Наливает коньяк, кантри, раскладывает лимонные дольки, ещё лимонад, сок, конфеты, мясо, бобы, что-то золотистое в соусе. Сама не понимаю, как я тут оказалась. Милена смеётся, аж визжит. Мы с ней едим из одной тарелки картошку. Она выходит на сцену, топчется, личико её алеет, сначала щёки розовеют, потом лоб, затем всё лицо прямо-таки алая заря. Миленочка, я простила всех, кто мне подражает! Помнишь, «Музу и художник» мою? Так вот я простила подражательниц моих. Пусть. И ещё…ещё… Но Гиви, как сладкоголосая горгонушка что-то шепчет мне в ухо. Дыхание горячее. Сердце его колотится, вот-вот рубаху порвёт, выскочит. Ладони горячие по моим бёдрам ёрзают, я танцую, я кружусь. Потом мы пошли на берег Волги, я босыми ногами по песку иду. Гиви несёт тяжёлую сумку с книгами. А где ты? Отстала? Догоняй, сердечная! Разводим костёр из веток на берегу. Солнце село, облака лёгкие, как перья. Я снова танцую. Руки, голова, грудь, дыхание…это Гиви. Он мычит от счастья. Он не верит, что я рядом. А я говорю: замуж вышла, мужу не изменяю. Просто кокетничаю. Просто от лёгкости. От воздушности. Гиви верит, поэтому плачет. Я отталкиваю его. А он опять спрашивает, зачем? Что, зачем? Что значит, зачем? Замуж зачем? Почему не моя? Потому что мне уже сорок пять. И у меня скоро внуки появятся. А ты всё ждёшь! А Гиви мотает головой, пробует поцеловать меня, губы тоже горячие, как Африка. Нет, как две Африки. Семь Африк. Он гладит нежно мой живот. А я так серьёзно говорю:
