Стивен Бене
Дьявол и Дэниэл Уэбстер
Он не знает, какой теперь день или год, иногда забывает, что даже была такая девчонка по имени Сьюки. Чего он не забывает, так это шум поезда в ушах, поезда, который пыхтит и рассыпает искры, пока мчится под землей. Кью думает о нем по ночам и видит во сне, как этот поезд увозит его прочь. А потом его будит сигнал горна. Тогда ему кажется, что он сейчас умрет, но он не умирает. Он выживает, несмотря на плеть и кандалы, выживает, невзирая на железо и огонь. И наконец убегает.
Когда он убегает, он уже не тот Кью, каким когда-то был, даже у Старого Маастера. Он прячется в лесу, как кролик, скользит в ночи бесшумно, как сова. Он мерзнет и голодает, но над ним сияет звезда, и он не сводит с нее глаз. По его следу пускают собак, он слышит, как они скулят и лают среди деревьев.
Услышав собак, он пугается, но не так, как раньше. Пугается не больше, чем любого человека. На поляне он убивает большого пса – большого, с громким голосом, – и делает это голыми руками. Затем он три раза переходит через воду, чтобы смыть запах, и идет дальше.
У него нет никакой помощи – никакой, Господи, – но есть звезда. Звезда сияет и сияет в небе – своим сиянием она указывает на север. Это Ты, Господи, поместил эту звезду на небо; Ты дал ее плененным и смиренным. Ты поместил ее туда – Ты никогда ее не погасишь.
Кью голоден, и он ест зеленую кукурузу и коровий горох. Его мучает жажда, и он пьет воду из болота. Однажды он лежит в болоте два дня, слишком ослабев, чтобы подняться на ноги, и знает, что на него охотятся. Он думает, что вот и пришел конец Кью. Но через два дня он поднимает голову и руку. Он убивает змею камнем, потом вырезает у нее мешочек с ядом, съедает змею, чтобы прибавилось сил, и идет дальше.
Он не знает, на какой день вышел к широкой холодной реке. Река желтая и бурлящая, а Кью не умеет плавать. Но он прячется на берегу, как рак, и делает себе плотик из двух бревен. Он понимает: это время для него последнее, ему суждено утонуть. Но он забирается на плотик, и тот несет его к берегу свободы. К тому времени он уже шибко слаб.
Он шибко слаб, но осторожен. Он знает истории о Билли Ши, ловце рабов, он помнит эти истории. В город он пробирается ночью – как тень, как призрак. У чьей-то двери он просит объедков, женщина отдает их ему, но смотрит с подозрением. Он рассказывает ей придуманную историю, но ему кажется, что она ему не верит. В канаве он нашел газету, подобрал ее и посмотрел объявления. В одном из них сказано о беглом мужчине по имени Кью. Он смотрит на это объявление и слышит, как колотится в груди сердце.
Он терпелив, он шибко осторожен. Этот город Кью покидает. Ему известно название другого города, Цинциннати, и имя одного человека в нем. Он не знает, где это, ему надо спросить дорогу, но он делает это шибко осторожно. Один раз он спрашивает дорогу у какого-то желтого человека; ему не нравится выражение на лице этого желтого. Он вспоминает тетушку Рейчел и говорит, что наколдует, чтобы у желтого человека отвалилась печень, если он обманывает. Тогда желтый человек пугается и говорит ему правду. Кью не причиняет вреда желтому человеку, не винит его за то, что он не желает попасть в беду. Но он заставляет желтого человека поменяться с ним штанами, потому что его штаны шибко драные.
Он терпелив, он очень осторожен. Когда он добирается до места, о котором ему говорили, он сначала осматривается. Это большой дом, что-то тут не так. Он пробирается за дом, крадется и ползет. Заглядывает в окно и видит, как белые едят ужин. С виду они как обычные белые. Он думал, они будут выглядеть по-другому. Ему шибко худо. Но он все равно стучит в окно так, как ему говорили. Никто не замечает, и он уже собирается уходить. Но тут белый мужчина встает из-за стола и приоткрывает заднюю дверь дома. Кью дышит в темноте.
– Да будет благословен странник, посланный нам Господом, – низким чистым голосом говорит белый мужчина, и Кью, бросившись к нему, спотыкается, и белый мужчина подхватывает его. Кью поднимает голову – да, это белый мужчина, но он вовсе не похож на гром и молнии.
Он берет к себе Кью, промывает ему раны и перевязывает их. Он кормит Кью и прячет его у себя в доме под полом. Спрашивает, как его зовут и откуда он. А потом отправляет его дальше. Господи, помни твоего верного слугу Асафа Брауна! Запомни его имя!
Его отправляют в повозке, он прячется на дне в соломе. Из следующего места его отправляют в крытом фургоне вместе с шестью другими, и они всю ночь не издают ни звука. Один раз сборщик дорожной пошлины спрашивает у возницы, что в фургоне, тот говорит: «Южные ситчики», – и сборщик смеется. Кью запоминает это навсегда.
Однажды они доезжают до большой воды – такой большой, что она похожа на океан. Через эту воду они переплывают на лодке и добираются до другого берега. Очутившись на другом берегу, они поют и молятся, а белые с любопытством смотрят на них. А Кью даже радости не чувствует, не чувствует ничего, кроме того, что хочет спать.
Он спит, как не спал никогда раньше – за много дней и лет. Проснувшись, он теряется и никак не может вспомнить, где он. Он лежит на каком-то сеновале в амбаре. Вокруг никого. Он встает и выходит на воздух. Стоит чудесный солнечный день.
Он встает и выходит. Он говорит себе: я свободен, но до него это еще не дошло. Он говорит: это Канада, и я свободен, но не доходит все равно. Тогда он идет по улице.
Завидев там первого же белого, он сжимается и бросается бегом на противоположную сторону. Но белый не обращает на него внимания. Тогда-то он и понимает.
Он говорит себе мысленно: я свободен. Я Кью – Джон Х. Кью. У меня сильная спина и сильные руки. У меня свобода в сердце. У меня есть первое имя, второе имя и фамилия. Раньше их у меня не было.
Он говорит себе: я Кью – Джон Х. Кью. У меня есть имя и история, чтобы ее рассказать. У меня есть молот, чтобы им махать. У меня есть история, чтобы рассказать моему народу. У меня есть воспоминания. Своего первого сына я назову «Джон Свобода Кью». Свою первую дочь я назову «Вышедшая из львиной пасти».
Он идет дальше по улице и проходит мимо кузницы. Кузнец старый, он с трудом поднимает молот. Кью заглядывает в кузницу и улыбается.
Он проходит мимо, идет своим путем. И довольно скоро видит, как девчонка, похожая на персиковое деревце, девчонка по имени Сьюки, свободно идет по улице.
Счастье О’Халлоранов[19]
Крепкие ребята строили Великую Магистраль в начале американской истории. А работали на той стройке ирландцы.
Дед мой, Тим О’Халлоран, был в те поры молодым. Весь день вкалывает, всю ночь пляшет, была бы музыка. Женщины по нему сохли – у него на них был глаз и язык без костей. А надо кому по шее накостылять, он опять же пожалуйста – уложит с первого удара.
Я-то его знал много позже, он был тощий и седой как лунь. А когда вели на запад Великую Магистраль, тощих и седых там не требовалось. Расчищали кустарник на равнинах и рыли туннели в горах молодцы с железными кулаками. Тысячами прибывали они на стройку из всех уголков Ирландии – кто теперь знает их имена? Но, удобно расположившись в пульмановских вагонах, вы проезжаете по их могилам. Тим О’Халлоран был одним из тех молодцов: шести футов росту и скинет рубаху – грудь что Кошелская скала в графстве Типперэри.
А иначе как же? Ведь работка была не из легких. В то время начинался большой бум в железнодорожном строительстве, и по всей Америке, с востока на запад и с юга на север, спешили тянуть рельсы, словно черт за ними гнался. Для этого нужны были работяги с кайлом и лопатой, и эмигрантские суда из Ирландии приплывали битком набитые храбрыми парнями. Дома они оставляли голод и английское владычество, и многие считали, что уж в cвободных-то Американских Штатах их ждет золото – бери не хочу, хоть мало кто и в глаза его видывал, это золото. Не чаяли они и не гадали, что здесь им достанется рыть канавы по шейку в воде и загорать дочерна под палящим солнцем прерий. И что матери их и сестры пойдут в прислуги, хоть на родине ни у кого в услужении сроду не бывали. Пришлось привыкать. Да, сколько смертей и обманутых надежд идет на возведение новой страны! Но которые помужественнее и побойчее, те выдюжили и не пали духом и за словом в карман лезть не обучились.
Тим О’Халлоран приехал из Клонмелла. В семье он считался за дурачка и простофилю, потому как вечно развешивал уши. Брат его Игнейшес пошел в священники, другой брат, Джеймс, подался в моряки, но такие дела, все понимали, были не про него. А так-то он был парень славный и покладистый, и притом любитель приврать: нагородит с три короба и не поперхнется! У О’Халлоранов в роду всегда такие были. Но настали голодные времена, малые дети плакали и просили хлеба, и в родимом гнезде стало тесно. Не то чтобы Тима так уж тянуло в эмиграцию, хотя вообще-то, пожалуй, что и тянуло. С младшими сыновьями это бывает. А тут еще Китти Мэлоун.
Клонмелл – тихое местечко, и для Тима только и было свету в окошке что Китти. Но вот Мэлоуны взяли да и уехали в Американские Штаты, и стало известно, что Китти получила там место, какого не найдешь и в Дублинском замке. Правда, она работает горничной, но разве она зато не ест на золоте, как все американцы? И чай помешивает разве не золотой ложечкой? Тим О’Халлоран думал об этом, думал, прикидывал, какие там возможности открываются перед храбрыми парнями, да в один прекрасный день и сел на корабль. На корабле было много клонмеллского народу, но Тим держался особняком и строил собственные воздушные замки.
Каково же было его разочарование, когда он высадился в Бостоне и нашел Китти, а она, оказывается, с ведром и тряпкой в руках моет лестницы в большом американском доме. Но все это на поверку оказались пустяки, потому что щечки у Китти рдели по-прежнему и глядела она на него так же, как раньше. Правда, здесь у нее имелся ухажер, оранжист[20] верноподданный, кондуктором на конке работал. Это Тиму не понравилось. Но, повидавшись с Китти, он почувствовал, что одолеет любого великана, и когда объявили, что нужны крепкие мужчины для работы на далеком Западе, он записался из первых. Перед разлукой они разломали надвое шестипенсовик – английский шестипенсовик, но они на это не посмотрели, – и Тим О’Халлоран уехал за богатством, а Китти Мэлоун обещалась его ждать, хотя ее родители и стояли горой за оранжиста.
Что там говорить, работа на строительстве, само собой, оказалась отчаянно тяжелая. Но Тим О’Халлоран был молод, и ему в радость были сила и буйство – он пил с пьяницами и дрался с буянами, благо силы не занимать. Все это была его жизнь – и голые стальные рельсы, уходящие все дальше по пустынной прерии, и частое покашливание дровяных паровозов, и холодный слепой взгляд убитого, устремленный к звездам пустыни. И еще там были холера и малярия – крепкий парень рядом с тобой на насыпи вдруг выпускал лопату и хватался за живот, и лицо его искажалось страхом смерти.
Назавтра он уже не выходил на работу, и его имя вычеркивалось из ведомости. Всего навидался Тим О’Халлоран.
Навидался, и на этом возмужал и закалился духом. Но все равно по временам на него накатывало черное уныние, так уж бывает у ирландцев. И тогда он вдруг начинал чувствовать, что живет один-одинешенек в чужом краю. В такую минуту человеку приходится ох как нелегко, а он был молод. И кажется, отдал бы все золото обеих Америк, только бы раз дохнуть клонмеллским воздухом и бросить взгляд на клонмеллские небеса. Тогда он шел и напивался, или плясал, или затевал драку, или крыл черным словом десятника, чтобы только как-то унять боль в душе. Работалось потом из-за этого не легче, и из жалованья производились вычеты, но было это сильнее Тима, и даже мысли о Китти Мэлоун не могли его обуздать.
И вот раз ночью возвращался он оттуда, где продавали у них самогонку, и может, он принял ее малость сверх меры, хотя пил он не ради пьянства, а чтобы отогнать чудные мысли. Но чем больше пил, тем его мысли становились чуднее. Думал он про счастье О’Халлоранов и вспоминал разные байки, что слышал когда-то на старой родине от деда, – про эльфов, фей и гномов с длинной белоснежной бородой.
– Надо же, человек посреди американских прерий землю лопатит, а ему вон какая дичь лезет в голову, – сказал сам себе Тим. – На старой родине эти существа, может, и водятся, и живут, в ус не дуют, разве кто спорит, но здесь они бы никогда не прижились. От одного взгляда на эти западные края у них бы со страху родимчик сделался. А что до счастья О’Халлоранов, то много ли я его видал? Вот не могу даже до десятника дослужиться и обвенчаться с Китти Мэлоун. В Клонмелле я слыл из нашей семьи самым глупым, и, ей-же-ей, по заслугам. Тим О’Халлоран, ты ничтожный человек, даром что у тебя крепкая спина да сильные руки. – Вот с какими черными, горькими мыслями шагал Тим О’Халлоран по прерии. И вдруг слышит, кто-то кричит на луговине. Странным таким голоском кричит, тоненьким и не вполне человеческим. Но Тим бросился бегом на этот крик, потому что, правду сказать, у него руки чесались подраться.
– Не иначе как это юная красавица, которую я спасу от злых разбойников, – думал он на бегу. – И тогда ее богач отец сам предложит мне ее в жены… э-э, постой-ка, я ведь не на ней хочу жениться, а на Китти Мэлоун! Ну пусть, тогда он из дружбы и признательности откроет для меня торговое дело, а я пошлю за Китти и…
Но он запыхался и, добежав до места, где кричали, увидел, что все совсем не так. Два волчонка резвились и играли с чем-то махоньким, как кошка с мышью. Где волчата, там и взрослые волки поблизости. Но Тим О’Халлоран расхрабрился что твой лев.
– А ну, кыш отсюда! – крикнул он на волчат и швырнул в них палкой и камнем. Волчата бросились наутек и завыли во мраке, тоскливо так, заунывно. Но Тим знал, что до лагеря уже рукой подать, и не испугался. Он стал искать в траве, что они такое гоняли. Но оно порскнуло из-под ног, он даже не успел разглядеть, что это было. Потом заметил что-то в траве, поднял… и глазам своим не поверил: на ладони у него лежал башмачок, маленький, совсем как детский. И что интересно, таких башмачков в Америке не шили. Тим О’Халлоран вертел его и так и эдак, разглядывал блестящую серебряную пряжку и только диву давался.
– Попадись мне такой на старой родине, – вполголоса рассуждал он сам с собой, – я бы не сомневался, что это обувка гнома, и, значит, надо искать горшок с золотом. Но здесь ничего такого быть не может…
– Позволь-ка мой башмак, – произнес тоненький голосок у его ноги.
Тим О’Халлоран выпучил глаза и огляделся вокруг.
– Клянусь трубачами пророка Моисея! Неужто я совсем одурел спьяну? Или умом помешался? Ей-богу, мне почудилось, будто со мной кто-то заговорил.
– Не почудилось, а так оно и было, – проговорил тот же голос, но уже с раздражением. – И попрошу у тебя мой башмак, потому что росная трава холодна…
– Душа моя, – сказал Тим О’Халлоран, начиная верить своим ушам, – покажись мне, сделай милость.
– Пожалуйста, я не против, – отозвался голос, травы раздвинулись, и вперед выступил маленький старичок с длинной белой бородой. Был он росточком с мальчика лет десяти, так определил О’Халлоран при ясном свете луны над прерией, и к тому же одет по-старинному, а за поясом на боку у него был заткнут сапожный инструмент.
– И вправду гном, клянусь моей верой! – воскликнул О’Халлоран и хотел было его схватить. Ведь надобно вам сказать, если вы не получили правильного воспитания, что гном – это маленький сказочный сапожник и каждому гному известно место, где зарыт горшок с золотом. Так, по крайней мере, считается на старой родине. Гнома сразу можно узнать по длинной белой бороде и по сапожному инструменту, и кто его схватит, тому он обязан открыть, где спрятано золото.
Но старичок, точно кузнечик, ловко увернулся из-под его руки.
– Так-то в Клонмелле понимают вежливое обхождение? – возмутился он, и Тиму О’Халлорану стало стыдно.
– Право, я вовсе не хотел причинить обиду вашей милости, – пробормотал он. – Но ежели вы и вправду тот, кем кажетесь, у меня к вам небольшое дельце насчет горшка с золотом…
– Горшок золота! – проговорил гном надменно и уныло. – Да будь оно у меня, разве я находился бы сейчас здесь? Все ушло на плату за проезд через море, сам понимаешь.
– М-да. – Тим О’Халлораи поскреб в затылке, не зная, верить гному или не верить. – Оно, может, и так, но…
– Ну вот! – жалобно, с обидой в голосе проговорил гном. – Исключительно из любви к клонмеллскому люду забираешься в эту голую пустыню, и первый же встречный клонмеллец относится к тебе с недоверием. Добро бы ольстерский, от них всего можно ждать. Но О’Халлораны всегда были настоящими патриотами.
– Были и есть, – отвечал Тим О’Халлоран. – И никто не скажет, что О’Халлоран отказал в помощи бедствующему. Я тебя не трону.
– Клянешься?
– Клянусь, – сказал Тим О’Халлоран.
– Тогда я залезу к тебе под куртку, – попросился гном, – а то холод и росы прерий меня погубят. Ох, горькое это дело – эмиграция, – он испустил тяжкий вздох. – Чего только про нее не врут.
Тим О’Халлоран скинул куртку и завернул в нее гнома. Теперь он смог поближе его рассмотреть: вид у гнома был, бесспорно, самый что ни на есть жалкий. Мордочка такая чудная, детская, и длинная белая борода, а одежка вся рваная, выношенная, и щеки ввалились от голода.
– Гляди веселей. – Тим О’Халлоран похлопал его по спине. – Ирландцы так легко не скисают. Только ты мне все же расскажи, как это тебя сюда занесло. А то я никак в толк не возьму.
– Мог ли я отстать, когда пол-Клонмелла пустилось в плавание? – отвечал отважный гном. – Клянусь костями Финна, ты меня не за того принимаешь.
– Отлично сказано, – похвалил Тим О’Халлоран. – Просто я до сих пор не слышал, чтобы Добрый Народец уезжал в эмиграцию.
– Еще бы, – вздохнул гном. – Здешний климат, что правда, то правда, мало кому из нас подходит. Приплыли сюда два-три домовых с англичанами, да пуританские пасторы так на них ополчились, что пришлось им, бедным, попрятаться в леса. И еще я по пути сюда виделся на берегу озера Верхнего с одной феей – вещуньей беды, была когда-то влиятельная дама, но теперь утратила прежнее положение в обществе, это сразу видно. Здесь и самые малые дети в нее не верят, она испускает душераздирающие вопли, а они говорят, пароход гудит. Не знаю даже, жива ли она, очень уж была плоха, когда мы расстались. А здешние духи – они, что ни говори, народ не очень располагающий, я был у одних тут пленником целую неделю, обращались со мной прилично, ничего не скажу, но эти пляски, топот, гиканье не отвечают моему мирному нраву. И длинные наточенные ножи у них за поясом тоже не в моем вкусе. Да-а, я пережил немало приключений, пока сюда добрался, – заключил гном. – Но теперь, хвала судьбе, все это позади, ибо я нашел покровителя.
И он поудобнее устроился у О’Халлорана под курткой.
– Гм, – произнес О’Халлоран, малость опешив. – Вот уж не думал, что так все обернется, когда мне подвернулось счастье О’Халлоранов, о котором я так давно мечтал. Сперва я спас тебя от волков, а теперь, выходит, должен стать твоим покровителем. Но ведь в сказках-то вроде все наоборот?
– А общество и разговоры такого многоопытного и древнего существа, как я, по-твоему, ничего не стоят? – возмутился гном. – Ведь я когда-то в Клонмелле был хозяином целого замка и видел еще О’Шийна в расцвете славы! Но потом явился святой Патрик и в два счета положил всему конец. Одних из нас, древних насельников Ирландии, он крестил, других заковал в цепи вместе с демонами в аду. Но я был Брайен Лежебока, ни то и ни се, и дорожил только покоем и удобством. Вот он и превратил меня в такого, как ты видишь теперь, – меня, которого каждое утро будили шесть рослых арфистов, – и наложил на меня заклятье, раз я был ни то и ни се. Я обречен служить людям Клонмелла и повсюду, куда они ни подадутся, следовать за ними, покуда мне не доведется услужить слуге слуги на краю света. Ну а тогда, может быть, я получу христианскую душу и смогу следовать своим наклонностям.
– Услужить слуге слуги? – переспросил О’Халлоран. – Такую загадку нелегко разгадать.
– Вот именно. В Клонмелле я сколько ни искал, слугу слуги не встретил ни разу. Кто знает, что было у святого Патрика на уме? Поди пойми.
– Ежели ты вздумал критиковать святого, то я тебя брошу тут в прерии, – пригрозился Тим О’Халлоран.
– Да я не критикую, – со вздохом сказал гном. – Просто жаль, что он так поторопился с этим заклятием. И не выразился немного точнее. А куда мы теперь?
– Ну что ж, – О’Халлоран тоже вздохнул. – Не думал я взваливать на свои плечи такую ответственность. Но раз ты попросил у меня помощи, ты ее получишь. Вот только должен тебя предупредить, что денег у меня в кармане маловато.
– Да разве мне деньги твои нужны? – радостно отозвался гном. – Я буду держаться при тебе неотступнее родного брата.
– Верю, – усмехнулся О’Халлоран. – Ну да ладно. Одеждой и едой я тебя обеспечу, но ежели ты хочешь держаться при мне, выходит тебе тоже надо работать. Лучше всего, пожалуй, тебе быть моим малолетним племянником Рори, который удрал из дома на строительство железной дороги.
– Как же я могу быть твоим малолетним племянником с такой длинной белой бородой?
– Ну на этот счет, – ухмыльнулся Тим O’Xаллоран, – у меня как раз при себе бритва.
Вы бы послушали, что тут поднялось. Гном топал ногами, бранился, умолял – все напрасно. Хочешь пойти с Тимом О’Халлораном, значит, делай, что Тим скажет, и вся недолга. В конце концов при свете луны О’Халлоран обрил негодующего гнома, а когда они пришли в строительный лагерь, обрядил его в кое-какие свои обноски, и получился не то чтобы настоящий мальчишка, но все-таки больше похоже на мальчишку, чем на кого-нибудь другого. Утром Тим привел его к десятнику и записал в водоносы. И такой при этом лапши навешал тому на уши, заслушаешься. Слава богу, что у него был язык без костей, а то десятник поначалу, взглянув на малолетнего Рори, прямо вздрогнул, будто нечисть увидел.
– Ну что дальше? – спросил гном, когда переговоры с десятником завершились.
– Как что? Дальше будешь работать, – расхохотался Тим. – А по воскресеньям стирать с себя рубаху.
– Удружил, спасибо, – проворчал гном, сверкнув глазом. – За этим я, что ли, ехал сюда из Клонмелла?
– Э, брат, мы все ехали сюда за богатством, – сказал ему Тим. – Да только поди найди его. Но, может, тебя больше прельщают волки?
– Ну уж нет, – ответил гном.
– А нет, так давай вкалывай.
И Тим О’Халлоран взвалил на плечо лопату и зашагал, а гном потащился следом.
В конце рабочего дня гном пришел к нему и сказал:
– Я в жизни своей никогда не работал. И теперь каждая косточка в моем теле болит и ноет.
– После ужина полегчает, – утешил его О’Халлоран. – А ночь создана для сна.
– Но где я буду спать? – спросил гном.
– Вместе со мной, с краю под одеялом, – ответил Тим. – Разве ты не мой малолетний племянник Рори?
Не сказать, чтобы такое положение его особо прельщало, да куда деваться? Сочинил сказку, по сказке и живи.
Но это все были только цветики, как вскоре убедился Тим О’Халлоран. Он многое в жизни успел испытать, но чего он до сей поры не отведал, так это ответственности, и теперь ответственность была ему как удила коню. Поначалу-то еще, покуда гном недужил, куда ни шло. Но когда он отъелся и окреп за работой, тут уж непонятно, как Тим О’Халлоран не поседел в одночасье. Гном-то вообще был ничего, неплохой, но озорства в нем, как во всяком мальчишке двенадцати лет, хватало с лихвой, да плюс еще многовековая мудрость и древнее искусство.
Бывало всякое. У Макгинниса он стащил три трубки и фунт табаку, десятнику подбросил в чай дохлую лягушку, а однажды раздобыл бутылку самогонки, и пришлось Тиму совать его головой в ведро с холодной водой, чтобы протрезвел. Хорошо еще, что святой Патрик не оставил ему большой силы, но и с той, что была, он умудрился навести на Шона Келли ревматическую лихорадку и двое суток не снимал чар, покуда Тим не пригрозил, что запретит ему пользоваться своей бритвой.
Только этим и можно было его унять, потому что гном вошел во вкус и дорожил своим положением юного Рори.
Так оно все и шло. У Тима O’Xаллорана стали расти сбережения: теперь, когда затевалась попойка, он уже не принимал в ней участия, ведь с малолетним Рори надо было постоянно держать ухо востро. И так же, как с выпивкой, получалось и со всем прочим. В конце концов к Тиму стали относиться как к человеку основательному. А потом просыпается он в одно прекрасное утро ранехонько и видит: гном, свежевыбритый, сидит нога за ногу и посмеивается.
– Интересно, что это тебя развеселило ни свет ни заря? – спрашивает Тим спросонья.
– Да так, – отвечает гном. – Я думаю, до чего же нам трудно будет копать, когда пройдем еще десять миль трассы.
– С чего же это вдруг нам станет труднее, чем здесь?
– Да с того, что эти глупцы геодезисты проложили трассу там, где скрыты подземные ключи. Начни только рыть, и бед не оберешься.
– Ты это точно знаешь?
– Неужели нет, – ответил гном, – если я умею слышать, как течет вода под землей.
– Что же делать? – спросил Тим.
– Надо взять на полмили западнее, там будет твердый грунт, – ответил гном.
Тим О’Халлоран ничего ему на это больше не сказал. Но в полуденный перерыв поговорил с младшим инженером, который руководил строительством. Раньше-то его никто не стал бы слушать, но теперь было известно, что он человек основательный. Конечно, откуда у него такие сведения, он не открыл – соврал, будто видел похожий участок в Клонмелле.
Ну а младший инженер выслушал его, распорядился произвести проверку – и действительно, там оказался подземный источник.
– Молодцом, О’Халлоран, – сказал ему младший инженер. – Вы сэкономили нам время и деньги. Не хотите ли теперь стать десятником?
– Со всем моим удовольствием, – ответил Тим.
– С сегодняшнего дня и впредь под вашим началом пятая бригада, – сказал инженер. – Я теперь буду к вам присматриваться. Мне нравится, когда человек соображает.
– А можно мне взять с собой племянника? – спросил Тим. – Понимаете, я за него в ответе.
– Можно, – согласился инженер, у него у самого были дети.
И вот Тим получил повышение по службе, и гном вместе с ним. В первый же день на новом месте малолетний Рори стащил у инженера из кармана золотые часы, очень уж ему понравилось, как они тикают. Пришлось Тиму пригрозить ему огнем и мечом, чтобы положил часы на место.
Так пожили они еще некоторое время, а потом Тим опять проснулся ранехонько в одно прекрасное утро и слышит, гном смеется.
– Чему это ты смеешься? – спросил он.
– Да вот, чем больше я смотрю на человеческую работу, тем меньше вижу в ней толку, – отвечает гном. – Который уж день наблюдаю я за подачей рельсов. Это проделывают вот так и вот эдак. А ведь если бы делали вот эдак и вот так, времени ушло бы половина и трудов вдвое меньше.
– Верно говоришь? – переспросил Тим О’Xаллоран и заставил гнома все себе подробно объяснить. А потом, позавтракав впопыхах, бросился к своему другу инженеру.
– Умная мысль, O’Xаллоран, – похвалил его инженер. – Надо испытать на деле.
А неделю спустя у Тима O’Xаллорана было уже под началом сто человек и до того ответственная должность, что в жизни на него не возлагали такой ответственности. Но все-таки не то что отвечать за гнома. Инженер стал давать ему специальные книги, и он изучал их по ночам, покуда гном знай себе похрапывал, завернутый в его одеяло.
В те времена поднимались по службе быстро, для Тима О’Халлорана это было только начало, он потом пошел куда как далеко. Но тогда он ни о чем таком и не думал, а страдал из-за Китти Мэлоун. Поначалу, когда он уехал на Запад, она прислала ему письмецо-другое, но потом письма от нее прекратились, и в конце концов ее родители написали ему, чтобы он больше не беспокоил их Китти, зачем ей письма от простого рабочего? Горько же было Тиму O’Xаллорану. Ночью, когда не спал, он думал про Китти и оранжиста и стонал в голос. И вот однажды утром, проснувшись после такой ночи, он услышал, что гном опять смеется.
– А на этот раз чему ты смеешься? – спросил он хмуро. – У меня так от боли впору сердцу разорваться.
– Мне смешно, что из-за какого-то письма человек не едет к своей невесте, когда жалованье в кармане и контракт истекает первого числа, – ответил гном.
Тим О’Халлоран стукнул кулаком по своей ладони.
– Провалиться мне, если ты не прав, чудноˊе ты созданье! Итак, кончаем работу – и в Бостон.
На Запад Тим О’Халлоран отправился простым рабочим, теперь он возвращался мастером-железнодорожником, в купе, джентльмен джентльменом – ему выдали бесплатный служебный билет и обещали место на железной дороге с подходящим для женатого человека жалованьем. Правда, с гномом он в поезде все-таки натерпелся горя, особенно один раз, когда тот укусил толстую даму, обозвавшую его прелестным ребенком. Но Тим не спускал с него глаз и всю дорогу покупал ему земляные орешки, так что удавалось, в общем-то, держать его в узде.
Приехав в Бостон, они оба оделись с ног до головы во все новенькое, а потом Тим О’Халлоран дал гному немного денег, чтобы тот пошел куда-нибудь часок-другой поразвлечься, а сам отправился к Китти Мэлоун.
Входит он как ни в чем не бывало в квартиру Мэлоунов и как раз застает там с Китти верноподданного оранжиста. Тот норовит ей ручку пожать, а она вырывает, и при виде этого закипела у Тима кровь. А Китти заметила его и громко вскрикнула:
– Ой, Тим! А говорили, ты умер на равнинах Запада.
– И очень жаль, что не умер, – фыркает оранжист, выпятив грудь, а у него на груди медные пуговицы в два ряда. – Но фальшивый грош всегда возвращается обратно.
– Ах, я, значит, фальшивый грош, сукин ты сын, шитый медными пуговицами? – говорит Тим О’Халлоран. – У меня к тебе один только вопрос: будешь драться или сразу уберешься вон?
– Буду драться, как мы дрались на берегу Бойна[21], – отвечает оранжист с наглой ухмылкой. – Кто кому показал тогда спину, а?
– Ах, такой, значит, разговор? – Тим ему на это. – Ну так и я тебе отвечу: припомним девяносто восьмой год![22]
С этими словами он достал оранжиста кулаком и уложил с первого удара, к великому ужасу старших Мэлоунов. Мамаша давай вопить, а Пат Мэлоун поминать полицию. Но Тим О’Халлоран сразу утихомирил обоих:
– Вы что же, хотите отдать дочь за оранжиста – кондуктора конки, когда она может стать женой будущего начальника железной дороги?
И вытащил из кармана сбережения и письмо, где ему обещалось место с жалованьем, достаточным для женатого человека. Мэлоуны присмирели и, приглядевшись к Тиму О’Халлорану, сменили гнев на милость. А после того как оранжиста выставили вон – своей-то волей он не ушел, да все равно пришлось ему убраться, как побежденному, – Тим О’Xаллоран рассказал все свои приключения.
