Стив Джонс
Одинокий мальчишка. Автобиография гитариста Sex Pistols
В то время мне было ни к чему, но думаю, друзья тоже смотрели на меня по-разному. С одной стороны, я был избранным – Джимми Маккен говорил, что я могу «упасть в коровье дерьмо и не испачкаться». С другой стороны, пусть даже мы никогда с ними это не обсуждали – особенно случай с отчимом, – друзья, должно быть, догнали, что у меня есть проблемы. Но ведь разве хочется, чтобы другие знали о том, как тебе хреново? Лучше пусть думают, что ты из нормальной семьи, и не считают белой вороной. Но почему тогда мне всегда хотелось остаться у Куки, или Хейзи, или у Джимми Маккена?
Постоянно хотелось тусоваться и оставаться с ночевкой у ребят. Наверное, я был той еще занозой в заднице, но предки друзей относились с сочувствием, и не припомню, чтобы кто-нибудь из них хоть раз дал понять, что я лишний. Они видели, что я непростой, но все равно как могли заботились обо мне. Видимо, мир не без добрых и отзывчивых людей.
Глава 7. Серебряная машина
В теории следующий наш музыкальный переход от скинхедов был не совсем очевидным. Обычно от Ска до Black Sabbath требуется несколько шагов, но мы преодолели разрыв одним длинным прыжком. Все слушатели моего шоу на радио скажут тебе, что, когда заходит речь о музыкальных жанрах, мне до сих пор нравится прыжок в неизвестность, и хеви-метал казался весьма логичным выбором. Когда старший брат Стивена Хейза включил нам Black Sabbath и песню «Whole Lotta Love» с альбома Led Zeppelin II, мы тут же подсели.
Брательника Стива звали Тони – правда, мы называли его Придурком, чтобы лишний раз позлить, – и семья Хейзов жила в Уайт-Сити. Это был суровый райончик, где проживало большинство крутых ребятишек из школы Кристофера Рена. Похоже, все улицы носили южноафриканские названия, и тогда я думал – это потому, что район называется Уайт-Сити (Белый город), но оказывается, дело в каких-то выставках, которые проводили перед тем, как построили стадион.
Я очень хорошо помню, как сидел на кровати в доме Хейзов и слушал: «Ду-ду… ду-ду-ду». Уверен, ты уже догадался, что это за песня – любой идиот сможет узнать в ней «Sweet Leaf» группы Black Sabbath. Я еще не начал всерьез заниматься гитарой, но если какая песня и заставит тебя захотеть играть эту музыку, – это, безусловно, «Sweet Leaf». Прикол в том, что мы были совсем невинными и не знали, что поется о травке. Только если я, конечно, не так ее понял, и решил, что песня с названием «Сладкий лист»[38] – на самом деле о наступлении осени…
Не то чтобы наркотики были для нас чем-то неизвестным. Когда я впервые попробовал мандракс[39], мне было всего четырнадцать. Сделал я это возле стадиона перед матчем «КПР» – это была безобидная маленькая белая таблетка, как аспирин, или, может быть, чуть толще – и после пары бокалов в два часа дня меня прилично накрыло. Помню, ребята постарше ржали надо мной, и я думал, что возбужденное состояние мне дико в кайф. Эти таблетки, наверное, достать было проще простого, потому что я себе без труда их раздобыл, хотя никого не знал.
Еще я пару раз принимал ЛСД, но люто ненавидел это дерьмо. Впервые попробовал дома у друга, прямо возле шоссе Уэстуэй. Кислота немного похожа на ту дорогу: как только на нее заезжаешь, остановиться уже не можешь и не знаешь, откуда съедешь. Его предки сидели у себя в комнате – ничего не подозревая, – а мы с корешем сидели через стенку от них. В какой-то момент я встал, чтобы пойти отлить, посмотрел на себя в отражение и увидел лишь черный скелет. Да ну на хер, еще время на это тратить! Вряд ли я хоть на секунду заснул, пока не наступил рассвет – казалось, ночь длилась вечно.
Понимаю, что кому-то ЛСД помогает, но в моем случае ни хрена не вышло. Примерно то же самое было с травой, я становился жутким параноиком, и меня прилично накрывало. Некоторым такое, видимо, помогает расслабиться, но я не могу получать от этого удовольствие – может быть, слишком боюсь потерять контроль над ситуацией.
Единственный импульс, который я оказался не в состоянии контролировать, – это зависимость от дрочки. В связи с этим в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет мои способности подглядывать вышли на совершенно новый уровень. Если ты когда-нибудь задавался вопросом, кто же в конце 1960-х и начале 1970-х проделывал небольшие дыры в стенах общественных туалетов, так вот знай, что это был я (конечно же, не только я один, но, если бы Западный Лондон устроил региональный чемпионат, я бы уж точно прошел отбор).
Я ждал и наблюдал, как какая-нибудь телочка заходит в сортир, а сам шел в соседнюю кабинку и подсматривал в отверстие. Отчасти я возбуждался оттого, что знал, насколько это неправильно, – возбуждение и чувство стыда от проникновения в сортир, невероятное желание передернуть и спустить, поскольку я знал, что это сиюминутное удовольствие было наибыстрейшим способом поймать кайф… Нормальные люди такой херней каждый вечер не занимаются, согласен? Я фактически стал местным педофилом, только в другой форме. Но меня тянуло в этот мир. Это дерьмо было сродни вирусу.
Однажды я подглядывал, и меня повязали. Смотрел через окно многоквартирного дома в Хаммерсмите, где жили богачи, и, видимо, меня кто-то увидел и вызвал полицейских. Они поймали меня и спросили: «Что ты делаешь?» Сначала я ответил: «Ничего», но так они мне и поверили.
Было неловко признаться, что я на самом деле пытался вздрочнуть, поэтому пришлось притвориться, что я собирался проникнуть внутрь. Оказалось, идея отличная, поскольку раз уж я туда не проник, им нечего мне предъявить. Но пришлось непросто, когда в развлекательном центре «Хаммерсмит» я стоял на крыше и подглядывал за женщинами в туалете, и меня поймала парочка вышибал. Эти верзилы свесили меня с крыши прямо вниз головой, держа за лодыжки, и угрожали сбросить.
И, если бы они это сделали, никто бы их не винил. Как нетрудно себе представить, когда ты еще и совсем пацан, – ощущение не из приятных. Это ведь было время, когда музыка – и не в последний раз – давала мне чувство спокойствия и счастья. На спизженные деньги я приобрел неплохой проигрыватель и даже покупал какие-то странные пластинки. Помню, у группы The Groundhogs[40] была классная песня «Cherry Red». Я о них ничего не знал, просто увидел в магазине на Кингс-роуд обложку их альбома Split, и она мне очень понравилась.
Еще одним представителем блюза был Пол Коссофф, гитарист группы Free, которого сегодня не очень жалуют. Мне нравилось их «плоское» звучание. Было в их песнях что-то дерзкое, но вместе с тем и простое. В их музыке можно услышать влияние «черных», но ребята пытались делать что-то свое. Вот такую музыку я слушал у себя в комнате в Баттерси, когда прогуливал уроки, а мама с отчимом вкалывали на работе. Я одиноко сидел и выглядывал в окно, видя огромный участок пустой земли.
Теперь сюда переехал рынок из Ковент-Гарден, но в то время это был огромный пустырь, а вдалеке виднелось депо. Пустота, где раньше находился старый газовый завод, была местом больших возможностей, и не только для подглядывания. А на противоположной стороне виднелся склад «Карлсберг», куда я мог проникнуть, забраться наверх, сидеть на гигантских контейнерах специально сваренного пива и выжирать его в одну харю. Половые извращенцы, начинающие алкоголики – для каждого место найдется. Не хватало только уличной бесплатной автошколы для малолетних (у)гонщиков…
Часами напролет пялясь в окно, я стал замечать, как же много в этой пустоши бесхозных землеройных автомобилей – самосвалов, грузовиков, бульдозеров. Удивляло, что они никому не принадлежали; никто за ними не присматривал, и даже средь бела дня я не видел рядом ни души. Надо быть совсем идиотом, чтобы не воспользоваться столь замечательной возможностью. За исключением того, что дедушка давал мне в детстве порулить «Остином», я никогда не водил, но теперь мне было четырнадцать, и я маневрировал на этих огромных грузовиках рядом со свалкой.
Отличный способ научиться водить, угнав чертов грузовик, и я бы всем советовал. Залезть в них оказалось просто – они всегда были открыты, и завести можно чуть ли не ручкой от расчески. Я весьма систематично подошел к этому вопросу – учился водить, переключать передачи и сдавать назад. Оказалось, что если я чему-то хочу научиться, то готов приложить все усилия. Мне давалось это легко. Никто мне не показывал, что делать, – я до всего дошел сам.
Годы спустя я узнаю, что мой настоящий отец много лет работал водителем грузовика, поэтому, может быть, все дело в генах. А пока я радовался тому, что так быстро научился водить. Выглядел я, наверное, чертовски глупо и смешно – четырнадцатилетний мальчишка за рулем огромного экскаватора, – но меня никто ни разу не остановил. Разумеется, на мне был мой Плащ, но иногда компанию мне составлял кореш по имени Алекс Холл, а у него плаща не было, поэтому хрен знает, как ему удавалось не попасться.
Сходить с ума я не спешил. Гораздо интереснее было разобраться, как работает эта махина. Но со временем я стал более амбициозным – переходил от наполненных грязью эвакуаторов к экскаваторам и бульдозерам. И как только усвоил основы вождения, мы могли начать классно проводить время, разрушая деревянные бараки и просто устраивая необузданное веселье. Круша все вокруг, я испытывал дикий кайф. О последствиях даже не думал – нам было не до этого, мы отрывались и веселились.
Мне повезло, что юность моя пришлась на золотой век автомобильной преступности. Если бы всюду были камеры, я бы, наверное, до сих пор сидел в Брикстонской тюряге. Но камер не было, сигнализаций и врезных замков тоже, и можно было угнать практически любую тачку. Как только я сообразил, как ездить по строительным площадкам, сразу же смог переключиться на обычные машины и проехаться с ветерком по городу. Легче всего было залезть в «Мини» – там два маленьких окна. Элитные тачки угнать было, как правило, сложнее, потому что не сразу понятно, куда вставлять ключ зажигания. Однажды нам даже удалось угнать «Ягуар», но значительно позже, поэтому я приберегу эту историю.
Пока я не столь профессионально угонял машины, мои приятели продолжали учиться в школе. Иногда я ездил к ним, чтобы встретить возле школьных ворот после «тяжелого рабочего дня», и однажды я пригнал туда на тачке, ехал по улице, весь такой дерзкий и самоуверенный, стараясь всех вокруг впечатлить, как вдруг влетел в другую машину, за рулем которой мамочка везла своего ребенка домой. К счастью, никто не пострадал, но произошло это прямо перед зданием школы – фактически лобовое столкновение. Все меня видели. Я свалил оттуда, думая: «Твою же мать, кажется, я влип». Но обошлось. В дверь так никто и не постучал. Не знаю почему – может быть, вторая машина тоже была угнанной.
Учитывая количество и периодичность моей преступной деятельности, было неизбежно, что я рано или поздно заношу свой Плащ до дыр, но я никак не ожидал, что в итоге меня возьмут за угон мотороллера Lambretta. Он был у меня так давно, что я уже начал считать его своим, снял боковые панели и передок, чтобы превратить его в «скелетон» – фактически два колеса и мотор, – и так делали все воришки скутеров, следящие за модой в Западном Лондоне в начале семидесятых. Я рассекал на нем по парку Баттерси, как вдруг меня тормознула полиция, и в итоге меня отправили в Бенстед-Холл, «исправительную школу» для малолетних преступников.
Если бы я снялся в социальном ролике о юных преступниках, как это сделал Элвин Стардаст[41] в «Кодексе зеленого креста», я бы дал следующий совет: «Ребята, не превращайте свои угнанные скутеры в скелетоны, потому что вас обязательно поймают». Но оказалось, что в школе не так уж и плохо. Это было красивое старое викторианское здание в Сюррее – на лоне природы, за городом, и мне там, кстати говоря, понравилось гораздо больше, чем дома.
Исправительные школы были чуть лучше борстальских учреждений[42]. Туда отправляли малолеток, которые, как считалось, по-прежнему имели шанс взяться за ум, и политика Бенстед-Холл мне понравилась. Нас было немного – может быть, от силы человек двадцать, и спали мы в больших комнатах, в каждой из которых четыре кровати. Персонал относился к нам хорошо. Они знали, что мы ребята своенравные, но, скорее, казалось, что нам дают еще один шанс. Это не суровая тюряга, где тебя за человека не считают.
Я впервые провел за городом больше одного дня, и потребовалось время, чтобы отвыкнуть от многоквартирного дома и прочего дерьма, которое постоянно случалось со мной в Лондоне. Как только я привык к новому жилью, то стал реально кайфовать и отлично проводить время. Это, конечно, не «Великолепная пятерка» – скорее, напоминало эвакуацию детишек из Лондона во время войны. Спустя некоторое время тебя заставляют идти работать на заднем дворе. В детстве это полезный опыт – находиться на свежем воздухе, в окружении природы. Это безусловно сыграло свою роль – вот почему я последнее время постоянно ною о том, что хочу перебраться из Лос-Анджелеса в Северную Калифорнию.
Мне настолько понравилось в этой школе, что, когда нас на выходные отпускали домой, я не хотел уезжать. Почти все мальчишки уезжали, кроме меня и, может быть, еще пары ребят, у кого дома творился полный пиздец. Мы решили, что лучше останемся здесь, в школе. За городом мы чувствовали себя комфортно, только вот воровать было нечего. Пожалуй, это единственный недостаток.
Разумеется, я и не собирался завязывать с воровством – и вот тогда-то весь этот процесс перевоспитания накрылся медным тазом. На самом деле прикол в том, что если я все же уезжал на выходные домой в Лондон, то частенько умудрялся угнать тачку, на которой воскресным вечером возвращался в Сюррей. Все это было еще до появления компьютеризированного водительского удостоверения, и никто понятия не имел, что угнано, а что нет, поэтому мне казалось, что меня никогда не поймают.
Ты, наверное, думаешь, что рано или поздно кто-нибудь, возможно, заметил бы все угнанные тачки, припаркованные где-то в поле, но нет – никто ничего не видел. И я не могу упрекать их в том, что они такие недогадливые, поскольку сам каким-то образом не догнал, что в исправительную школу меня поместили как раз для того, чтобы я перестал воровать. Но общая картина у меня как-то не вырисовывалась. Раньше – и долгие годы после – я жил в моменте, и что бы ни случилось, считал очередным опытом. Такой менталитет сыграет огромную роль в идеологии панка (по крайней мере, так должно было быть), но из-за этого я не раз попадал в адские передряги.
Мне очень нравилось, что в Бенстед-Холле в четверг вечером можно было посмотреть передачу «Вершина популярности» (Top of the Pops). Я сидел прямо перед теликом, когда произошли два из важнейших событий, связанные с моим музыкальным образованием. Первым, в июне 1972-го (все правильно, потому что я проверил на YouTube), стал трек Hawkwind «Silver Machine». Разумеется, я тогда не знал, что всего спустя несколько лет буду в Ноттинг-Хилл покупать у Лемми «колеса», или о том, что, живя в Лос-Анджелесе, мы будем дружить долгие годы. Но знал, что мне чертовски понравилась песня. Если бы я угонял тачки, бульдозеры и мопеды под музыку, это была бы песня «Silver Machine».
Спустя два месяца (спасибо, YouTube) у меня случился взрыв мозга от еще более мощной музыкальной бомбы: песни «Virginia Plain» группы Roxy Music[43]. Меня подкупил именно их внешний вид в сочетании с музыкой, которой они уничтожали все вокруг. Конечно же, можно было увидеть их всего лишь раз, поскольку еще не было видеомагнитофонов с кнопками «пауза» и «перемотка», зато остались особенные воспоминания. Брайан Ино[44] в зеленых перьях выглядел как пришелец из космоса, а Брайан Ферри строил из себя такого щегла, что в последующие годы стал моим кумиром.
Он был словно Джеймс Браун и принц Чарльз в одном лице, и я любил представлять, как он живет в пентхаусе в Найтсбридже[45], и сам я мечтал жить в такой роскоши. Мама подрабатывала тем, что мыла голову жителям Найтсбриджа, и, казалось, это был для меня единственный способ хоть немного приблизиться к богатым и знаменитым.
Даже несмотря на то, что я до сих пор не взял в руки гитару и не обладал техническими знаниями музыки, я уже довольно четко мог отличить хорошее музло от дерьма. То же самое в одежде – я знал разницу между Levi’s и Brutus. К примеру, пусть даже Sweet и Гари Глиттер считались таким же «глэм-роком», как и Roxy Music, я знал, что их музыка – дерьмо, слепленное для безмозглых подростков, тогда как Roxy Music обладали интеллектом и глубиной, да и вообще были более стильными.
Ну, я про Ферри, Энди Маккея и Брайана Ино. Фил Манзанера был классным гитаристом, но образ свой недоработал. Он, скорее, казался старым проггером, который пытался не отставать от других и занимался этим ради интереса – у него по-прежнему была борода. Ладно, он попробовал вписаться в нечто более авангардное, но было видно, что энтузиазма нет.
Мне дико зашли первые два альбома Roxy Music – одноименный и For Your Pleasure. Они мне до сих пор нравятся. Третий и четвертый альбомы тоже классные, но именно первые два изменили мою жизнь. Даже сейчас у меня на телефонном звонке стоит вступление к песне «Beauty Queen».
Не знаю почему – может быть, дело в том, что Энди Маккей казался наиболее доступным из всех трех и был реально чудаковатым, ни за кем не повторял, но именно он мне и понравился. Спустя несколько месяцев (а между выходом первого и второго альбомов прошло всего девять месяцев – да, раньше херней не страдали, согласен? Крис Томас им явно спуску не давал, не жалел, постоянно подгонял), я приобрел себе замшевые туфли с блестками, в которых Энди стоит в комбинезоне на развороте конверта For Your Pleasure.
А еще, глядя на Маккея, я захотел поэкспериментировать с волосами, покрасив челку хозяйственным отбеливателем – так сказать, из уважения к нему. К сожалению, у меня очень густые, мать их, волосы, и так просто экспериментам не поддаются. Следующие несколько лет мои непослушные волосы создадут мне множество проблем. Это, наверное, единственное, что меня постоянно раздражает.
Неудачная попытка отбелить челку, желая выглядеть, как Энди Маккей, была не единственным «глэмерским» экспериментом, пока я находился в исправительной школе. Однажды, когда мы с еще одним пареньком ехали на поезде на выходные обратно в Лондон, я уломал его отсосать мне в одном из закрытых вагонов-купе, где происходила всякая поебень, а потом дал ему 50 пенсов за беспокойство. Знаю, о чем ты думаешь, – «скупердяй», но 50 пенсов тогда были хорошими деньгами. Можно было сингл купить.
Учитывая, что секс я познавал только через мужчин, странно, что в детстве меня никогда не беспокоила мысль о том, что, может быть, я гей, но я с юных лет знал, что с ориентацией у меня все в порядке. Знал, что мне нравятся девчонки и, как правило, не хотел иметь ничего общего с мужиками. И, говоря об этом, я не испытываю неловкость. Если бы меня интересовали парни, все было бы иначе. Но минет в Бенстеде был первым из нескольких исключений, которые подтвердили это правило в последующие годы.
Долгие годы корень всего этого дерьма крылся в одном и том же: одиночестве и желании ощущать себя уверенно в собственном теле, чего в юности мне достичь так и не удалось, только если я не начинал играть на публику. Поэтому мне не кажется странным, что из-за отсутствия женской компании я время от времени готов был слегка расширить «круг интересов». Не могу знать, насколько на мне отразилось насилие в детстве. Понятия не имею, случилось бы все это, не будь тех событий, но, в конце концов, так ли это важно?
Очевидно, так считают далеко не все, и в некоторой степени мне было бы проще помалкивать о тех крайне незначительных моментах моего сексуального опыта с мужиками. Мне важно было затронуть эту тему в книге, потому что многие парни – а возможно, и девчонки – время от времени чувствуют себя педиками (или лесбиянками), а потом долгие годы занимаются самобичеванием.
Одни заберут это чувство вины и тревоги с собой в могилу, и еще один момент: когда видишь, как в фильме кто-нибудь измывается над геем, можешь на 90 процентов быть уверен, что парень, который это делает, либо сам гей, либо, в крайнем случае, сомневается в своей ориентации. Мы часто нападаем на других, боясь, что сами от них ничем не отличаемся. Я никогда так не делал, потому что не видел в этом никакого смысла. Я не говорю, что мои откровенные истории изменят чью-то жизнь, – «О, Стив признался, и у меня прям от сердца отлегло». Мне плевать, кто чем занимается, однако я считаю, что жизнь была бы гораздо проще, если бы люди меньше парились по этому поводу.