– Здесь! Нашел, кажется, – крикнул он тревожно.
У обочины дороги чуть в стороне на траве – лужа черной крови.
– Шипов шел по шоссе. А за ним наблюдали из кустов. Напали, возможно, сзади, полоснули по горлу – вот так. При умелом ударе это все выглядело бы…
Сидоров смотрел на шарфик:
– Так, он начал падать, зацепился вот этой тряпкой. Это его тряпка? Нет? Не знаешь, что ли? Ну ладно, потом разберемся. Так, а уже отсюда его потащили к колодцу.
Кравченко молчал – отчего-то ему не хотелось говорить, что шарфик, на котором опер выстраивает сейчас свою версию картины убийства, не принадлежал Сопрано, а принадлежал…
– Он легкий как перышко, Саша, – сказал он хрипло.
– Что? – Сидоров болезненно поморщился.
– Это было несложно. Ну, тащить его. – Кравченко посмотрел на часы: – Без семи три, а Шипова убили…
– Около полудня, может, в час дня. Судя по следам крови… Хотя там, на поляне, солнцепек, все могло произойти и гораздо позже.
– Около половины второго?
Опер кивнул. Прежнее развязно-залихватское выражение лица его сменилось теперь угрюмо-вопросительным.
– Сослуживцев-то у тебя много? – поинтересовался вдруг Кравченко.
– А что?
– Лес будете прочесывать?
– Будем. Обязательные действия. Инструкция.
– Зря.
– Почему?
– Интуиция. Тот, кто это сотворил, уже там, где его никакие прочески не достанут. Пятки салом смазал он, Шура, – Кравченко все смотрел на убитого. – И запомни: мы были с тобой в момент убийства. Алиби. А то я знаю ваши манеры: чуть что и…
– Я всегда все помню.
– Ну, я рад. Дай-ка мне фотку, что у тебя в кармане, – и, когда опер протянул ему фоторобот Пустовалова, Кравченко сунул его в карман куртки. – У тебя таких много, а мне теперь эта морда и самому понадобится.
Сидоров приподнял брови, всем своим видом выказывая: «Ты-то еще что дерзишь?»
– Там женщины, Шура. На даче Зверевой, – пояснил Кравченко, смягчая тон. – О них мы теперь должны думать в первую очередь.
Мещерский вернулся бледный и задохнувшийся после своего печального марафона, передал черный пенальчик радиотелефона оперу.
– Дома все тихо, – сообщил он. – Естественно, я никого ни о чем не спрашивал пока.
– И в будущем помолчи, – приказал Сидоров, набирая номер отдела, – вот что, ребята, договариваемся как жентльмены: спрашивать теперь – мое дело, а вы… Алло, дежурный? Сидоров говорит, соедини меня с Пал Сергеичем. Срочно! И свяжись с экспертами. Кто сегодня дежурит? А этот, новенький… Давай всех вызывай. Да. Случилось. На территории дачного кооператива. Двадцать второй километр. Давай опергруппу сюда. И прокурору сообщи.
В роли понятых на этот раз побывать не пришлось. Местный отдел милиции высадил настоящий десант, а в качестве «беспристрастных» взяли двух охранников из сторожки. По их вытянувшимся лицам Кравченко определил – как те боятся теперь лишиться своей спокойной, сытой работы.
– Что, проворонили? – рявкнул на них Сидоров. – Турнут вас теперь за халатность по первое число. И поделом!
– Да мы… Тут никого ведь не было! Чужих. Мы же никуда не отлучались от пульта! Пленки вон можете посмотреть.
– Посмотрим, дайте срок.
Что далее происходило при осмотре места происшествия, Кравченко и Мещерский так и не узнали. Им было приказано сидеть в дежурной машине на шоссе. Сидели они там аж до половины шестого вечера. От голода, волнения, бензиновой вони, а главное, от сознания того, что вот случилось нечто дикое, неприятное и страшное, о котором теперь придется поневоле говорить и думать все ближайшие часы и дни, у Мещерского глухо ныл затылок – словно его съездили по черепу чем-то увесистым и мягким.
– Кто ей сообщит о его смерти? – спросил Кравченко, мрачный как туча.
– Уступаю тебе.
– Да? А впрочем, это не наша обязанность. Это Сидоров тут вопросы задавать намеревался. Ну и пусть. А мы с тобой, Серега, будем немы как рыбы.
– И как долго?
– То есть?
– Я спрашиваю: как долго немы?
Кравченко вздохнул:
– Наше дело теперь молчать, слушать, смотреть и делать выводы. Раз уж вляпались в такое дело по дури своей…
– Я не виноват, Вадя! Откуда же я знал, что все так обернется?
– Ты письмо помнишь?
– Что? – Мещерский начинал злиться.
– Ну письмо ее твоей бабуле восстановить мне сможешь дословно?
– Нет, шутишь, что ли? Нашел время.
– А в общих чертах?
– Ну смогу.
– На ночь расскажешь, – хмыкнул Кравченко. – Это будет первая сказочка нашей тысяча и одной ночи здесь.
– Мы могли бы уехать… Сегодня же, – Мещерский жалобно-вопросительно покосился на друга. – Если хочешь, мы могли бы… – Он покраснел: до каких же глубин малодушия приходится иногда опускаться под влиянием обстоятельств!
– Атеперь я не хочу. – Кравченко положил руку ему на запястье, сжал. – Ну, выше нос. Нас все равно в ближайшие дни никто отсюда не отпустит. А тайно я никогда ни от кого покуда еще не бегал. Еще подписку возьмут, с них станется – менты ж. Так что… А ты подумай пока, отвлекись.
– О чем – подумай?
– Я же сказал: о том письме.
Мещерский прислонился лбом к стеклу: Кравченко всегда был такой. Чем глупее и нелепее ситуация, тем глупее и парадоксальнее его высказывания и советы. А ведь воображает, что говорит нечто уместное и остроумное. Как мы все-таки заблуждаемся насчет своих умственных способностей! Как самонадеянно заблуждаемся.
Этот вечер и ночь в доме, переполненном перепуганными плачущими людьми, где беспрерывно звонил телефон, а во всех комнатах кто-то кого-то допрашивал, заполнял какие-то бланки, просил подтвердить, прочесть, расписаться, рассказать о том, кто и когда видел убитого последним, – этот вечер и ночь острыми занозами засели в сердцах обоих приятелей. Однако впоследствии они старались не касаться этой темы.
Мещерский, тот вообще пытался забыть все. Все, кроме…
ЛИЦО МАРИНЫ ИВАНОВНЫ, когда Сидоров, приехавший на дачу вместе с той самой следовательшей-фермершей, прокурором района и начальником ОВД, сообщил ей о гибели мужа. Лицо окаменело. Стало гипсовым слепком, покрытым трещинами-морщинами. Зверева медленно спустилась по ступенькам (когда ей сказали, что приехала милиция, она была наверху), прошла в музыкальный зал, осторожно, словно боясь разбить свое тело, опустила его на диван.
– Ради бога, кто-нибудь, растопите камин. Здесь холодно. – Все, что она сказала им всем.
К дровам в камине бросился Корсаков. Руки его дрожали. Он щелкал зажигалкой. В конце концов, когда пламя, уже вспыхнув, охватило щепки и стружку, уронил зажигалку в камин, обжегся, пытаясь достать. На ладони его появились белесые пузыри от ожога.
Шипов-младший выбежал во двор. Там его остановили милиционеры. Он схватил одного из них за куртку, рванул к себе, потом словно опомнился – сполз на землю, сел и заплакал как мальчишка-первоклассник. Белый бультерьер лег у его ног и злобно скалился на всех подходивших слишком близко.
Реакции других домочадцев Мещерский просто не заметил. Уже ночью в кровати, вертясь с боку на бок и слушая мерное дыхание Кравченко (они хотели было вечером снова предложить Зверевой свои охранные услуги, но Файруз испуганно замахал руками: «Что вы, с ней нельзя сейчас говорить, она в шоке». Осталось только извиниться, подняться к себе и лечь спать), он вспомнил одну вещь, которая сначала остро поразила его, потом напрочь позабылась в вихре событий, а теперь вот во тьме комнаты снова всплыла в памяти. Когда он мчался за радиотелефоном, то попал на участок не через ворота, а через калитку за домом – тропинка с холмов упиралась как раз в эту открытую настежь чугунную решетку со сломанным засовом. По забору лепились гаражи – туда, видимо, ставили машины как самой Зверевой, так и ее гостей, – всего три просторные металлические коробки. И была там еще бежевая свежевымытая «Тойота» – машина Петра Новлянского. Сам он копался в багажнике, а его сестра Алиса поднимала при помощи домкрата дверь гаража, которую неожиданно заклинило. И вот теперь Мещерский вспомнил, что его тогда особенно поразило: как легко, с какой неожиданной силой и сноровкой эта худосочная девица справлялась с увесистой дверью! Когда он возвращался, они уже открыли гараж и загнали «Тойоту» внутрь. Алиса же отмывала что-то со своей спортивной куртки.
Мещерский закрыл глаза: все так ясно, так отчетливо – вся картина так и стоит. Заворочался.
– Вадька, ты не спишь?
– Сплю. И ты спи. Время «Ч», – однако голос Кравченко был отнюдь не сонный.
– Я хотел тебе сказать…
– А я сплю, Серега. Говорить будем завтра, на свежую голову.
– Но я хочу сказать: ты веришь в то, что милиция говорит? Что Шипова убил тот псих. Они утверждают, что…
– Они ничего пока не утверждают. А я сплю.
– Ты не веришь!
– Без этого психа было бы легче дышать. Нам всем.
– Помнишь, что я тебе говорил про этот дом? Помнишь?
– Помню.
– Я так и знал, Вадька, подсознательно – знал. Я чувствовал. Понимаешь?
– Понимаю. Спи. Кстати, ты же недавно только говорил: «Откуда мне было знать?»
– Не цепляйся. Слышишь? Да слышишь ты меня или нет?!
– Ну что еще?
– У тебя выпить есть?
– В сумке фляжка. Возьми.
Мещерский встал, нашарил в темноте в багаже Кравченко плоскую металлическую фляжку, из которой герои в ковбойских фильмах потягивают скотч. А Кравченко в ней держал свой любимый армянский коньяк. Глотнул, поперхнулся, снова глотнул.
– Завтра я найду кассету, – заявил он решительно, – в этом доме обязательно должны быть кассеты или диски с ЕГО голосом.
– Зачем это тебе теперь?
– Я хочу, чтобы ты услышал, как он пел. Ты должен услышать.
– Ладно, послушаем. Ложись. Пробку смотри не позабудь завернуть!
Мещерский швырнул фляжку в сумку. Бухнулся в кровать. Зарылся лицом в подушку: «Зачем мы сюда только приехали? – Мысль скреблась, точно кошка о крышку молочного бидона. – Я сам все это затеял, сам. А теперь мне просто тошно, тошно, тошно!»
– Надо ко всему отнестись философски, – глубокомысленно изрек Кравченко, когда утром собрались спускаться вниз в столовую. – Во-первых, рыпаться мы будем только в строго установленных рамках, а во-вторых…
– Рыпаться! Этот твой жаргон, – Мещерский скривился. – Интересно, кто эти рамки нам установит? Твой разлюбезный Сидоров, что ли?
– Боготворимая тобой хозяйка этого дома. Теперь все решать ей. И насчет наших действий тоже, а во-вторых, повторяю…
– Вы не спите? Нет? Простите, я шел по коридору, услышал ваши голоса. – В дверях стоял Григорий Зверев, успевший уже облачиться в свою претенциозно-молодежную «кожу». Однако на этот раз место рубашки занял траурный супермодный френч. Две его верхние застежки нарочито небрежно открывали загорелую грудь. Зверев жевал мятную резинку. Ею противно-свеже запахло в комнате.
– Да, ребята, какие у нас тут дела завертелись. Вы позволите? – Он прошествовал к креслу у окна, сел и непринужденно вытянул ноги.
Мещерский отметил, что дубляжник, как про себя он окрестил этого роскошного, отлично знавшего себе цену мужчину, сегодня настроен отчего-то весьма дружелюбно с теми, кого еще день назад едва замечал.
– Я кофеварку достал. Каждому самому сегодня придется о хлебе насущном заботиться. Шура в слезах, все из рук у нее валится. Плачет у себя, – сообщил он самым доверительным тоном.
Мещерский не мог не восхититься тем великим талантом притворства, с которым Зверев манипулировал своим бархатным баритоном. «Как на виолончели играет. Вот что значит актер – голосом выразит все, что захочет».
– Благо холодильник полнехонек, – продолжал актер. – Там электрогриль еще есть в чулане. К обеду вытащим на лужайку, нажарим стейков на свежем воздухе. На всю компанию.
– Вряд ли сегодня у кого-то появится тяга к пикникам, – возразил Кравченко.
– Да, дрянь делишки, – Зверев вытащил из кармана пачку сигарет. – Прошу.
Они отказались.
– Тогда… с вашего позволения. – Он закурил. А им ничего не оставалось как сесть – видимо, Зверев настроен был на беседу.
– Значит, это вы его, бедняжку, нашли вместе с тем милиционером? – спросил он, выдыхая дым.
– Мы. Сергей первый заметил из машины.
– Он ведь вроде где-то в кустах лежал. Мне парень из розыска сказал.
– Ну, не совсем. Там у вас от задней калитки тропинка ведет к колодцу.
– Знаю. Артезианская скважина. Колодцы в самом начале застройки тут бурили, когда на дачах только-только водопровод проводили. Потом вода ушла, а дырки остались.
– Колодец забит. Вот возле него Шипов и…
– Какой удар для Марины, – Зверев потер рукой подбородок. – Какой страшный удар! Как-то все у нее пошло черной полосой – сначала смерть Стаса, потом у Генриха инсульт – год с сиделками, врачами, потом еще одна трагедия, а теперь вот Андрей умер.
– Простите, а кто такой Стас? – спросил Мещерский.
– Новлянский. Хотя они давно разошлись, отношения у них были самые дружеские. Дети – я имею в виду Лисенка с Петькой – подолгу жили у Марины, она их как родных любит. За границей на ее средства учились: Алиса в Центре киноискусства и режиссуры в Венеции, Петр экономический факультет избрал. Так что на ноги встали с ее поддержкой. А Стас не возражал. У него своих проблем хватало – не до детей было. С женщинами ему после Марины все как-то не везло, пить стал от неустроенности. Мы с ним иногда встречались в Москве, в ресторане сидели. Жаловался он мне все. А похож был на старого бездомного пса-дворнягу.
– А с другими мужьями вашей сестры вы тоже были знакомы? – Мещерский решил: раз уж этот дубляжник настроен сегодня столь подозрительно общительно (на ответную откровенность, что ли, вызывает?), надо этим воспользоваться. – Я имею в виду…
– Генриха фон Штауффенбаха? Милейший мужик был, – Зверев усмехнулся. – Он наполовину австриец, наполовину швейцарец. Пять языков знал. Но по-русски ни гугу. Они с Мариной дома по-немецки говорили, по-итальянски, по-французски. Смешно так. А жили душа в душу. Ну, естественно, при такой разнице в возрасте он ее просто боготворил.
– И большая разница?
– Постойте-постойте, да, он ее был старше почти на… тридцать два года. Умер-то восьмидесятитрехлетним.
– Вот что значит альпийский воздух! Наши-то старички в таком возрасте уже кашку манную жуют, а эти горнолыжники из Давоса еще и дела обделывают, и любовь там, и деток, – восхитился Кравченко. – Откуда только силы берутся?
– Кстати, о возрасте. Близкий друг Генриха Энтони Куин – ну, естественно, помните «Дорогу» Феллини? Я его, между прочим, дублировал – когда мы встречались в Лугано, старик этому очень смеялся. Так вот, они домами дружили лет сорок. – Зверев закурил новую сигарету. – Так в девяносто три старина Тони вдруг взял и женился на одной молоденькой девице. И у него родился сын. Он звал Генриха с Мариной на крестины в Штаты. Только Генрих уже тогда на коляске, как Рузвельт, передвигался – первый инсульт. Потом второй. В результате паралич. И началось – клиники, санатории, врачи, потом его к искусственному жизнеобеспечению подключили. Считай, трупом пять месяцев под капельницей пролежал. Марина все терпела, хотя страдала ужасно. А как умер – новые неприятности: судебный процесс по наследству, – Зверев прищурился. – Я к ней летал тогда в Италию, в Швейцарию. На суде даже однажды присутствовал – кошмар. Хуже нашего. Адвокаты, совет директоров, юридическая служба компании – ни черта нам, русским, не понятно. Но тревожно. Да, ребята, лучше быть богатым и здоровым.
«И получить в результате к собственной славе и состоянию капиталы швейцарского магната, – резюмировал про себя Кравченко. – Так попереживать очень даже можно. От такого «кошмара» мало кто у нас откажется».
– С Андреем Марина познакомилась в момент острого душевного кризиса. Ну помните, Элизабет Тейлор в «Сладкоголосой птице юности»? Та же самая ситуация. Или Вивьен Ли в «Трамвае «Желание». Между прочим, я и эти фильмы на телевидении озвучивал.
– Неужели вы дублировали и таких прославленных актрис? – наивно-ядовито осведомился Мещерский. – Это грандиозно! Значит, ваш голос позволяет вам…
– В «Трамвае» я говорил за Марлона Брандо. – Зверев жестко улыбнулся. – Вы меня с кем-то перепутали, Сережа. Мой голос, – он сделал особое ударение, – для озвучивания прекрасного пола не годится. К счастью.
– А вы слышали Андрея на сцене? – Кравченко быстро перевел разговор на другую тему. – Он вообще пел в театре или нет?
– За границей – да. Вернее, только начинал петь. Марина в прошлом году – они только-только зарегистрировали брак – устроила ему три выступления в своих концертах. Успех был ошеломляющим. Ну как всегда у нее. И в Италии о нем заговорили, как о втором Маркези, новом Алессандро Морески.
– Это кто такой, простите? – уточнил Мещерский.
– Ну, это публика все той же оперы. Я пас в этих вопросах, – Зверев нехорошо усмехнулся. – По этому поводу вам Майя Тихоновна лекцию пусть прочтет, она мастерица. – Зверев уходил от объяснений, и стало ясно – громкими именами он, видимо, сыплет просто так, для понта. – А у нас Андрюше все как-то не везло. Новые оперы сейчас почти не ставятся, даже в Большом. А такие, с «изыском», на знатоков, – тем более. В «Геликоне» вон осилили «Орфея», Олег Рябец блеснул и… Мода, конечно, модой, но везде свои сложности. А потом, конкуренция, интриги. Вот Марина и решила профинансировать постановку Штрауса в Малом Камерном – благо деньги теперь свои. А теперь все рухнуло. Все планы ее, все надежды. Жаль.
– Жаль, – Кравченко кивнул. – Я мало знал Андрея Шипова, но даже с первого взгляда мне показалось, что это был достойный Марины Ивановны человек. Этот парень производил впечатление талантливой, глубокой и обаятельной натуры.
Мещерский воззрился на приятеля: когда тот оставляет свой жуткий жаргон, то изъясняется весьма картинно и витиевато (ну, если опять не валяет ваньку, естественно). Однако даже и тогда строит речь весьма точно бьющей на один, весьма важный эффект.
– Да? Вы так считаете? – Зверев затушил сигарету в пепельнице. – Марине будет дорога такая ваша оценка, но… – Он поднялся, стряхнул пепел с френча. – Но вы действительно очень мало знали этого глубокого, талантливого и обаятельного юношу.
Кравченко молчал.
– Милиция дала какие-нибудь гарантии в том, что убийца будет найден? – спросил Зверев, так и не дождавшись ответа собеседника.
– Кто у нас сейчас дает какие-либо гарантии! – пылко воскликнул Мещерский. – Я попытался спросить прокуроршу, так она даже говорить со мной не стала.
– Сейчас многих убивают. Так нелепо, так жутко. У нас в студии музыкальный редактор была: замужняя, дети там, внуки уже. Однажды вечером муж позвонил с работы: еду, мол, жди, ужин разогревай. Ждали-ждали, а наутро вызывают в управление милиции, что метро обслуживает (не знаю, как правильно это называется), – Зверев вздохнул. – Мужа опознавать. Кем-то убит – размозжили череп. А что, как… Страшно становится. Господи боже, в какой дикой стране, в каком беспределе полнейшем мы обречены жить! И теперь вот нашей семьи весь этот ужас коснулся. Так, в одночасье, нелепо, так беспричинно…
– Почему же беспричинно? – спросил Кравченко. – Убийства без причины, Григорий Иванович, не бывает.
– Но разве ненормальному нужен повод для того, чтобы кого-то убить?
– Ненормальному? А с чего вы взяли, что Андрей стал жертвой именно ненормального?
– Ну, вы же сами третьего дня говорили за столом об убийстве шабашника, что его убил сумасшедший и что милиция его ищет.
– Ах да, конечно. Я что-то совсем забыл об этом от расстройства, – Кравченко кротко улыбнулся. – Несомненно, между двумя этими происшествиями существует прямая связь. Вы правы.
– И милиция тоже так считает? – спросил Зверев.
– Откуда же я знаю? Они нас в свои планы и версии, как видите, не очень-то посвящают.
– Но вы же дружите с этим, как его… он мне говорил свою фамилию – я забыл… С этим энергичным, быстрым, как ртуть, парнем, язык еще у него хорошо подвешен, – Зверев щелкнул пальцами, – с Сидоровым! Он ведь вроде ваш знакомый.
– Мы знакомы недостаточно близко, – улыбнулся Кравченко. – А это мало значит для таких людей, как этот сыщик.
– Значит, на его откровенность вам рассчитывать не приходится?
– Да господи, с чего вы взяли?
– А я-то болван. – Зверев засмеялся, потом прикрыл рот рукой, оглянулся на дверь и вернул на лицо скорбную мину. – Полночи ведь не спал от любопытства, а? Все думал: хоть вам-то по блату, может, что-то стало известно. Эх! Это дело, ребята, меня глубоко волнует, – продолжал он уже иным – серьезным и проникновенным – тоном. – Потому что касается моей сестры, человека, которого я очень люблю и уважаю и хотел бы оградить от всяческих несчастий. Понимаете меня?
– Да, – Мещерский кивнул. – Мы тоже многое бы отдали, чтобы облегчить горе Марины Ивановны.
– Спасибо. Сестра будет тронута вашими словами. Ну, извините, если что не так. Идемте вниз. Обстоятельства таковы, что без чашки крепчайшего кофе нам более существовать воспрещается. А может, к кофе и что-то покрепче потребуется добавить.
Внизу в столовой сидели Агахан Файруз, Майя Тихоновна и Алиса. Перед последней стояла початая бутылка джина и пакет с апельсиновым соком. Увидев Зверева, Алиса низко опустила голову. Потом взяла бокал с соком, бутылку и поплелась на террасу. Зверев даже не взглянул в ее сторону. Он отошел к буфету, где теперь воцарилась гигантская черная кофеварка, и, словно заправский бармен, занялся приготовлением кофе.
Файруз застыл, подобно статуе, над тарелкой, где лежали остатки вчерашнего цыпленка. Майя Тихоновна, напротив, беспрестанно двигалась: то садилась, то вставала из-за стола, плыла в гостиную, бесцельно включала там телевизор, выключала, снова возвращалась.
– Не могу, – пожаловалась она басовито. – Все думаю, как она там, милочка моя.
– Марина так и не выходила? – спросил Зверев чуть дрогнувшим голосом.
– Нет. Ночью я слышала, как она все бродит там, бродит. В половине седьмого, утром, попросила, чтобы к ней пришел Егорка. Этот тоже всю ночь не спал. Тут просидел со мной, проплакал. Ну, они вдвоем сейчас там. И никого более она видеть не хочет. О господи, господи, за что нам такая беда? За какие такие грехи? – Майя Тихоновна подперлась мощной дланью. – Коротко наше счастье. Мелькнет и покинет нас навсегда.
Агахан Файруз неожиданно с грохотом отодвинул стул и вышел из столовой, плотно прикрыв за собой дверь. Женщина проводила его взглядом.
– А вы что же, молодые люди? Ешьте, ешьте. Сегодня день – не дай бог никому такой. На пустой желудок такие дни терпеть – только язву наживать. Давайте ваши тарелки. Без разговоров, ну!
– Майя Тихоновна, а кто такой Алессандро Морески? – спросил Мещерский, желая ну хоть что-нибудь спросить и, быть может, отвлечь эту толстуху от горестных мыслей.
– А-а, этот. Можете в зале взять диск и послушать. Это недавно реставрированная и восстановленная редчайшая запись голоса последнего солиста папской капеллы в Риме. Он умер в начале нашего века, перед Первой мировой. У Мариночки обширная коллекция редких записей. Есть настоящие жемчужины. – Майя Тихоновна с тяжким вздохом потянулась за кексом с изюмом. – Она ее в Италии начала собирать. Любимые вещи с собой всюду возит. Слушает.
– А Морески был кастрат? – спросил Кравченко.
– Солист папской капеллы – в те времена, естественно, да. Его голос производит на меня лично не очень приятное впечатление. В нем нет души, одна виртуозная техника.
– Нам сказали, что Андрея в Италии принимали как нового Морески, – осторожно заметил Мещерский.
– Да, он имел определенный успех. Но не забывайте: Андрюша пел в концертах Марины. Вместе с Мариной, той, которую в Италии критики называют La Divina – Божественная. А таким титулом могли похвастаться лишь титаны – Мария Каллас, Джоан Сазерленд, Патти, Фаринелли. На вечере в Римской опере присутствовал папский двор, сам Берлускони был. Море цветов, овации. Марина специально для премьера спела арию Далилы, и театр едва не обрушился от восторга. Ах, если бы вы только видели! Я плакала как ребенок! А потом они с Андреем спели арию Оберона из «Сна в летнюю ночь». Что тут началось!
– Дуэтом пели? – поинтересовался Мещерский.
Майя Тихоновна снисходительно улыбнулась.
– Эту партию обычно поет меццо-сопрано, но написана она Бриттеном для редчайшего мужского голоса. И когда в концерте публика имеет счастье сравнить оба исполнения – мужское и женское, – сами понимаете: знатоков хлебом не корми, дай послушать. Впрочем, у нас в этом мало кто толк понимает. Это забава для тонких ушей. В Италии их, видимо, больше.
– Мы поняли, что на такие голоса, каким обладал Шипов, сейчас в мире мода, – заметил Кравченко.
– Вы правильно поняли. Сейчас идет определенная волна – воскрешается музыка барокко. А к моде все прилагается: успех, известность, деньги, первоклассные постановки, интерес публики. Недавно одного нашего русского сопрано пригласили на юбилей принца Эдинбургского – сами понимаете, каков уровень, – Майя Тихоновна горделиво вздернула подбородок, словно это она спела в Букингемском дворце. – Андрея тоже ждало яркое будущее, с его-то голосовыми данными… И если бы только не… Господи, вот горе-то! Какое горе!
– А вы давно знакомы с Мариной Ивановной? – сочувственно полюбопытствовал Кравченко.
– Пятнадцать лет без малого. Сейчас, после смерти моего мужа, мы даже ближе, чем когда-либо.
– Ваш муж был тоже музыкант?
– Мой муж был скряга, скандалист, пьяница, но… поверьте, юноши, на слово – фантастический жеребец. Я ему все, подлецу, за это прощала. Все – до капельки. Влюблена была как кошка до самой последней минутки. Бегала за ним – от всех его бесчисленных шлюшек отрывала чуть ли не силой. Словом, не давала покоя, как вон наша Лиска Князю Таврическому не дает.
– Таврическому?
– Это мы Гришу так зовем между собой по-домашнему, – Майя Тихоновна покосилась на дверь – после приготовления кофе Зверев ушел из столовой, захватив с собой несколько сандвичей на тарелке. – Как Потемкина. Хорош собака. И с годами только лучше делается. С мужчинами так бывает. У них ведь разница с Мариной восемь лет, а ему больше тридцати девяти не дашь, правда?
– А у него есть семья?
– Они с Мариной одного поля ягоды: браки, браки, детей вот только что-то не видно. Он и сейчас с какой-то живет. Какая по счету, сказать затрудняюсь. Но значительно его моложе – девочка прямо совсем: вроде журналистка, а может, и путанка какая. Только недолго ей им владеть. Мы с Шурой думали, что здесь уж на этот раз у наших все сладится и… Впрочем, вам это, юноши, наверное, неинтересно.
Мещерский чуть было не воскликнул: «Напротив, продолжайте!» – но вовремя прикусил язык: торопиться выведывать сплетни не следовало. Всему свой час.
– А с похоронами как же теперь быть? – Майя Тихоновна недоуменно воззрилась на собеседников. – Агахан, естественно, обо всем договорится, уже в Москву нашему агенту звонил и юристу. Только ведь они, ну, милиция, теперь все волокитить, наверное, будут?
– Да, действительно, по делам об убийствах тела родственникам возвращать не торопятся, – поддакнул Кравченко. – Они еще судебно-медицинскую экспертизу проводить должны.
– А разве там, на месте, ее не провели?
– Нет, что вы. Это дело долгое и кропотливое.
– А я думала все. И что же, вскрывать его будут?
– Обязательно.
– А если Марина не позволит?
– Ее разрешения никто, Майя Тихоновна, и спрашивать не будет. По таким делам вскрытие обязательно. Закон диктует.
– Закон-закон! У нас все вроде закон, а поглядишь… Она переживать будет. Очень.
– Что поделаешь.
– Сереженька, Вадим, а нельзя как-нибудь повлиять, а? Ну, чтобы не было этого вскрытия. Ведь и так ясно. Они же даже знают, кто убийца. Ведь ищут же его, психа-то, а? – Глаза Майи Тихоновны сверкнули остро, точно у сороки, нацелившейся на бутылочный осколок. – Ищут илине ищут?
– Ищут, сказали.
– Тогда зачем издеваться над останками? Может, взятку дать?
– За что, Майя Тихоновна? – усмехнулся Кравченко.
– Ну, чтоб оставили его в покое, дали бы возможность похоронить как положено, по-христиански.
– Давай не давай, а все равно вскрытие будет. Этого не избежать.
– Никак?
– Увы.
– Ой, горе-горе. – Она встала из-за стола и направилась в гостиную.
Приятели последовали за ней. Там Майя Тихоновна включила телевизор, где шли очередные утренние «Новости».
– Вы заметили, какие сейчас злобные дикторы? – сказала она чуть погодя. – Прямо так и ест тебя глазами, словно ненавидит. Точно злейший враг ты ему. И по всем программам так, хоть передачи никакие не смотри. Ну, если вы политические противники, то и грызитесь меж собой по-тихому. А зрители-то тут при чем? А то прямо яд какой-то каждый день впитываешь. Словно анчар в твоей комнате распустился – прямо дышать нечем становится.
– Дышать? – Мещерский вдруг нахмурился. – Вам трудно дышать? Отчего?
– Да от ненависти, я же говорю. Аромат зла. Форменный анчар, Сереженька.
– Да, да, анчар, – Мещерский кивнул и встретился взглядом с Кравченко.
Тот стоял у окна, смотрел на озеро и теперь обернулся.
– Прогуляться не хочешь? – спросил он.
– Пойдем.
– Идите, идите. Если этот ваш знакомый из милиции приедет, сообщите нам: что, как. Этот молодой человек с родинкой, похожий на графа Альмавиву,[1] вчера мне клятвенно обещал, что сегодня непременно заглянет. – Майя Тихоновна переключила телевизор на третий канал, где шел любовный сериал, и убавила звук. – На озере сейчас рай. А «дома наши печальны». Что ж – божья воля. Надо терпеть.