Степан Гаврилов
Рождённый проворным
После указателя на Печки Гера свернул. Тут надо бы описать пейзаж. Ну там, как красив, таинственен и прекрасен уральский лес смешанного типа, когда он лежит у подножий гор и холмов, как он манит заглянуть в него, пройтись по его свежим тропам и так далее, как здорово собрать лукошко грибов или ягод, или – просто остановиться на опушке и пописать на ближайшую берёзу. Как мироточивы сосны, как лес в июне благоухает своей свежестью и молодостью, хотя он такой древний, о да, такой древний и могучий… Но фигово мне даются пейзажи. Поэтому я вернусь в машину и расскажу о пассажирах, тем более о них уже кое-что известно.
За рулем Гера, которого иногда называют Хартбрейкер. Здоровый мужик, реально здоровый, с небольшой бородой и густыми тёмными волосами чуть ниже плеч. Как уже понятно из вышеизложенного, Гера не особенно любит поговорить. Он вообще обладает свойством полнейшей незаметности, несмотря на свои размеры. Тишайший человек, во всех смыслах. Однако ж поговаривают, что один раз Гера чуть не навалял Сантьяго. За что – неизвестно, история умалчивает. Но кто из нас не хотел бы навалять Сантьяго?
Сантьяго. Руководитель драм-н-бейс и дип-техно картелей, местный капореджиме электроклана, спекулянт, провокатор, антрепренёр, фармазонщик. В XIX веке Сантьяго владел бы цирком уродов, бил бы кнутом карликов и бородатых женщин, нещадно бы их эксплуатировал и ещё более нещадно бы пил. Но теперь другие времена и в моде электронная музыка, а не уроды, женщины же повсеместно бреются. Несмотря на собственные сомнительные моральные качества, Сантьяго имел безупречное чутьё на людей, и поэтому на его вечеринках всегда было всё по-доброму. Делал исключение он только для стрёмного барыги, который фасовал плохие вещи, это я про Сгуху. Но тут Сеня молодец – выбрал меньшее из зол. Сантьяго умел искать компромиссы, даже в самых деликатных делах, при этом всё-таки иногда беспощадно бесил (см. историю с Герой). На что жил Сантьяго после увольнения с завода, никому не было известно. Он говорил, что не работает из религиозных побуждений, «потому что харам». При этом его отец был пастором протестантского прихода. Но противоречий здесь не было, просто примите это как данность.
Нат. У Ната абсолютный слух, он умел играть на всех инструментах, и это притом, что из музыкальной школы его выгнали почти сразу же. Произошло это после того, как ночью он вскрыл окно музыкалки и вытащил оттуда геликон. Пропажу, помнится, обнаружили наутро, но следов Ната не нашли. Он мог бы и не спалиться, если бы не поддался соблазну и не играл бы на этом геликоне утром, днём, вечером и даже по ночам. Ну на что он рассчитывал? Конечно, его быстренько схватили. Из милиции добрая директриса музыкалки заявление забрала, потому что знала: украл он дудку не для продажи, а в свое пользование. Нат как бы баловался, играя на всех этих ситарах и гуслях, волынках, сопелках, всех этих казу, джембе и диджериду, вотерфонах, удах и кастаньетах. От него были без ума многие женщины, но он, в отличие от Геры Хартбрейкера, как будто бы ими не интересовался, предпочитая уделять внимание чтению художественной литературы, просмотру итальянского неореализма и, конечно, музыке. В общем, не было у него женщины. Кроме одной. Но однажды и это закончилось…
Однако я отвлёкся от темы.
Ну, обо мне, последнем пассажире, и говорить нечего. Если я и обладаю какими-то выразительными качествами или достоинствами, то все они целиком и полностью перекрываются недостатками: прежде всего воли. Ленив и спокоен, воодушевлён в меру, тусовки люблю тоже в меру (в последнее время не люблю совсем).
Вот и закончился лесной пейзаж за окном, а вместе с ним – пассажиры старенького ржаво-баклажанового жигули ноль пять, которое мчалось по полю к реке, чтобы найти на том берегу потерявшийся бензонасос от бензогенератора.
Всю надежду возлагали на моего любимого дядюшку.
11:14
Сказать, что мы обрадовались – ничего не сказать. Ильменка радостно плескалась прямо перед нами. Я даже видел карасей и ротанов, которые играли в её водах. Дом дядюшки Коршуна виднелся за небольшим холмом на том берегу. Это совсем близко, так что радости нашей не было предела. Её несколько омрачало одно лишь почти незначительное обстоятельство – отсутствие какого бы то ни было моста или иной переправы. Мост, собственно говоря…
– …смыло, – прохрипел дюжий рыжий человек с мясистыми губами и россыпью веснушек по лицу размером с ведро. Такая смелая аналогия пришла на ум мне не случайно, ведь как раз в ведро, которое стояло у этого человека под ногами, он складывал ротанов. Рыбу одну за другой он тянул своим китайским спиннингом из воды. Нерест у ротанов что ли?
Сантьяго посмотрел на быстрину перед нами, на большеротых рыбин и вежливо уточнил:
– Что, совсем?
– Раскомандовался мне тут, – рыбак хрипло усмехнулся и без особого интереса оглядел Сантьяго, – если альбатрос летит сракой вперёд, значит, ветер сегодня сильный.
Вместо прежнего висячего моста из берегов на нашей и на противоположной стороне в небо тянулись только ржавые рельсы: два здесь и два там – бывшие пилоны переправы. Множество стальных тросов, некогда державших доски, теперь были оборваны и грустно опущены в воду. И только один-единственный трос связывал два берега. Да и тот беспечно телепался, по большей части в воде, вторя многочисленным водорослям Ильменки. Впервые за минувший час я улыбнулся. Кажется, увижусь я с дядюшкой не сегодня. Как жаль, сил нет.
– И чего, друже, как нам быть? – крикнул рыбаку весьма уже пьяный Сантьяго. После этого он откусил лимон и, подбросив его над головой, попытался пнуть фрукт, пока тот падал. Не получилось. Лимон брякнулся на траву, а Сантьяго чуть потерял равновесие.
– У тебя чего в канистре? – осведомился рыбак.
– Казахский, – улыбнулся Сантьяго и протянул пятилитруху рыжему.
Тот открыл огромный рот и влил в него по меньшей мере одну пятую канистры.
– Вода по оба борта всегда одного сорта, – выдохнул рыбак, а затем снова закинул удочку, шумно выдыхая воздух.
Сантьяго всё это время в нетерпении крутился, играя худосочными желваками. Но рыжий его не замечал, он полностью ушёл в личный спиннинговый дзен – его сознание стало одним большим поплавком на фоне гипнотических водорослей под водой. Я тоже поглядел в воду, но сразу же отвёл взгляд – какие пугающие, пульсирующие водоросли. Сантьяго отыскал упавший лимон, зацепил его краем носка, эффектно подпнул и резким ударом ноги отправил в воду, аккурат рядом с поплавком рыжего. Водоросли цианового цвета с интересом дотронулись краешком языка до жёлтой корочки, с наслаждением проглотили лимон, а потом довольно облизали губы.
– Вы кто? – вдруг отмер рыбак.
– Мы из налоговой, – ответил Сантьяго.
– К старшому что ли? – рыбак указал подбородком на тот берег.
– К нему, родимому.
– Не платит что ли?
– Чего не платит? – нахмурился Сантьяго.
– Ну налоги. Не платит что ли?
– Это конфиденциальная информация.
Рыбак пошевелил челюстью и нахмурился.
– Не тронь, что капает, а то потечёт.
– Земеля, нам на тот берег, только и всего. Отблагодарим!
Рыжий покрутил глазами, потом резким движением стелескопировал спиннинг обратно, подхватил снасти и отправился к машине. Он тяжело сел на переднее пассажирское, предварительно поставив себе между ног ведро с уловом.
– Трогай! – прохрипел он Гере.
Сантьяго только успел прыгнуть на наше заднее сиденье, и жигули, развернувшись, поехали в сторону деревни Печки.
– И, матросня, называть меня Боцман! Рыбак – это дед твой. Я – Боцман. И вообще, я не понял – вы кто?
Дальше события развивались стремительно и на редкость для уголка, удалённого от кипящего делами города, слаженно. Мы остановились возле чуть покосившегося домика почти на краю улицы. Боцман выпрыгнул из машины, зашёл во двор и изнутри отворил нам ворота. Откуда-то из мрака двора он стал вытаскивать огромные блоки, полностью сделанные из пятилитровых бутылок – точь-в-точь как из-под стирателя, только с белыми крышечками.
Пока мы укладывали панели на крышу автомобиля, пока приматывали их верёвками, из дому тихо выбежали маленькие мальчик и девочка – рыжие и веснушчатые, видимо, в папу. Они уставились на всю эту возню, внимательно изучили нас и прежде всего Ната, а потом юркнули между бутылок к машине. Оттуда они достали ведро с ротанами. У ворот они снова посмотрели на всю заваруху и снова – особенно пристально – на Ната. Тот потянулся в карман жилетки, что-то там нащупал, поймал любопытные взгляды детей, присел на корточки и поманил детвору к себе. Когда они приблизились, Нат открыл ладонь и протянул девочке небольшую керамическую свинюшку. Девочка недоумённо посмотрела на предмет, тогда Нат прикоснулся губами к гузке фигурки и, попеременно закрывая пальцем то левую, то правую ноздрю животины, высвистел тихую, шуршащую мелодию. Девочка засияла, схватила подарок и шмыгнула в дом, за ней погнался брат.
На обратном пути Боцман нашёл в своём плаще аудиокассету и засунул её в разбитую ветхозаветную автомагнитолу. Заиграло что-то из 80-х, кажется – Careless Whisper Джорджа Майкла. Слушая вкрадчивый, чувственный саксофонный проигрыш, я вдруг вспомнил, что дядюшка Коршун научил меня одной важной вещи, он научил меня одной фразе, даже заклинанию. Это заклинание он применял каждый раз, когда понимал, что количество прикладываемого усилия никак не соответствует результату. Эта фраза – приговор. Под этим грифом любая вещь или схема делаются бесполезными настолько, что недостойны больше никакого осмысления. Теперь каждый раз, когда меня посещает неловкая догадка о несуразности всего происходящего, ну, например, когда я еду под Джорджа Майкла по просёлочной дороге на машине, гружённой пустыми пятилитровыми бутылками, мне является мой личный супергерой – дядюшка Коршун. Он цедит сквозь зубы своё любимое: «Суходроч левой рукой». Это почти метафизический термин, закрепляющий за вещью её полную и абсолютную ненужность, онтологическую неукоренённость. И вот что-то такое сейчас крутилось на языке…
Мы остановились возле берега.
– Я пока делом занят, кассету высуни. Это дядьёв моих, – буркнул Боцман и стал выбираться.
Вот, не я один люблю своего дядю.
Боцман скинул плащ и зашевелился, отцепляя бутылки с багажника. Через несколько минут перед нами стоял настоящий плот, собранный исключительно из пластиковых пятилитрух. Чудеса.
– Ну что, поехали? – спросил Сантьяго.
– Встать на перекличку, – прохрипел Боцман, взвалил на себя конструкцию и побрёл к воде.
11:35
– Эй, Боцман! – крикнул ему вслед Сантьяго. – Ты как вообще, умеешь править этим своим судном-то? Ты на нем плавал?
– Ходил, – буркнул себе под нос Боцман.
– Куда ты там ходил?
– Боцманы не плавают, а ходят. Я – Боцман.
Я снова посмотрел на здоровенный плот, собранный исключительно из пятилитрух. Боцман суетливо тащил его к воде. Пару раз он запнулся и чуть не грохнулся. Гера задумчиво чесал бороду, Нат, как обычно, любовался природой, а Сантьяго горел от нетерпения, поэтому семенил за Боцманом.
Я перерезал путь Сантьяго и, приблизившись к нему вплотную, сказал:
– Сеня, мы так не договаривались.
Он остановился.
– Я на этом говне не поплыву. Это фарш, это ж какие-то психоделические очумелые ручки. Давайте найдём кого-то с нормальной лодкой.
Боцман тем временем дотащил плот к самому краю воды.
– Дорогой мой, мы туда и обратно, – добродушно ответил Сантьяго, махнув в сторону домика дядюшки Коршуна, – дольше обсуждаем.
– Сантьяго, ты не падал? Это же груда мусора. Ты смотри, какое течение! Рыжий сегодня нас ротанам скормит.
Сантьяго посмотрел в сторону Ильменки так, как смотрят на какое-нибудь досадное недоразумение, вроде разлитого на пол пива.
– Да перестань. Нас там ждут! Всем хочется музыки.
– Да мне плевать.
– Столько людей хотят Солнцестояния, что за саботаж?
– Да мне срать просто.
– Совсем от коллектива откололся, совсем пал в разврат.
– Кто бы говорил!
– Ну а как это ещё назвать? Давай завязывай. Туда и обратно, ни в падлу.
– Сеня. Я никогда и ни за что не поверю, что ты затеваешь это только ради музыки, танцев и веселья. И я никуда не поплыву.
Сантьяго резко сменил улыбку на кривую ухмылку.
– Значит так, да? – будто бы осторожно спросил он.
Я помедлил. На всякий случай ещё раз посмотрел на плот.
– Значит, так.
Он сделал шаг в сторону машины.
– Уверен? Все узнают, что ты зассал пойти на подвиг ради двух сотен братушек и сестричек, которые сегодня уйдут с поляны несолоно хлебавши. Без музыки, на ногах, не ведающих усталости. А когда Сгуха припрёт товар, когда распродаст его народонаселению, считай, всё – привет. Карачун. Ты, лично ты будешь повинен в массовых беспорядках, в этой городской герилье. Никто из них не получит своей дозы музыкального экстаза, и две сотни людей с огромными глазами – вот такими вот! – вбегут в город и будут поджигать, грабить, чинить беспредел. Они будут разбивать на улицах машины, чтобы только добраться до проигрывателя и включить его. И они будут громить витрины социальных магазинов и аптек, будут переворачивать авто одну за другой до тех пор, пока не найдут хоть что-нибудь похожее на техно. А техно они не найдут ни в одной машине в этом городе, они не найдут его в магазинах и аптеках, потому что ни одна машина, ни одна аптека, ни один социальный магазин в этом городе не имеет винилового проигрывателя. Плотоядные зомби выйдут на улицы твоего родного города. И в этом будешь виноват ты! Ты увидишь разруху, увидишь этот Армагеддон в отдельно взятом городе и будешь проклинать себя и посыпать голову пеплом. Но только будет уже слишком поздно! А ведь тебе всего лишь надо сплавать с нами на тот берег и забрать бензонасос. Одна маленькая деталь, чтобы спасти то единственное святое, что у нас есть! Единственное святое, святая всех святых! От тебя требуется только попросить у своего дядюшки маленький насос!
Народ молчал. Даже Ильменка притихла своими водами. Водоросли беспечно, будто не при делах, танцевали в быстрине.
– Иди на хер, – сказал я и направился к машине.
Сантьяго устало плюхнулся на траву, поднял голову к небу и прогудел:
– О, ну почему же всегда всё именно так? Почему для достижения всеобщего благоденствия не хватает всегда какой-нибудь одной детали? Какой-нибудь ерунды? Какой-то сраной, маленькой пиздюлины? Гори оно всё, никого здесь уже не спасти!
Гера уже стал искать в кармане ключи, когда Боцман вдруг резко повернулся и пробубнил:
– Не спасти… Захарика?
– Чего? – раздражённо прикрикнул Сантьяго.
– Захарик. На площади! – промычал Боцман.
– На площади Захарик, на площади, – согласился Сантьяго и с недоверием посмотрел на Боцмана. Тот глазел на нас как на слизь, а глаза его вдруг стали наливаться мутным лиловым цветом.
Тут надо бы взять тайм-аут и сделать важное уточнение, иначе смысл происходящего дальше будет для непросвещённых не совсем понятен. Дело в том, что на площади в нашем городе стоит памятник первой машине, сошедшей с конвейера нашего автомобильного завода. «Захарик» – так ласково называют машину горожане. Её уважают и относятся к ней почти как к святыне. Ей даже приписывают разную мистику. Мы в это не верили, однако считалось оскорбительным проявлять хоть какую-то неконвенциональную активность рядом с Захариком. Рассказывали, например, про парней, которые решили пописать на газоне рядом с памятником, а под их струями вдруг оказался оголённый кабель. Или про беднягу, который раскурился рядом с Захариком, и у него случился тяжелейший трип – он увидел солдата времени Второй мировой с простреленной головой, который просил передать послание любимой девушке. Сама по себе история не впечатляет, с кем не бывает, но ведь на следующее утро, в страшной паранойе, он пошёл по указанному адресу и нашёл глубокую старушку, которая в молодости была санитаркой на фронте. Парниша рассказал бабушке всё, что слышал накануне от солдатика. Бабушке пришлось вызывать скорую. Короче, Захарик был чем-то сакральным для всех. Даже пиво нельзя было пить под его сенью. А тут вот, по версии Сантьяго, его собирается разбить толпа отпиленных любителей техно. Попыток манипулировать мной грубее я в жизни не встречал.
Однако глаза Боцмана всё наливались и наливались лиловым, и я видел, как Сантьяго всё больше и больше напрягается. Наконец, стало вполне заметно, что он чуть ли не ссытся со страху, глядя на свирепеющего Боцмана.
– Захарика?.. – почти плакал, весь сотрясаясь, Боцман.
– Гера! – оглушительно заорал Сантьяго, вдруг оказавшись на заднем сиденье. – Рвём!
Гера не без труда завёл машину.
– Стоять! – громче двигателя взревел Боцман и за долю секунды пересёк поляну.
Огромной тенью он метнулся в мою сторону. Громадная, мощная лапа застила мне взгляд. В ушах просвистел воздух. Когда я пришёл в себя, то почувствовал, как вишу в воздухе, а мой череп и ляжку озверело сжимают свирепые пальцы Боцмана, предназначенные вовсе не для этого, а для того, чтобы держать в руках штурвал и отвоёвывать право жизни у жестоких, яростных штормовых волн, чтобы ласкать престарелых блудниц портовых городов, чтобы трепать ими густые струи грозного Аквилона, – в общем, для задач посерьёзней и помасштабней.
– Пойдёшь в рейс! Спасти Захарика! Насос для Захарика! Отдать швартовы!
Тут Боцман поскользнулся. К счастью, он уже стоял одной ногой в воде. Я плюхнулся в прохладную Ильменку и тут же, изрядно хлебнув из неё, повинуясь инстинкту дайвера, задыхаясь, взобрался на плот у берега.
Парни – Нат и Сантьяго – радостно подскочили и взобрались на эту конструкцию за мной.
– Насос для Захарика! Якорь под клюзом! – кричал Боцман. Он тоже наконец вскочил на плот, одной рукой держа спиннинг.
Сантьяго схватился за трос – единственную ниточку, связывающую берега Ильменки. Боцман, встав во весь рост, растелескопировал спиннинг и стал ловко толкать им дно.
– Держать двенадцать часов! – кричал Боцман. – Скорость три узла! Отводи! Прямо руль! Спасти Захарика!
Мы рывками двигались поперёк реки, а я смотрел, как голубовато-салатовые водоросли танцуют под пластиковым бортом.
Но примерно на середине рулевой Сантьяго встал, как вкопанный. Видимо, холодная вода, свободно проходившая между бутылок, отрезвила его. Он завертел глазами и левой рукой стал колошматить себя по ляжкам.
– Тапки! – крикнул он куда-то в воду.
Я подумал, что он увидел в воде чьи-то тапки, и стал смотреть в волны, но, конечно, никаких тапок там и в помине не было. Сантьяго истошно закричал и согнулся до самой воды.
– Мои тапки! – вдруг перешёл он на смех.
Я на всякий случай посмотрел на его ступни, но они как были в кроссовках, так и остались. Левой рукой Сантьяго стал нащупывать что-то в кармане и вдруг вытащил пакетик-зип. В нём лежали три синие таблетки.
– Тапки, – зарыдал Сантьяго, – мои тапки!
Сантьяго тряс пакетиком у нас над головой. Когда он в следующий раз, уже с гневом сказал «тапки!», то принялся одной рукой открывать пакетик, а второй стал помогать. Трос при этом он, конечно же, отпустил.
Лёгкий плот, нагруженный тяжёлыми мужчинами, потеряв направляющую, завернулся сначала вправо, затем влево и метнулся вниз по водам Ильменки.
Равновесие было потеряно, и самый тяжёлый из нас – Боцман – стал терять былую уверенность и пластику венецианского гондольера, несмотря на опьянение ему всё-таки, в некоторой степени, присущую. Боцман вдавил плот под себя и, недолго пробалансировав, плюхнулся в воду. Наше судно теперь качнулось в другую сторону, и без лишних усилий воды Ильменки смыли и меня.
Лабиринты стен. Лабиринты ведут через кусты жимолости, роняющей первые слезы. По солёной от жары почве растекается жирная яблоневая смола. Слышен смех из скворечников, повёрнутых на север. Осока жмётся к берегам, склоняется в поисках своего отражения солнце над прудом, в котором никогда никто не жил, кроме ансамбля фиолетовых суккубов. Ледовитый цветник стряхивает берёзовые опилки с висков грядущего века. Динамит. Знобит. Серебрится. Произрастает. Глупо оставить семена здесь, под присмотром низких проводов и почти уничтоженного кариесом тротуара из невероятного змеевика. Валаам. Пиршество. Магниты. Надо было делать что-то. Я наконец вынырнул и, сориентировавшись по краешку дядюшкиного домика, погрёб к берегу. Вдруг силы закончились и нестерпимо захотелось просто дышать. За горло схватила сильнейшая в своей бесполезности обида от невозможности сделать это. Руки вдруг потеряли управление и двумя плетями повисли, собирая водоросли. От страха я успел даже прийти в себя и успокоиться мыслью: «Здесь неглубоко».
Кое-как я повернулся и увидел кудри Сантьяго. Они то появлялись, то исчезали в воде, трепетали где-то ниже по течению. Ещё дальше читалась бравая фигура Ната, оседлавшего плот и вцепившегося в бутылки. Рывками, по сложной геометрической кривой он направлял к берегу. Справа от нас виднелся Боцман – тот стилем «баттерфляй» умело плыл поперёк течения к берегу. Разумеется, как всякий настоящий моряк, к родному берегу.
Когда я увидел его фигуру, выходящую на сушу, то постарался как можно сильнее прокричать, предварительно заглотнув как можно больше воздуха. Но лёгкие мои наполнились водой, такой тяжёлой и жгучей.
Нежный, властный мрак закрыл многочисленные пузыри вокруг, закрыл вспышки гнева и радости, шума и ярости. Чистейшее H2О, обогащённое биологическими элементами, наполнило мои альвеолы и направилось разрушать мою кровь клетку за клеткой. Мою кровь – человеческую, слишком человеческую. Когда клетки жаждали кислорода – О, О, О – кричали они, им упорно отдавали только H. Аш аш аш! – горели клетки одна за другой. Это то, что нам нужно, говорили они, это первоэлемент, это то, с чего началась жизнь, давай-ка вернёмся, давай вернёмся к началу начал, ты слишком тяжёл в своём скафандре из мяса! Но яростный, страстный пожар разгорался в клетках, не желающих менять спецификацию, предавать идеалы, терять знамя священного О2. Синь и стыд.
Фантазмы плоскогорья в рутине облаков. Движение в сторону разрисованных иероглифами вечности ржавых каркасов. Ветреная позолота мгновений. Высохшая аристократическая тропа вверх по склону века. Ярость. Репейник. Анамнез. Зависть. Красный.
