Константин Станюкович
От Бреста до Мадеры
– Дай, говорю…
– Да зачем?..
– Пропить…
– Пропить?
– Говорят, пропить… нешто не слышишь?
– А я-то что? Нешто уж и я не человек?
– С тебя хватит.
– Не дам, Макаров, я тебе пол-франока… Лучше вместе пойдем… угощу.
– Смотри, Афанасей, угости…
– Сказано, пойдем… Погуляем… Только держись, – и Афанасий даже языком прищелкнул от будущего удовольствия.
– Вы, ребята, наперво куды?.. – спрашивает один матрос товарищей.
– Мы, братцы, в лавки…
– Что покупать?..
– Надоть рубаху… Вот Федор тоже штаны хочет торговать!..
– Купи, братец, мне нож!
– А вы-то что сами?..
– Мы в кабак… Гуляй, значит, душа…
– Так тебе нож купить?..
– Купи, ребята, кто-нибудь…
– А деньги?..
– Да ведь вы в лавки?..
– Ну…
– Пить не станете?..
– По шкалику рази…
– А я, значит, гуляю… все пропью…
– А нож?
– Купи на свои… Опосля отдам, потому теперь я гуляю… А вы, значит, в лавки…
Боцман Никитич надел тонкую рубаху с батистовым передом, щегольски повязал черный шелковый галстук с длинными концами; на грудь повесил свою дудку на серебряной цепи, шапку лихо надел немного на затылок и вышел наверх, держа в руках носовой платок, который между прочим он взял более для форсу, ибо и при платке он по привычке сморкался классически, т.е. с помощью двух пальцев.
– Гляди, ребята… боцман-то… раскуражился…
– Форсит… неча сказать…
– А ведь упьется?..
– Звестно упьется. Кажинный раз в лежку привозят…
Никитич беседовал с «чиновниками», с фельдшером, писарем и другими унтерами, с которыми вместе собирался ехать на берег…
Франт наш фельдшер все упрашивал сперва по улицам гулять.
– Или, Степан Никитич, – вмешался писарь Мухин, – в сад пойдемте гулять… Верно, в городе сад есть. Нельзя без саду…
– Да што в саду-то? – говорит Никитич.
– Все же благородное развлечение.
– По мне в трактир сперва…
– В трактир после сада…
Однако Никитич не соглашался… И другие унтера не соглашались.
– Иван Васильич, – обратился фельдшер к Мухину, когда боцман и унтера куда-то пошли, – пойдемте гулять одни. Что с ними гулять!..
– Конечно, Иван Абрамыч…
– Они никаких чувств не имеют… Только бы им напиться. Известно, матрос!..
– И еще пристыдят нас.
– А мы, Иван Васильевич, благородно погуляем, зайдем в лавки, а после в театр… мы ведь не они…
– А в сад?..
– И в саду погуляем…
Писарь и фельдшер решили отделиться от Никитича и время провести более благородно, чем проведет его Никитич с компанией.
«Левка-разбойник» был мрачнее обыкновенного. Он всегда был мрачен перед тем, что напивался. В раздумье ходил он взад и вперед по баку и изредка щупал свои четыре франка, спрятанные в кармане. На его лице явилась самая презрительная улыбка, когда он услыхал разговор писаря с фельдшером. Он быстро вскинул на них глаза и потом так же быстро опустил их и только сказал: «сволочь».
Леонтий резко отделялся от прочих… Постоянно молчаливый, угрюмый, особняком сидел он за какой-нибудь работой, и хорошо, легко как-то спорилась работа в его могучих, крепких руках… Говорил он с другими мало, да и вообще с ним, зная его суровый нрав, редко кто и заговаривал… Относились же все к нему с уважением, а боцман даже с некоторым заискиванием, потому что Леонтий был золото-матрос из баковых… Бывало, крепит парус в свежий ветер, так любо глядеть на него, бесстрашного, вечно спокойного, не суетящегося, разумно и толково делающего дело…
– Угрюмый человек! – говорили про него матросы.
– Чудак, – говорит боцман, но побаивается Леонтия, потому Леонтий шутить не любит, а коли обидят его понапрасну, то он обиды не стерпит.
На корвете Рябкин водки не пил. Он, кажется, мало ее пить не любил… Зато на берегу пил до беспамятства и сильно буйствовал. Почти всегда на корвет привозили его мертвецки пьяным и со шлюпки подымали на веревке.
Еще мрачнее, еще суровее на другое утро бывал Леонтий и, будто совестясь, не подымал глаз, если кто из начальства с ним заговаривал…
Офицеров, что с матросами заводили разговоры от нечего делать, Леонтий не любил… Я это знал и, несмотря на все мое желание узнать кое-что о его прошлой жизни, самого его никогда не спрашивал, будучи уверен, что он и мне ответит так же, как ответил одному из корветских офицеров.
– Что ты, Рябкин, все скучаешь? – спросил его однажды один мичман.
Леонтий только вскинул глазами и продолжал строгать блочек…
– Что, скучно по Кронштадту, что ли?..
– А вам от этого легче станет, коли я скажу, ваше благородие?
– Я так… узнать хотел…
– Нечего и узнавать, ваше благородие, – угрюмо отвечал Леонтий, и мичман отошел прочь.
Леонтий был прямой человек и фальши в других терпеть не мог… Сам обид не переносил и других никогда не обижал. Напротив, молодых матросов из рекрут защищал всегда от нападок и глумлений старых.
Живо запечатлелась у меня следующая сцена.
Вошли мы в Немецкое море [11]. Ветер был изрядный, качка сильная… Некоторые из матросов, впервые попавшие в море и не успевшие еще привыкнуть ко всем суровостям морской службы, струхнули порядочно… Один из рекрутов, – молодой такой, славный матрос лет двадцати, с необыкновенно симпатичной физиономией, – сидел, прижавшись к баркасу, и, бледный, печальный, со страхом глядел на высокие волны, что, словно горы, подымались сбоку и будто залить хотели совсем корвет…
– Что, ватрушка олонецкая?.. Чай, теперь и маменьку с тетенькой вспомнил, – глумился над ним Куличков, матрос из кантонистов. [12] – Что, трусишь?
– Страшно… Волна вздымается-те как… И нутро мутит, – оправдывался новичок…
– Эх, баба ты!.. Вот я боцману скажу… он тебя на марс пошлет. Там те растрясет.
– Не трожьте, дядя!..
– Ну, дай чарку за тебя.
– Пейте, что теперь водка…
– Я те дам водки, шкура ты барабанная, учебная крыса… Что молодого обижаешь?.. Смотри, Куличков!..
И сказавший это Леонтий так взглянул на Куличкова, что тот только пробормотал:
– Я ведь шутю…
– Так впредь не шути!.. А ты чего спужался, матросик, аль страшно?.. Привыкнешь, паря, обтерпишься, – ласково вдруг заговорил Рябкин.
– Противно мне… море-то… дядя…
– Зови меня, матросик, Левонтьем. Какой я тебе дядя? А что противно, так оно всякому спервоначалу-то противно…
– Тяжело терпеть, Левонтий, – грустно сказал Василий.
– А что?
– Тоже жалко своих… мать-то… как, и опять Апроська… первой год женился.
Василий безнадежно махнул рукой, а Леонтий ласково глядел своими выразительными глазами на молодого рекрута и немного погодя сказал:
– Ты, Вася, коли что там с работой не справишься, у меня спроси… Да не робей, брат. А кто обижать захочет, спуску не давай… Что, аль опять мутит?..
– Мутит, Левонтий, – как смерть бледный, отвечал первогодок-матрос…
– Пойдем, брат, сухаря съешь…
