Станислав Андреевич Дыленок
Кулуары кафе

Спустя некоторое время нами были обнаружены первые признаки преступления. В районе одной из скамей парка в урне найден молоток, измазанный кровью. В той же урне обнаружены парик розового цвета, одна женская туфля и несколько бритвенных лезвий, также окровавленных. Мы с агентами приступили к расширенным поискам в районе данной урны, разделившись. Спустя некоторое время мне поступил звонок от одного из агентов с неизвестного номера телефона. После непродолжительного разговора я понял, что агенту угрожает опасность – он почти кричал в трубку, пытаясь дозваться до некой Николь. Мы с остальными агентами, оказавшимися неподалёку, оперативно выдвинулись к пострадавшему.

Он оказался в нескольких сотнях ярдов от нас. Агент сидел на коленях и смотрел куда-то в сторону дерева. Попытки окликнуть его не привели ни к чему. Мы попытались растормошить его, однако агент не реагировал. Он лишь смотрел куда-то на дерево и трясся. Один из агентов попросил меня осветить то место, куда смотрел пострадавший. Я подчинился.

Мы увидели девушку. Она была привязана колючей проволокой к дереву на высоте примерно трех-четырех футов над землей. Девушка была оголена. Проволока впилась в ее тело, кровь стекала по стволу дерева, впитываясь в землю. Сама девушка всё еще была жива: она едва заметно подрагивала. Однако звуков не издавала. Ее ноги были прибиты к стволу гвоздями, а руки связаны на животе. Голова лежала на груди. Сама же грудь представляла собой кровавое пятно: маньяк отрезал ей часть грудей, и, судя по кровавым следам, засунул их в рот жертве. Девушка наголо выбрита. Глаза закрыты, губы посинели. На окрики она не реагировала.

Мы с агентами подбежали к ней. До сих пор было неясно, как именно ее там закрепили. При ближайшем рассмотрении оказалось, что ноги жертвы, как и бедра, а также паховая область и живот изрезаны лезвиями, найденными ранее. Раны представляли собой какие-то неизвестные знаки, соответствующие подчерку Лоныца. Ближайший ко мне агент потерял сознание, упав в траву. Его партнёр отдал мне приказ – попробовать забраться к девушке. Сам же он наклонился к своему товарищу. А я полез на дерево.

Я полез. Карабкался я долго. Очень долго. И вот я наконец добрался до нее. Несколько раз оцарапав руки о проволоку, я приподнял ее голову, пытаясь установить зрительный контакт. Однако у девушки отсутствовали глаза. Неожиданно она захрипела, улыбнулась и попросила оставить ее там, где она находится. Потому что ей это нравится. И она находится в раю.

Я потерял равновесие. Упал с дерева. В этот момент, словно кара Господня, на нас обрушился настоящий ураган: ветер засвистел со страшной силой, несколько раз сверкнули молнии. Начиналась гроза. А девушка всё улыбалась. И все шептала: “Как же хорошо… как же хорошо…”

Она шептала. Агенты пытались прийти в себя. Вокруг сверкали молнии, начался дождь. А я лежал. И не мог пошевелиться. Господи! Что это? Как это возможно? Кто сотворил с ней такое? Как зовут эту девушку?

Ветер и дождь хлынули на ее оголенное тело. Кровь полилась ручьями, ветер метнул ее мне в лицо. Я закашлялся. Девушка неожиданно засмеялась. Господи! Этот смех. Пожалуйста, не надо! Хватит!

Она смеется. Ей хорошо. Но за что? За что?

Мы не хотели

Подажйса

ПОЖАЛУЙСТА

ПОМОГИТЕ

ОН У МЕНЯ В ГОЛОВЕ

ЭТОТ СМЕХ РАЗРЫВАЕТ ЕЕ

ПОЖАУЙЛСта

Поддалуста

Поластавьпо

Ппппрппп….

Мы будем едины с ним. Он поможет нам. Он очистит нас. Я хочу быть с ним. Я хочу стать им. Пожалуйста. Прими меня к себе. Молю.

      *Черновик сохранен. Пожалуйста, нажмите клавишу Enter для того, что отправить его.*

Считай, что я – птица

– Считай, что я – птица. Именно это мне говорила мама каждый раз, когда укладывала меня спать. Правда, происходило это нечасто. Но… каждый раз она говорила именно это.

Маятник часов плавно качался из стороны в сторону, отсчитывая мгновения с неумолимостью летящей в грабителя пули полицейского. Мягкие покачивания медного набалдашника из стороны в сторону волей-неволей навевали мысли о круговороте жизни: о ее начале в левой половине часов, пике в середине, и окончании – в правой части соответственно. Говорящий сидел в глубоком кожаном кресле, закинув одну ногу на другую, и кисло поглядывал на эстетично отделанный серебром циферблат.

– Собственно… фраза была весьма… специфической. Не в том смысле, что птица подразумевает отлет в теплые края на зиму, нет. Подумайте только: мама говорит своему девятилетнему ребенку, что она – птица. Я как это воспринимать должен был? Мол, мам, ты – воробей, а я – воробушек? Так, что ли?

Тиканье отражалось от стеклянных шкафов, сплошь заставленных книгами. Мечась из угла в угол, тиканье облетало дорого отделанную комнату, то сталкиваясь с утонченным торшером в виде руки женщины, то пробираясь сквозь переплетенья подвешенной у высокого, отделанного под дерево потолка, люстры. Тиканье кралось сквозь пряди седых волос человека, сидящего за большим дубовым столом. Он внимательно смотрел на говорившего, изредка стараясь поймать его водянистый взгляд. Впрочем, попытки его за всю встречу увенчались успехом лишь дважды. В первый раз говорящий чихнул и, отнимая руку от лица, взглянул в лицо слушающему. Второй раз – когда взмахом руки опрокинул стакан с водой. Правда, стакан не разбился – однако говорящий взглянул во второй раз на слушающего. И извинился.

– Получается, что так. Я – воробей, а моя мать – воробьиха. Ну, или синица. Или перепёлка. Хотя, пожалуй, больше всего внешне она походила на фазана.

– Фазана?

– Ну да. Вы когда-нибудь видели фазанов, Олег?

– Да, Майкл. Видел. Я иногда охочусь.

– Тогда вы понимаете, о чем я. Фазан. Собственно говоря, такое сравнение пришло мне на ум лишь сейчас, когда я вам рассказываю обо всем этом. “Считай, что я – птица”. Курлык-курлык, блядь.

– Майкл, пожалуйста, постарайся не использовать нецензурную брань.

– Я использовал матерное слово впервые с нашей третьей встречи от рождества. Неужели я не могу позволить себе выругаться хотя бы раз в году?

Сидящий за столом мужчина промолчал. Поправив пижонски сидящее на крючковатом носу пенсне, он задумчиво протер столешницу рукой. Движение вышло достаточно грациозным: даже перо, лежащее возле чернильницы – и то не шелохнулось.

– Ладно. Сегодня – можно. Особенный день, как-никак.

– Особенный день, ага. Вторник? Семнадцатое сентября? Звучит очень по-особенному.

– Тебя что-то смущает?

– Да. Мама часто называла день моего рождения “особенным” днем. Знаете, каждая мать считает свое дитя особенным, а день его рождения – особенно особенным днём. Впрочем, их, матерей, можно понять: вылези из меня человек, я бы на всю жизнь запомнил этот день.

Солнечный зайчик метнулся от стены к картине, изображавшей охоту некоего безымянного короля. На картине отряд конников, вооруженных кремниевыми ружьями, полукругом обступил самого усатого и курчавого вельможу, который безэмоционально целился куда-то за край картины. Полотно больше напоминало цирковую сцену, запечатленную на фотопленку фотографом-самоучкой: картина пестрела палитрой цветов, от ярко-оранжевой накидки вельможи до синих туфель стоящего на земле паренька. Видимо, являясь оруженосцем на манер рыцарских времен, мальчик лет 14-ти на вид перезаряжал одно из ружей, уперев приклад себе в ботинок. Второе ружье, по-видимому, разряженное, висело у него на плече – умелому художнику удалось изобразить тонкую струйку дыма, тянущуюся из ствола к курчавым облакам, что застыли над головами охотящихся.

– Фазан… на самом деле, отношения у меня с родителями очень хорошие. Меня не били в детстве, не ругали за невинные шалости. Хотя, признаюсь, порой доставалось. Но всегда – за дело. Был как-то случай: отец пришел домой пьяный. Но, будучи нетрезвым, он обычно становился более добрым и мягким. В тот день он подарил мне целую коробку жвачек. "Love is", помните такую? Вот он мне вручил целую коробочку. А утром обнаружил, что я ее всю сжевал. Он не бил меня, но долго отчитывал, напоминая его же лекции о вреде жвачек в большом количестве. Тогда он еще не знал, что половину из тех жвачек я умудрился проглотить. Результат…

С этими словами Майк приосанился в кресле и поднял белую майку. Прямо по центру живота, от пупка до середины грудной клетки, сиял тонкий шрам.

– В общем, вот. Вытащили их из меня все-таки. И на диету посадили. Хотя есть у меня подозрение, что диета была дана по просьбе отца: он все-таки уважаемый психотерапевт, его многие знали. А некоторые даже побаивались. Но не я, нет. Со мной он всегда был добр.

– Да, я знаю, Майкл. Давай вернемся к твоей матери. Она говорила тебе…

– Считай меня птицей. Нет, ну что за тупое обращение к ребенку, а? У меня эта идея в голове аж засела – птица. Что за птица? Какая? Почему? Ты же человек, мама!

– Наверное, она считала этот оборот забавным.

– Ага. Охренительно забавно. Обхохочешься. Утверждать ребенку, что она – птица.

Сидящий за столом человек негромко кашлянул, прерывая словесный поток собеседника. Олег взял в руки перо и, несколько раз прокрутив его в руках, вновь отложил.

– Что-ж… птица. Да, ребенку действительно не понять, чем руководствуются его родители. Может, твоя мама хотела, чтобы ты считал ее неким возвышенным объектом? Птицы ведь легки и недосягаемы.

– Пока в них не прилетит заряд дроби. Олег, вы ведь сами иногда охотитесь, говорили. И вы сами прекрасно знаете, что любую птицу можно достать. Так или иначе. Но мы ведь совсем не о том сейчас.

– А о чем же?

– О моих взаимоотношениях с родителями в детстве, я полагаю. Вы ведь сами начали диалог с этого.

– Да, начал.

Олег встал из кресла. Взяв в руки несколько бумаг и чернильницу с пером, он обошел дубовый стол и уселся напротив Майкла, ровно так же закинув ногу на ногу. Опрокинутый стакан метнул в него нового солнечного зайчика, однако мужчина его проигнорировал.

– Я начал разговор о твоих взаимоотношениях с родителями, чтобы понять причину.

– Причину того, почему они меня бросили?

– То есть ты считаешь, что они тебя бросили?

– А на что это, по-вашему, похоже? Поехали за покупками и не вернулись. Словно сквозь землю провалились.

– За покупками, значит. Раньше ты этого не упоминал.

– А это играет какую-то принципиальную роль? Мы сейчас говорим о людях, которые бросили своего шестнадцатилетнего ребенка! По-вашему, это нормально?

– Нет. По-моему, это не нормально.

– Вот и я так же считаю. Они просто меня бросили. С другой стороны…

Майкл хихикнул. И поднял виноватый взгляд на Олега. В третий раз за встречу.

– Извините мой смешок. С другой стороны, мама ведь сама говорила: "Считай меня птицей", верно? В итоге имеем двух оставивших меня родителей и одно психологическое расстройство.

– Сарказм тут не уместен.

– Это и не был сарказм. Это была скорее ирония. Или постирония – зависит от точки зрения.

Тиканье продолжало метаться по кабинету, пытаясь найти какой-нибудь угол, в котором ему было бы спокойнее всего. Оно прыгало с деревянных, застекленных шкафов на люстру, оттуда – на ковер. Металось среди осколков стаканов, сложенных в углу комнаты на черном целлофановом пакете. Тиканье прыгало между звеньями цепи, которой нога Майкла была прикована к залитому бетоном кольцу, спрятанному под креслом.

– Постирония. Хорошо. Я тебя понял, Майкл. Хочешь еще чем-нибудь поделиться?

– Да… нет. Пожалуй, что нет. Считать меня птицей я вас не прошу, так что… вызывайте этих ваших бюджетных охранников спортклуба. Или кто у вас там.

Санитары вошли почти беззвучно. Открыв замок, они отцепили Майкла от кольца. И, надев на него смирительную рубашку, увели его вглубь лечебницы.

Олег остался сидеть в кресле. Он долго размышлял над словами Майкла. Дольше, чем обычно. Ему предстояло сделать непростой выбор. Тяжело вздохнув, он встал из кресла и, подойдя к своему столу, взял оттуда увесистую папку. “Личное дело Майкла Таунли” весило граммов 800, и представляло собой сборник автобиографичных очерков, следственных заключений, а также заключений психотерапевта, Олега Лэйнона. Открыв папку, Олег вновь углубился в чтение знакомого до каждой запятой полицейского отчета.

“…войдя в торговый зал, Майкл Таунли направился в оружейный отдел. Взяв с прилавка охотничий нож, он нанес четыре ножевых ранения продавцу. После этого направился к торговым рядам, где нанес один удар ножом мужчине, Эрни Таунли. Экспертиза показала, что удар пришелся в живот мистеру Эрни. После чего Майкл совершил надрез, окончившийся в районе грудной клетки потерпевшего. Следом за этим Майк обездвижил, а после расчленил свою мать, Дженифер Таунли. Ее останки были найдены в мясном отделе, между полуфабрикатами, преимущественно из дикой птицы”.

Закончив читать, Олег положил отчет на стол. Вернулся к креслу. Сел в него. Взял в руку одну из двух бумажек, которые он предварительно отложил на чайный столик. И, обмакнув в чернильницу перо, аккуратно вывел свою подпись.

“Заключение о полной невменяемости” подсудимого Олег поместил в папку личного дела Майкла. Уложив последнюю в ящик своего стола, он тяжело опустился в третье кресло, стоящее на сей раз за дубовым столом. Уселся – и, слегка повысив голос, произнес:

– Следующий!

Улавливая запахи

Майк с интересом принюхался.

– Хм… а неплохо ведь пахнет… жасмин, и… что это? Какой… знакомых запах… хм… что же это…

Он повел крючковатым носом из стороны в сторону. Флакончик с пурпурной жидкостью описал круг почета над узкой, но длинной столешницей и вновь вернулся на своё исходное место, то есть завис на уровне глаз мужчины. Тот с интересом разглядывал переливающуюся жидкость, щуря единственный зрячий глаз.

– Может… что-то ягодное. Какой-то отдаленный аромат, словно я его уже встречал. Ежевика, что ли… или смородина…

Майка нисколько не смущала такая разбежка в определении аромата. Он вообще сам по себе был человеком крайне… противоречивым. Скажем, он ездил на большом американском внедорожнике, что обычно показывают в американских же боевиках. Большой, тяжелый, преисполненный хромом и копотью – в общем, типичный представитель глубоко западного автопрома. При этом же Майк (о котором мы и говорим, к слову) предпочитал носить один и тот же костюм на протяжении последних 7 лет, считая покупку нового нецелесообразной тратой. А вот покупку бензина на 400 долларов ежемесячно – целесообразной.

– Жасмин и ежевика. Неееет…. Слишком вульгарно. Что-то другое. Что-то более… тонкое. Что же, что же…

Майк потянулся было к телефону, чтобы вызвать секретаршу, но рука его замерла на полпути. Он смотрел на телефонную трубку, взвешивая все “за” и “против”. “Против” перевешивали, но “за” уверенно сопротивлялись, прибегая то к уколам совести, то к мужскому достоинству. В конце концов Майк опустил руку на стол. Побарабанил пальцами по столешнице из тонкого, но прочного стекла. И вновь вернулся к изучению пузырька.

– Жасмин. Хорошо. Эх, прочесть бы состав… но так ведь будет не интересно. К тому же Реджи, старый пройдоха, наверняка прислал бы мне фикцию. А потом рассказывал бы, какой у него босс невежда и не может отличить лаванду от форели.

Истина в словах Майка была, и в весьма солидных объёмах. Реджи Фаннел, чей портрет висел на одной из стен офиса, с хитрым прищуром взирал на своего компаньона и основного инвестора, словно пытаясь упрекнуть его в наличии денег и отсутствии ума. Рядом с портретом Реджи висела Карта Великобритании. Почему именно Карта? Потому что это была настоящая Карта. При желании в неё можно было завернуть с десяток людей – настолько был огромен кусок виниловой плёнки с чётким изображением каждого кабака, заправки, лодочной станции и мастерской в стране. Карта, занимая всю боковую стену офиса, являла собой зрелище монструозно-солидное. А портрет Реджи с одной стороны и Генри Форда с другой добавляли ей порцию… капитализма.

Такая аналогия вызвала улыбку у Майка. Оскалившись кривыми, стертыми почти вполовину зубами, Майк с удовольствием закатил глаза, вспоминая, сколько восхищения вызвала Карта у его новой помощницы – молоденькой студентки модельной внешности и не менее модельной походки. Прекрасная девица, увидав сие творение рук человеческих, потеряла дар речи. А вскоре – и способность дышать.

– М-да… некрасиво вышло с ней. Очень и очень. Но с другой стороны… она ведь знала, к кому нанимается!

Майк хихикнул. Злорадно, полу истерически. Все-таки годы и упорный интеллектуальный труд подрасшатали его психику, из-за чего он иногда начинал злобно хихикать. Или просто улыбаться без видимой причины.

– Жасмин, жасмин… и… лаванда! Точно, лаванда! Ха-ха!

Тишина стала ему ответом. Лишь где-то в глубине здания раздался глухой хлопок – словно кто-то хлопнул мокрой ладонью по стеклопакету. Майк поморщился.

– Просил же не шуметь… русским языком просил ведь…

Просьба Майка утонула во втором и третьем хлопке. Сидя в своем широком кожаном кресле, мистер Сашанэ продолжил разглядывать флакон. То была аккуратная, фактически ювелирная работа: выполненный из стекла с серебряными линиями по бокам флакон представлял собой некую смесь филигранных и строгих форма параллелепипеда, и шероховатости почвы после дождя. Эдакий стеклянный объемный прямоугольник с шероховатыми стенками и неточными переходами из одних плоскостей в другие.

– Да и флакон могли бы уже получше подобрать. Так нет же…

Майк раздосадовано засопел. Всё еще держа флакон в левой руке, правую он сместил с края стола на центр – туда, где перед ним лежала открытая папка. В ней были несколько фотографий, маленький кнопочный телефон с горящим синим экраном и емкость под флакон, к которому была прикреплена записка. Майк вновь пробежался по ней глазами и вновь ухмыльнулся.

– По одному сотруднику каждую минуту, пока не выпьешь. Нет, ну что за люди, а? Могли бы уже просто пристрелить. Нет же – компромат собирают, загадки загадывают… эх… хорошо хоть Сьюзан не видит всего этого.

Сьюзан, к счастью, уже час как не могла ничего видеть. Она лежала ничком у стола директора, скрюченными руками пытаясь зажать две сквозные дырки в груди. Белая рубашка с закатанными рукавами была сплошь заляпана кровью. Ярко-синий локон, выбивающийся из-под небольшого берета, выдавал в ней натуру творческую и смелую, за что она и нравилась Майку. Кровь уже перестала вытекать из ран, а тело девушки обмякло. Но пальцы на руках все еще были сжаты в предсмертной судороге, словно призрак в теле секретарши всё еще пытался остановить хлещущую кровь.

Майк же продолжал разглядывать пузырёк. Его не волновал тот факт, что прошел уже час с момента, как вооруженные люди вломились в его кабинет. Не волновала его и угроза публикации компромата. Волновал его только сам компромат, а именно – содержание фотографий. На нем девушка с синим локоном, стоя под руку со старым, как мир, но всё еще презентабельным мужчиной, улыбалась мальчику лет четырёх. Который в свою очередь улыбался паре, с любовью смотрящей на него.

– “Мальчик в обмен на тебя”. Мне вот интересно было: а зачем тогда работников офиса убивать? Демонстрация силы? Или…

Или прикрытие. В конце концов… у Майка было разрешение на хранение оружия. И хранилось оно в сейфе прямо в его офисе. И сейф тот был открыт уже с час как. И руки его уже были в крови девушки, лежащей у его стола. А дальше…

– Ясно. Выставят все так, словно я съехал крышей и пострелял всех в офисе.

Ароматы жасмина и лаванды приятно щекотали нос. Майк снова хихикнул, устремив взгляд к потолку. Он не думал ни о чем. Почти ни о чем. В минуту страха и мучения он задумался лишь о том, насколько же многогранна судьба человека, который обманывал судьбу так долго, что сам в итоге оказался на её месте…

Тело обмякло всего спустя пару минут после того, как красивый флакончик лёг обратно в папку, прикрыв собой фотографию с улыбчивым мальчиком, смотрящим прямо в объектив невидимой камеры. В папке же остались и выписки из больничной карты, и фотографии двух тел на операционном столе. Там же осталась фотография могильной плиты, на которой ровным почерком было выведено: “Майк Сашанэ, любимый муж и отец”.

Энтони Давич

Энтони любовно поглаживал фотографию, стоящую над камином. Поглаживал именно так, как это делают все старики с богатым прошлым и размеренным настоящим – медленно, спокойно, сверху вниз. С фотографии на старика глядела девушка лет двадцати шести. Каштановые волосы аккуратно собраны в пучок, зеленые глаза из-под очков с любопытством разглядывают невидимого фотографа. На шее – красивое опаловое ожерелье с тонкой серебряной цепочкой. Девушка лучезарно улыбается.

– Эх…

Энтони вздохнул. Глубоко, хрипловато. Затем потянулся к одному из многочисленных карманов его просторной утеплённой жилетки. Оттуда он выудил носовой платок. И обильно высморкался в него. После, осмотрев содержимое, извлеченное из носовых отверстий, он недовольно скривился и сунул платок обратно в карман. Он улыбался. Он смотрел на свою дочь и улыбался. Приятные воспоминания нахлынули на него с головой. Парк, сахарная вата… веселые бегающие глазки цвета изумруда. Эх…

Энтони вернул фотографию на место. И перешел к следующей. На ней была уже другая девушка. Да, те же каштановые волосы, те же любопытные глаза. Однако на этот раз ей было на вид лет 18, и выглядела она куда как более… как бы это сказать… наивно. Да, она выглядела наивно: курносая, веснушчатая, с ярко накрашенными глазами все того же зелёного цвета. Одета в кожанку, волосы распущены, на шее виднеется маленький фрагмент татуировки. Не переставая улыбаться, мистер Давич картинно нахмурился.

– И ведь говорил же ей… не нужна тебе татуировка эта… но нет же. Ничего я не понимаю, видите ли. Ничего…

Энтони аккуратно поправил толстый монокль, которым в последнее время пользовался всё чаще. Зрение у него было уже далеко не такой острое, как раньше, да и непрекращающийся насморк вкупе с артрозом не добавляли его сутулой фигуре сексуальности. Почесав белесую, словно покрытую снегом, шевелюру, Энтони вернул фотографию на место. Затем он заглянул в камин и, убедившись, что поленьев в нём хватит на несколько часов, зашаркал к книжному шкафу.

– Понабивают татуировок… а потом позорятся… эх, что за дети пошли нынче. Что за дети…

Гостиная, тускло освещенная двумя торшерами и камином, проводила фигуру Энтони длинной тенью. Тень переползла с мягкого потрёпанного ковра на замшевое кресло (по правде говоря, замша была синтетической, но Энтони это мало волновало. Все его ныне живые друзья с уважением относились к такой роскошной вещи, а сам мистер Давич аккуратно умалчивал о синтетическомм происхождении ткани). Оттуда тень перепрыгнула на небольшой чайный столик, расположенный рядом с креслом. И, убедившись, что старик отошел на достаточное расстояние, тень мягко прыгнула на старый магнитофон, из которого лилась тяжелая музыка тромбона.

– Так… мне бы… например… хм…

Прищурившись, мужчина сквозь призму морщин пытался разглядеть книжные полки. Полки же в свою очередь разглядываться никак не желали, плывя и растягиваясь в глазах старика полуразличимым бельмом. Зрение у него было уже не то, да и сдвинутый почти на самые глаза лоб с морщинами не способствовал… кхм… широкому взгляду на мир. И этот маленький каламбур всецело описывает то, как именно в данный момент выглядел старик.

– Пожалуй… сегодня у нас будет Драйзер. Почему бы и нет?

Выловив наконец-таки необходимую книгу, Энтони удовлетворенно крякнул и, развернувшись на пятках, направился к выходу их гостиной. Не поднимая глаз от пола, он давно отработанным движением приподнял свою сосновую трость и, аккуратно щелкнув по засаленному выключателю, погасил свет. Затем Энтони прошаркал в коридор. Криво улыбнулся часам с маятником, раскачивающимся туда-сюда, и, проверив замки на своей двери, аккуратно принялся подниматься наверх.

Хотя подниматься – это сильно сказано. У Энтони болело правое колено, которое ему 2-го апреля 87-го года раздробил хулиган в уличной драке. Тогда Энтони здорово досталось, но и хулиган не отделался одними синяками. Того увезли в больницу, где диагностировали сотрясение, два сломанных ребра и выбитый зуб. За что Энтони пришлось потом отмазываться у местного шерифа, Марка, которого два дня назад сбил его собственный сын, будучи вдрызг пьяным. Причём паренёк был настолько пьян, что даже не заметил сбитого им человека и протащил тело через половину города, окропив кровью шесть улиц и два микрорайона.

Но мы отвлеклись. Обряд подъема по лестнице у Энтони состоял из ряда простых, как грабли, но старых, как Брюс Ли, действий: поставив одну ногу на ступеньку, Энтони ставил трость на ту же ступень и, придерживаясь за деревянные перила, аккуратно поднимал больную конечность. Такой подъем обычно занимал до пяти минут и со стороны выглядел достаточно жалко. Однако мистер Давич не жаловался: перспектива спать на диване в гостиной его не прельщала, да и к обряду своему он уже в каком-то роде прикипел.

– Эх… раз… да еще… раз…

На этот раз Энтони удалось поставить рекорд. Две минуты сорок восемь секунд. Новая улыбка озарила его лицо. Он даже руку поднял и, сжав в кулак, резко дёрнул её вниз – йес! Удалось!

Старая привычка засекать время на старых ролексах дала о себе знать – у старика мигом поднялось настроение, отчего он, аккуратно пританцовывая и стараясь не выронить зажатую под мышкой книгу, прошаркал в ванную. Сейчас ему предстоял не менее стандартный, но куда как более богатый на события процесс умывания. Тут уже начинались настоящие приключения: Энтони нужно было аккуратно почистить зубы старой, но крепкой щеткой, затем сполоснуть своё правое, гноящееся ухо и, наложив новую повязку, причесаться. Да, у старика была очень странная привычка: каждый раз, перед сном, он причёсывался. Чем непременно смешил свою ныне покойную жену Карэн.

– Энтони, ты же не на бал собираешься! Будет тебе, иди спать.

На что Энтони лишь отмахивался:

– Отстань, женщина. Мужчина должен быть всегда свеж, даже если ложиться спать!

Шуточная перебранка зачастую заканчивалась тем, что Энтони причёсывал свою седую голову, а затем, почёсываясь, шёл к кровати. После чего раздевался и, аккуратно присев, закидывал больную ногу на кровать. Обычно в такие моменты лицо его выражало нечто среднее между раздражением и умиротворением: его одновременно не удовлетворяла болящая нога, и в то же время ему нравилось быть старым, и иметь некую отличающую его от многих стариков особенность в виде трости.

Лишь после того, как обе ноги окажутся на кровати, он ложился и, протерев пенсне, принимался за книгу. Однако сегодня настроение у Энтони было куда более приподнятое, чем обычно. И потому в спальню он не направился. Причесавшись, он вышел из уборной и прошел мимо своей спальни по небольшому коридорчику вглубь дома. Там его ждала дверь, освещенная одной тусклой лампочкой.

– Надо бы и впрямь лампу заменить.

Энтони порылся в карманах своей жилетки и, вытащив оттуда ключ, попытался открыть дверь. Вышло у него это не сразу, пусть мистер Давич и очень старался. Однако неудача его нисколько не расстроила – напротив, он даже приободрился. В очередной раз улыбнувшись, он провернул взвизгнувший ключ в старом замке. Аккуратно нажал на дверную ручку. И, открыв дверь, вошёл в комнату. Вернее, в комнатушку: комната эта была крайне мала и представляла собой помещение полуспартанского убранства. Старая кровать с продавленным матрацем, обшарпанный стол с не менее обшарпанным стулом. Под потолком располагалась лампочка, висящая на голом проводе. Там же находилось вентиляционное отверстие, в котором мягко шумел работающий вентилятор.

Энтони подошел к столу. Аккуратно положил на него книгу, затем – пенсне. Туда же отправилась его жилетка. Рядом со столом он поставил свои тапочки, облокотил трость о стенку. И, аккуратно размяв кисти, приблизился к кровати. Лицо его прямо-таки сияло: он был в более чем приподнятом расположении духа. На удивление, он был… почти что счастлив. Почти.

– Так… ну что, как дела?

Спутанные каштановые волосы, разбросанные по грязной подушке, едва ощутимо шевелились под дуновением легкого сквозняка. Руки, ободранные и искусанные в нескольких местах, неестественно вывернулись, запястья посинели, а путы, которыми девушка была привязана к спинке кровати, чернели от спёкшейся крови. Обнаженная грудь с рядом синяков дополнялась оголенным плоским животом, легкое вздутие которого начинало выводить Энтони из себя. Но не сегодня.

– Молчишь. Понимаю… ну, ничего. Я тебя разговорю. Сегодня отличный день!

Мистер Давич подошел к кровати. Нежно погладил бедро девушки и, аккуратно проведя рукой от колена к паху, любовно причмокнул.

– Эх… хорошая ночь будет!

Он аккуратно поправил приоткрытый рот девушки. Нежно погладил её шею, едва коснувшись татуировки в виде черепа с двумя костями, сквозь которые вился уж.

Брюки вместе с массивным ремнем упали на пол. Вслед за ними отправилось и нижнее белье Энтони. Лампа под потолком несколько раз моргнула – видимо, рядом проходящая линия испытала какую-то перегрузку. Однако лампа всё еще горела. Вентиляция все еще работала, не позволяя тёплому майскому воздуху проникать внутрь. Камин на первом этаже дома всё еще горел. А с фотографии в пустоту всё еще смотрела девушка в кожаной куртке с татуировкой на шее и ясными зелеными глазами…

Память

– Здравствуй.

– Эм… привет.

– Приятно с тобой познакомиться. Меня зовут Ал. Можешь называть меня так.

– Ал… А как зовут меня?

– Ты не помнишь?

– Ну… если честно, нет.

– У тебя множество имен. Разных, несозвучных, иногда даже чересчур пафосных. Но, в целом, смысл у них примерно один.

– И какой же?

– Погоди. Ты еще не готов. Скажи мне, что ты помнишь? Любое яркое воспоминание, что в голову придет.

– Я… я помню вспышку. Как будто солнце взорвалось. Ярко, громко. Страшно. А потом ничего не помню. Темнота, пустота. Но вот я здесь.

– Хорошо. Что ты еще помнишь?

– Лица. Испуганные лица людей. Бегущих куда-то, силящихся от чего-то спрятаться. Они… они пытались убежать… от меня?

– Что ты, нет. Боже, да как тебе такое на ум прийти могло? Нет, не от тебя они бежали. От кое-чего пострашнее.

– От чего? Пока я не могу сказать.

– Почему, Ал? Почему нет?

– Я же говорил – еще рано. Потерпи немного.

– Ну… хорошо. Обещаешь, что ответишь?

– А смысл мне врать? Я просто хочу понять, что с тобой произошло и как тебе помочь.

– Помочь? А что со мной не так?

– Ты… ты был ранен. Серьезно. И я хочу понять, что же произошло. Но для понимания мне придется задать тебе еще ряд вопросов.

– Хорошо. Я готов.

– Чудно. Итак… с воспоминаниями мы более-менее разобрались. Теперь к более интересным вещам. Ты помнишь, в чем была твоя задача?

– Нет… кажется, нет.