Соня Дивицкая
Умные мысли, которые делают тебя дурой
Турецкая бабулька
Как-то раз по весне в выходной день я очутилась в Стамбуле, пошла гулять в старом районе, вниз от Святой Софии, где мощеные улочки выходят к морю. Все как в русской провинции, те же колоритные развалюшки, подвал кирпичный, деревянный верх, только вместо наших тополей пальмы, море и турки.
Вообще-то я думала погулять в тишине, по набережной, но там оказалось полно народа, весь район вывалил на пикник, своими покрывалами турки застелили весь газон прибрежного парка. Я не знала тогда, что на Средиземном побережье есть такая мода – по субботам на пару часов всей семьей выходить на пикник.
Люди принесли с собой перекусить, кто-то жарил кебаб на маленьких решетках, пришел мужик со сладкой ватой, горячую кукурузу в тележке возили, на маленьком старинном примусе колоритный дедок варил кофе… Все было очень спокойно, тихо, только одно явленье напомнило Россию – белый кабриолет и, конечно, с музыкой. Он был набит молодыми пацанами, они выкатились прямо на пешеходную часть, погремели немного, сделали круг почета и выключили свою балалайку. В остальном все было по-домашнему. Нарядные женщины, сбившись в пестрые кучки, беседовали. Мужчины пили пиво, но не по-русски, совсем немного, пару банок было у каждого покрывала, не больше. Я считала пивные бутылки и заметила, что почти никто из мужчин не сидел, не валялся с сигареткой, все занимались детьми, кто в шахматы, кто в бадминтон, один папаша молодой на велике учил кататься своего…
Компания детей лет десяти играла в надувной воздушный мяч на самом берегу у больших черных камней, и этот мячик улетел у них в море. Дети смотрели, как уплывает мячик, как волны его быстро-быстро относят все дальше от берега, и вдруг одна девочка начала махать и кричать рыбакам, которые сидели в лодке неподалеку:
– Мой мяч! Мой мяч! Мой мяч!
Она так долго, громко и настойчиво повторяла: Мой мяч! Мой мяч! Мой мяч!.. И у нее сомнений даже не было, у этой турецкой Танечки с мячом, что взрослые ей обязательно помогут, когда ее услышат. Ей удалось перекричать прибой, рыбаки услышали и повернули к берегу. Я сидела совсем у воды, на большом валуне, и удивлялась, какая же это упорная девочка, как она темпераментно следила за спасением своего мяча. Я вспомнила свои улетевшие мячики, утонувшие кораблики и прочий детский караул, и не могла припомнить, чтобы в моем советском русском детстве посторонние взрослые относились серьезно к детским проблемам.
У каждого семейного покрывала сидела старуха, турецкие бабки разной степени дряхлости, замотанные кто в цветные, кто в черные платки, вышли к морю вместе со всеми. У них с собой были маленькие чайнички, которые грелись на маленьких спиртовках, я представляю, какой был вкусный у старушек чай, они разливали его в маленькие фарфоровые стаканчики и… и… и! молчали! Я первый раз такое видела, чтобы на пикник вытаскивали трухлявых старушек, и первый раз наблюдала, чтобы старушки сидели молча, блаженно улыбаясь то на внуков, то на море. Ни одна бабка не лезла командовать, хозяйничать, одергивать детей… Ни одна не полезла ругать эту Танечку: «Не шуми! Что орешь! Лахудра! Мячик уронила»…
Почему турецкие бабки такие скромные? Исламское воспитание? Не факт, не факт… И в доисламские времена, и в допотопные, при любой религии в любом народе хорошая бабушка была тиха, скромна, трудолюбива и так же молча радовалась солнцу, как старые турчанки. Иначе они себя вести просто не могли, это было рискованно. Ведь еще лет триста назад любую вредную старушку, типа моей бабушки, можно было отвести в глухую лесную чащу и оставить там на съедение волкам. Геронтоцид, я уточнила умное словечко, обычай избавляться от стариков назывался геронтоцид.
Как, как…
Принято считать, что этот дикий обычай пошел от древних людей, от кочевников и охотников. Так принято считать, а как уж там на самом деле было, мы не знаем точно, свидетельств очень мало. И все равно кое-что просочилось. Намеки страшные доходят в виде шуток и до наших дней. Все знают поговорку про саночки – Пора тебе на саночки. Так говорили старикам, когда выпроваживали их на мороз. На саночки сажали и спускали в глубокий овраг замерзать. А в горных районах наоборот, стариков уносили повыше и оставляли с духами предков. Традиция зависела и от рельефа, и от ситуации, смотря какая бабушка кому досталась.
Как это выглядело? Если хотите посмотреть, есть фильм японский. «Легенда о Нарояме», режиссер Имамура, 1983 год, Золотая пальмовая ветвь, фильм шикарный, очень хочу показать его своей бабушке. А впрочем, моя бабушка скорее всего этот фильм смотреть не будет, она обычно притворяется мертвой в тех случаях, когда информация ей не нравится. Я ей недавно анекдот пыталась рассказать на ту же тему, она сказала, что не слышит ничего. Веселый черногорский анекдот, как раз про то, как сын понес своего старого отца в горы.
Посадил он отца себе на спину и несет. Идет и страдает, не знает, как признаться отцу, что оставит его на горе умирать. Поднимаются они все выше и выше, гора становится круче, сын устал, и вдруг перед ними совсем отвесный подъем и узкая скользкая тропинка. Сын остановился, устал, задыхается… И тут отец ему говорит:
– Хватит, сын, оставь меня тут. Дальше меня нести не надо, я своего не носил.
Конечно, сейчас все страны отрицают свое дикое прошлое, концов не найти. Говорят, что это все легенды древней Греции, что это миф о Геркулесе. Там был забавный эпизод, когда стариков решили сбросить с моста в момент голосования, чтобы деды не мешали выдвигаться молодым и сильным. Чтоб не мешали! Ключевое слово тут – «мешали». Не хочешь на саночки – молчи и улыбайся как турецкая старушка.
Я хотела объяснить это бабушке, но, честно говоря, у меня уже нет сил с ней разговаривать. Моей бабушке девяносто, слуховой аппарат она принципиально не надевает, ей нравится, когда мы все орем возле нее, кричим ей в ухо, надрываемся, только тогда она тихо сидит и блаженно улыбается.
Кричать, топать ножкой, спать на узелке с деньгами, искать врагов повсюду, стравливать семью, соседей – все это стариковские методы борьбы за выживание, за статус в стае, я понимаю, понимаю, и потому на свою бабушку не обижаюсь, я просто от нее прячусь, когда она начинает провокации. Если бы наша старуха вдруг оказалась с турками на покрывале, она бы всех там научила жить, а заодно свернула бы их коврики и спрятала, чтоб не запачкали, а постелила бы там что-нибудь немаркое. Но даже это сделать тихо она бы не смогла, ибо ей для ее вампирского счастья нужно довести до белого каления всю деревню.
Смогла бы я оттащить свою старуху в гору? Не знаю, в гору вряд ли, а вот спустить на саночках нам всем ее хотелось, и неоднократно. Нашей бабушке повезло, она родилась после рождества Христова, и ее охраняет пятая заповедь. Старушка знает свои права, она убеждена, что старших нужно слушаться. Не придерешься, ведь такой расклад в России был всегда, даже в те времена, когда в стране все были атеистами и пятую заповедь не вспоминали, все равно – послушание старшим воспитывали с детского сада. Слушаться, слушаться, нужно слушаться старших! – в садике, в школе и дома мне говорили.
До некоторых пор я верила этому на слово. Потом, лет в двенадцать, мне в руки попала Библия. Я нашла там пятую заповедь в Синодальном переводе. «Почитай отца и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе». Где тут «слушайся»? В пятой заповеди я не увидела «слушайся старших», и потому решила проверить по словарям, что означает «почитай».
Моя бабушка была учителем русского языка, в доме нашлось три толковых словаря – Даля, Ожегова и Ушакова, я просмотрел все три, и везде было примерно одинаково. Чтить, почитать – это значит, проявлять уважение. Про «слушайся» ни слова.
Тогда я уточнила, что такое уважение, без словаря тут тоже не разберешься. У нас в народе считается четко: боятся – значит, уважают. Ничего подобного, согласно словарям, страх и послушание никакого отношения к уважению не имеют. Уважать – означает признавать достоинства, помогать, беречь.
Что получается в итоге? «Почитай отца и мать», а именно: помогай, учитывай интересы, береги… И где вы тут видите «слушайся»? Никакого послушания в первоисточнике не было, в том-то и дело, этот вагон прицепили потом!
Казалось бы, какая разница? Оставим тонкости перевода филологам и будем жить спокойно. Не тут-то было, спокойно не получается. Потому что сразу же за этим поддельным вагоном потянулась тележка с наказанием за непослушание и с чувством вины, которое внушается с детства и так раздувается иногда, что уже не лезет ни в какие габариты.
Вот вам примеры, маленькие человеческие трагедии, которые случились не на Марсе и не в Древней Греции, а у меня на улице, с моими соседями.
Один мужчина, добрый, отлупил однажды свою дочь. Девочке было двенадцать, она прогуляла школу, обманула родителей, и он не знал, что делать. Вдруг она и дальше будет втихую прогуливать? Мужчина слышал, что детей нужно наказывать за обман, что дети должны слушаться родителей… После отцовской порки девочка сесть не могла некоторое время. Он сам не знал, что с ним случилось, просил прощенья у ребенка, сказал, что так его учили в детстве.
И че? Да, в принципе, ниче. Семья хорошая была, в том и дело, не садисты, я же говорю вам – человек душевный очень был тот отец. И девочка послушная росла. Вышла замуж удачно. Родила. Все хорошо было. Только спилась. Нет, разумеется, не после той порки она пить начала, вероятно, это просто случайное совпадение. У нас в стране многих учили ремнем уважать старших, не все же после этого бухают, есть и непьющие.
У других соседей в семье раскол. Жена считает, что муж слишком много заботится о своей матери, которая такого сына недостойна. То есть? Бросила она его, его и брата, в интернат сдала, когда была молодая и устраивала личную жизнь. Младший в тюрьму попал после интерната и умер. А старший вышел в люди, бизнес, дом, семья.
Сейчас мама старая и болеет. Лежит весь день в кровати, читает детективы, в вечном дыме своей папиросы, она журналистка была, стихи любила, сейчас в основном Устинову читает, как многие пенсионерки, чтобы уснуть. Кофе, сигареты и новый детектив – нетрудно маме завезти после работы, а жена ругается.
– Твой брат погиб из-за нее, если бы она вас голодными не бросала, он бы не стал воровать. Она сдала вас в интернат, и ты ее сдавай.
Муж отвечает, что ему неважно все, что было, ему важно, он говорит, что заботится о матери не для нее, а для себя, так ему спокойно.
Еще одна красотка, рассекала у нас в новой шубе. Норка до пят, дочка ей подарила на семьдесят пять, поздравила маму. Сама в зипуне бегает, говорит, что ей не нужна шуба, что она все равно на машине. Да-да… Эта дочка, мы в школе с ней вместе учились, живет на севере, работает как лошадь, приезжает раз в год к маме в отпуск, с подарками, считает себя виноватой за то, что живет далеко. И тут такая мама, звезда района, впадает временами в роль Дюймовочки, хватанула шубу, холодильничек двухкамерный, плазму побольше купите ей, «чтобы лучше видеть, дитя мое»… Со зрением у нее, действительно, не очень, мамочка не видит, что дочери уже полтос, она устала, ей пора в нормальный отпуск, и нечего толкаться с мамой в квартирке целый месяц… В общем, шубе маман была рада, хвалилась подружкам, а потом скинула эту шубу с барского плеча снохе, снохе нужнее.
И анекдот вам напоследок, из жизни млекопитающих. Недавно одна знакомая учительница похоронила свою мать, девяносто шесть маме исполнилось, крепкая была старушка, фронтовичка, очень сильный характер. Когда прошло сорок дней, учительница успокоилась и говорит:
– Ну вот… Теперь я смогу выйти замуж.
А было этой дочке шестьдесят пять годиков.
И после этого мы удивляемся, почему у нас весь интернет на ушах, все обсуждают токсичных родителей, все вспоминают до седых волос свои детские травмы, на детских травмах пасутся все психологи мира… Откуда эти пациенты? Это же все пассажиры того самого прицепного вагона – вагона с послушанием, вагона с наказанием, вагона с враньем и садизмом.
Его давно пора отцепить, этот дряхлый фальшивый вагончик. Тем более что скоро и стариков уже никаких не будет, все будут вечно молодые, здоровенькие, бровки, зубки, ноготочки, ботокс, все морды подтянут и в пляс. Вот про такую заводную бабку и будет следующая история.
Гроб среди квартиры
Гроб был куплен заранее, лет семь назад, и все это время он стоял в коридоре, на лестничной клетке старого многоквартирного дома, рядом с детской коляской, с деревянными санками, со старым медным тромбоном, по соседству с искусственной елкой, которую скрутили веревками как буйную женщину.
Гроб всем мешал, он занимал место и заслонял небольшое оконце, потому что старуха, которая его сама себе заказала, была еще не готова. Противная старушка Лидь Иванна, склонная к экспрессивным жестам, заказала этот гроб, чтобы подействовать на нервы всем соседям, а заодно своей собственной дочери, и все соседи это понимали, а дочка нет.
Дочь старушки, Галина Петровна, каждый раз как наивный ребенок летела к своей мамочке по первому звонку, как только мамочка объявляла о своей смерти. И это было странно, ведь дочь старухи, Галин Петровна, была бухгалтером, то есть человеком практичным, у нее был какой никакой жизненный опыт, она и сама давно была бабушкой, но в отношении мамочки проявляла детскую наивность и сентиментальность.
Мы с мужем снимали тогда соседнюю квартиру на той же лестничной клетке. Мне сразу понравился этот старый дом в тихом центре, среди таких же колоритных, правда, совершенно запущенных особнячков. Старухин гроб меня ничуть не раздражал, после мусора, после разбитого асфальта во дворе, после ржавых скрипящих качелей, после страшной бомжихи, которая бинтовала гниющую ногу на лавочке, гроб погоды не делал. Для меня было важно, что дом находится в центре, и эта поэтика исторических развалюх, всего в одном квартале от центрального проспекта, мне очень даже нравилась в те далекие времена. Еще мне нравилась квартплата, цену нам снизили, потому что многие наемщики нашей квартиры убегали, как только до них доходило, что гроб в коридоре надолго.
Старушку просили перенести гроб в сарай, но, разумеется, она не соглашалась. Не для того она его поставила посреди дороги у всех на виду, чтобы так просто капитулировать. Спотыкайтесь о мой гроб, бейтесь головой о крышку моего гроба, прищемите себе пальцы, зацепитесь колготками… Лидь Иванна считала себя хозяйкой всего подъезда, и вообще всего дома, а, может, и всей земли, кто знает, что в ее голове творилось. Она тут поселилась еще черт-те когда, в советские времена, когда все комнаты были норами одной большой коммуналки, и двор был завален дровами, перетянут веревками, на которых сушилось белье всех размеров, во дворе была куча детей, а сама она была молодой прошмандовкой и заведовала районным Домом культуры.
Никто не жаловался на Лидь Иванну, в смысле, никто не жаловался вслух, роптали только про себя. Постоянные жильцы очень быстро к гробу привыкли, перестали его замечать, сосед электрик прятал за крышкой бутылку водки, девочка-подросток из квартиры напротив прятала сигареты, ее брат пятиклассник прятал в гробу свой дневник с двойками. Я воровала сигареты у девочки-подростка, листала дневник двоечника, водку не трогала, насколько мне помнится. Если кому-то нужно было оставить ключ от квартиры, все спокойно вешали на гвоздик за гробом. И только дочь старухи, Галин Петровна, перед всеми за гроб извинялась и пыталась его занавесить покрывалом с оленями.
Мне было по фигу. Я слышала истории про то, что раньше крестьянские мужички строгали себе гроб уже лет в сорок и держали его до поры на чердаке. Ну… строгали и строгали. Мысли о смерти в те времена меня совсем не посещали, мне было всего двадцать три, и я была уверена на сто процентов, что смерти нет, что все мы будем жить вечно, даже противная старуха Лидь Иванна, которая регулярно приставала ко мне с глупыми просьбами.
Купи ей хлебушка, принеси ей газетку, сколько время, а то часы стоят, помогите сапог застегнуть… Какой сапог? Май месяц на дворе, какой тебе сапог? Куда ты навострилась, лежачая больная? Мне было сразу ясно, что эта пиковая дама – типичная вампирша, и потому я игнорировала ее просьбы. «В магазин не иду, мне сейчас некогда, захвачу вам потом по пути»… Парацетамол, пакет молока или стаканчик мороженого… Старуха Лидь Иванна всегда просила о разной ерунде, без которой никто еще не помирал. Морожница ей захотелось! Подумаешь, какая прихоть, пойди ей принеси… «Перебьетесь, Лидь Иванна, сладкое вредно», – так я думала и отвечала ей: «Да, да, конечно, чуть попозже, я вам постучу». За мою неучтивость она прозвала меня «молодая нахалка». А я ее дразнила Панночкой за любовь к гробам.
В тот день, когда старухе привезли гроб, дочь ее, Галин Петровна приехала в квартиру вечером после работы, не просто так, а собрать матери вещи в больницу. Панночке тогда было восемьдесят, она приболела, и ее направили на полостную операцию.
Конечно, риски были. Галин Петровна волновалась, как бы мать не умерла на операционном столе. Над мамочкой Галин Петровна дрожала, за мамочку она боялась с детства, еще с тех времен, когда наша Панночка придумала себе гипертонический криз, и вся семейка, отец и дочка с сыном, скакали возле нее с мокрым полотенцем, и у отца тряслись руки, когда он звонил в скорую, так что палец у него никак не попадал в диск телефона.
И вот она бежит, открывает дверь в маленький коридорчик, отделенный стенкой от лестничной клетки, делает шаг в эту вечную тьму – и, о, боже! упирается носом в свеженький черненький гроб.
– Из соседей кто умер? – была ее первая мысль. – Кто же это? Если только алкоголик-электрик…
– Это мой гроб, – с достоинством сообщила Лидь Иванна, довольная эффектом. – Чего глядишь? Я сама его заказала, по каталогу, видишь, как быстро привезли. А то вам поручить ничего нельзя, сейчас как начнете рыдать, так вам и втюхают что подороже. Там одни спекулянты сидят, в ритуальных услугах. Я сразу им сказала – мне ваш шпон не нужен, я скромный человек была всю жизнь, скромно и умирать буду. Взяла себе простой, сосновый, обивка плюш. Ну и что же, что плюш? Мы за роскошью никогда не гнались, мы о Родине думали!
– Мама! Ну зачем ты так? – задрожала бедная Галин Петровна. – Не пугай меня!
– Я и не пугаю… Мне восемьдесят лет, я пожила. Вон, из третьего подъезда инженер умер под ножом, молодой мужчина, еще и пенсию не получал. Ты что же думаешь, я вечная?
– Мама, мы должны настроиться на лучшее!
– Я на лучшее и настраиваюсь. Мне лучше во сне, под наркозом, во всем чистеньком, чем мучиться…
– Ой, мама!
– Чем тут с вами мучиться, – уточнила старуха.
Галин Петровна рыдала всю ночь, в последнее время она вообще много плакала, нервы у нее расстроились от усталости, от каких-то своих личных жизненных разочарований, от того, что муж поехал в санаторий без нее, от того, что внук совсем вырос, стал обедать на проспекте в поганой пиццерии со своими друзьями, и теперь никому не нужна ее воздушная шарлотка. Плюс метеозависимость, гипертония, отеки, выглядела Галин Петровна, честно скажу вам, не очень. Такая, знаете… заезженная тетка, под глазами темные круги, ей и самой давно пора было заняться своим здоровьем. Иногда она заходила ко мне, в момент панической атаки, просила, чтобы я ей померила давление. И, честно говоря, порой я прямо так и думала, как вы сейчас подумали…. Да-да, я тоже думала – еще неизвестно, кому из них быстрее пригодится этот гроб.
Гроб никому не пригодился. Операция прошла успешно, старушку разрезали, все лишнее выкинули, ничего своего не забыли, и она вернулась домой немного похудевшая, в приподнятом настроении. Жизни ее ничто не угрожало, как сказали врачи, однако Лидь Иванна записалась в умирающие и шантажировала своей потенциальной смертью не только дочь, но и всех соседей.
Эта наглая рухлядь свободно звонила в любую квартиру и просила сгонять за конфетками. Старой жопе захотелось конфетку, и тут же, без церемоний, она диктовала, какие именно купить: Аленку, Коровку или Мишку на севере.
Вы можете себе представить такую ситуацию? Вам вдруг захотелось конфету… И что? Захочется – перехочется. Жди, когда к тебе позвонят и спросят – Лидь Иванна, мы в магазин, не взять ли вам чего? Но нет! Ей нужно шоколад сию минуту! Она же может не дожить, она помрет, пока мы соберемся в магазин.
Никто не смел ей отказать, никто не намекнул, что тихий час вообще-то, что все соседки сами больные пенсионерки, что им не худо бы поспать в жару… Нет, что вы! Только я, молодая нахалка, не брала трубку в дневные часы, когда спал мой сын. Остальные подрывались тут же, неслись на проспект в большой гастроном купить конфет, и обязательно именно тех, что Лидь Иванна заказала, не дай вам бог принести ей другие.
Жена электрика, любимая фрейлина старухи, покорно принимала выговор за то, что принесла не то! не то! не Рот Фронт, а Красный Октябрь, не Красный Октябрь, а Рот Фронт… Жена электрика сидела без работы, у нее не было лишней десятки на несчастную шоколадку, ее бы стоило хоть иногда отблагодарить за мелкие услуги, но Панночка благодарить забывала, любую заботу она принимала как должное.
Да что там конфетки… Она затребовала педикюр и глазом не моргнула. Соседка-медсестра пришла, напарила ей ласты, а потом сама же над собой смеялась.
– Ты представляешь!.. – рассказывала она Жене электрика, – наша Панночка звонит мне на ночь глядя и просит, чтобы я пришла к ней, подстригла ногти на ногах, сама она не может дотянуться. Какова?!.. И я поперлась! На ночь глядя поперлась ногти стричь… Этой старой сучке!
Свой возраст и свою гипертонию старуха считала основанием для грубых манипуляций, в итоге весь двор служил у нее на посылках. А кто там жил? Кто жил в том старом доме? Больные тетки, с фикусами и котами, с редкими визитами детей, которые давным-давно из этой коммуналки разбежались. Гипертония тут была у всех, и все покорно строились у смертного одра противной хамоватой бабки. Почему? Потому что соседки родились в СССР, все были тимуровцами, всех приучили помогать старшим.
На этой лестничной клетке я была самая молодая, поэтому никто меня не слушал, никто не принимал всерьез мои подстрекательства не церемониться с Панночкой. Что еще за капризы? Хочешь педикюр – зовите педикюршу, девушка. У вас есть пенсия… Куда старуха, кстати, тратила свои денежки? Не наше дело, разумеется, про деньги спрашивать нельзя, я знаю, а гробы в проходе ставить можно? Вот так вот отвратительно я рассуждала в те времена, пыталась пробудить достоинство в Жене электрика, но никто мою агитацию не слушал.
В нашем доме никто не удивлялся, если старуха звонила часиков в одиннадцать вечера или в полседьмого утра и зачитывала вопрос из своего кроссворда.
– Небесное тело, обращающееся по определенной траектории вокруг другого объекта в космическом пространстве под действием гравитации… Семь букв? А ну-ка… Кто у нас тут самый умный?
Кто его знает… Может быть, в старом доме и нужен был такой массовик-затейник? Чтоб позвонил с утра, чтоб по цепочке всех перебудил, чтоб сразу же у всех мозги зашевелились?
– Люди меня уважают, – хвалилась Лидь Иванна дочке. – Соседи у меня хорошие, с пониманием относятся. Видят люди, что я сижу одна весь день.
– Почему одна? – обижалась Галин Петровна. – Мама, я же каждый день с тобой. Подожди меня, я приду, все сделаю…
– Придешь ты… Как же! Ты не придешь! Ты приползешь! Вся нервная, уставшая, мне и просить тебя жалко, боюсь попросить лишний раз. Соседку верховую попрошу, электрика жену, чтобы мне помыла окна, пусть хоть одно мое окно помоет, мы окна целый год не мыли, окна все в пыли. Гляжу на улицу, не понимаю, то ли это на улице пасмурно, то ли это окна у нас пыльные, мы целый год не мыли окна…
Галин Петровна проглотила свой чай, открыла шторы, пустила солнце в маленькую комнату с высоким потолком, и, вымывши окно, как маленькая девочка смотрела на мать в ожидании хоть какой-то положительной реакции.
– Ах! – вдыхала Панночка свежий воздух. – Ах, солнышко! Солнышко-ведрышко, загляни в окошко… Твои детки плачут, по камушкам скачут… Кто его знает, сколько мне еще на солнышко смотреть…
Галин Петровна сразу впечатлялась на эти русские народные потешки, слезы наворачивалась у нее мгновенно, ей казалось, что мать страдает, что она проводит с ней мало времени, что она виновата. Она любила свою мать, так, как сейчас все реже дети любят своих родителей, с той преданностью, которую сегодня называют зависимостью. Не думаю, что у Галин Петровны была зависимость, она просто любила как могла, а любят все по-разному, кто как привык.
Галин Петровна с детства привыкла мамочке прислуживать. Ведь Лидь Иванна была не простая мама, она была артистка, и муж, и дети, и сама она считала себя звездой, районный масштаб ее не смущал. Все мамы работают на обычной работе, в магазине, на заводе, в детском саду, а Лидь Иванна на сцене, всю жизнь она была заведующей в районном Доме… нет, даже не в доме, во Дворце культуры. Муж, дети на нее смотрели с открытым ртом. Даже теперь, когда голова Лидь Иванны стала похожа на куриную, она держала ее гордо, и на других женщин, на любых абсолютно, за исключением Клавдии Шульженко и, как ни странно, Аллы Пугачевой, она смотрела надменно.
– Что за платье у нее? – рассматривала она фотографии любимого внука с женой. – Ты смотри, коленки толстые, как у телушки, куда же ей такое короткое платье? – и тут же старушенция вздыхала и декламировала что-нибудь из прошлой жизни. – Едва ль найдете вы в России две пары стройных женских ног!
Родную внучку, дочь Галин Петровны, Панночка тоже не щадила, хотя девчонка пошла по ее стопам, что интересно, в культуру, в артистки, дочь Галин Петровны работала в кукольном театре, но Лидь Иванна относилась к ее работе без восторга.
– Актрисулька! Хвостом вильнет – и побежала! Хоть бы присела с бабкой, рассказала, как дела…
– Да что рассказывать? – заступалась за дочку Галин Петровна. – Я и так у нее постоянно…
– Ты у нее постоянно! То в няньках, то в кухарках…
– Да как же дочке не помочь? – удивлялась Галин Петровна.
– Мямля ты! – каждый раз обзывалась старушка. – Мямля пошла… вся в отца.
Отец был мямлей, так считала наша звезда эстрады. Он был шофером, работал на старом грузовике, мотался по району с песком, с дровами, с кирпичами, чего-то там колымил, подворовывал то есть по мелочам. Там песочек налево отсыпал, там угольку умыкнул, и все до копейки везет своей звезде.
Лидь Иванна бойко тратила мужнины денежки на новые туфлишки, их нужно было еще достать у знакомых спекулянтов, шила платья у собственной портнихи, ей нужно много платьев, она же на людях, она же артистка, на нее глядят. И вот этот мужик, эта мямля, как она говорила, всю жизнь таскал на руках свою вздорную бабу и ни разу не вломил ей хотя бы легенький поджопник для тонуса. Без вопросов он провожал ее на курорт, нес за ней чемодан и картонку со шляпкой, когда она отбывала по профсоюзной путевке в дом отдыха работников культуры. Отказать ей в этом отпуске, завернуть ее вместе с семьей в благопристойную Анапу вариантов не было. Ей было важно поблистать на сцене, в обществе, на публике ей было интересно, а с мужем, с этим конюхом у трона, она скучала до тошноты. Со сцены возвращаться в маленькую квартиренку? Фу…
С кислой мордочкой она встречала мужа и, несмотря на весь свой артистизм, скрыть раздражение не могла. Она придумывала объяснения, типа: «мы из разных миров» или «нам просто не о чем поговорить»… На самом деле ее натура молодой здоровой самки просила новых неожиданных самцов. Лидь Иванна всегда сияла рядом с чужими мужчинами, со статусными пузанчиками, с начальниками от культуры, которые награждали ее дипломами за хорошую работу. На концертах в честь годовщины октября они сидели рядом с ней в партере, и возле этих мордоворотов она блаженствовала. Это у нее называлось удовлетворение от хорошей работы.
Дома Лидь Иванна была другой, без грима, без прически, без той блаженной лыбы, с которой она выходила к начальству и зрителям. Между бровей появлялась поперечная засечка раздражения, вранья и неудовлетворенности, а мужичок бежал к ней, на второй этаж в коморку, так что дрожала деревянная лестница, и всегда его руки были готовы к объятьям, и он смешно, как петушок раскрылившись, охотился за своей звездой по двору. Однажды он поймал ее у бельевых веревок и на руках понес в квартиру на виду всего двора, а эта примадонна болтала ножками, брыкалась и кричала: Отстань! Пусти меня! Шоферюга вонючий!
Лидь Иванна не любила, как пахнет ее муж, ей он вонял бензином, поэтому она не пускала его в квартиру, пока он у себя во времянке в конце двора не отмоется. Зато Галин Петровна, маленькая Галка тогда она была, наоборот, любила отцовский запах, и вместе с братом залезала в старый грузовик. Отец ставил машину в конце двора, сам ложился под кабину и постоянно что-то чинил. Всю весну и все лето он валялся под машиной, так что маленькая Галка с братом привыкли, что из-под грузовика торчат кирзовые отцовские ботинки, огромные, тяжелые… И вдруг в один прекрасный день ботинки исчезли. Грузовик стоял, а ботинок не было, отца из квартирки спускали соседские мужики, у подъезда стояла черная крышка гроба с красной солдатской звездой. Это был первый гроб, который увидела Галин Петровна в своей жизни. Второй появился, когда ей было за сорок, тогда умер ее младший брат, так же как отец скоропостижно, от сердца.
После смерти мужа культмассовая работа у нашей старухи продолжалась с прежним рвением, остался у нее и парикмахер, и портниха, и курорты, а после смерти сына Лидь Иванна начала сдуваться, начала готовиться к смерти, сказала, что теперь наступила и ее очередь, и даже отвоевала у своей невестки местечко рядом с сыном на кладбище.
Гроб повышал тревожность бедной Галин Петровны, ее вообще пугала эта кладбищенская тема, время от времени она пыталась с матерью договориться, звала на помощь соседа электрика, просила у мамочки разрешенья вынести гроб в сарай или даже, как бы дерзко оно ни звучало, просто выбросить.
– …а может, нам его просто выбросить? – с надеждой она улыбалась, электрик тоже предвкушал, но старуха была непреклонна.
– Что?! Мой гроб выбросить?! Вы в своем уме? Я за него платила деньги! Свои гробы выбрасывайте, как хотите, а мой не смейте трогать!
– Ну хоть в сарай? – умоляла Галин Петровна, – чтоб не мешался…
