Solar Abyss
По зову памяти былой
Сколько юноша себя помнил, ближе всех ему стал именно Твайс, а потому когда- то давно в тринадцатом доме по улице Абгронд он провёл большую часть своего детства. Жаль только, что теперь осталось так мало – тоскливая ностальгия да сожаления, отзвуки которых парень так отчаянно пытался заглушить. Как бы ему ни хотелось, но вернуться в прошлое и спасти друга Долоре не мог. Раз изменить ничего нельзя, – думалось ему, – то пусть хотя бы выяснение причин его поступка станет данью памяти. Хотелось бы Эдвину верить в слова того странного незнакомца о дневниках и прочей ерунде, звучавшей до ужаса неправдоподобно. Хотелось бы услышать что-то от его жены, и пусть даже не узнать ничего о причинах самоубийства, то хотя бы просто выразить свои искренние соболезнования миссис Твайс. Точно, жена! А он, дурак, ведь совсем забыл спросить у матери, тот ли у Джереона остался адрес, что и прежде.
Может, наведаться утром в его старую квартиру и выяснить самому? Или кто-то из их старых друзей подскажет, где живёт сейчас семья Джера? А сможет ли он смотреть в глаза вдове и несчастной сиротке, сможет ли объяснить, почему приехал так поздно, когда ничего уже нельзя сделать?
Сверху послышался скрипучий звук старого дверного замка, и Эдвин невольно дёрнулся. И кто не спит в столь поздний час? Такой резкий звук в полной тишине ощущался неожиданно громким, что несколько напугало Долоре. Любопытство, однако, оказалось всё же сильнее, и парень решил подождать: быть может, это кто-то знакомый? Звук шагов был на удивление едва уловимым. Юноша вышел на крыльцо: это показалось ему единственно верным решением, ведь в темноте он вряд ли сможет кого-то разглядеть. Наконец, спустя минуту-две ожидания, по ощущениям длившемся куда больше, из подъезда вышел человек. Не подозревавшая, что здесь кто-то её ждёт, девушка от испуга вздрогнула и инстинктивно сделала пару шагов назад. Она оглядела Эдвина всего с ног до головы, после чего, смущённо и быстро, по старой привычке, отвела взгляд от стоящего рядом человека. Старая знакомая застыла в нерешимости: то ли просто поздороваться и уйти, то ли подойти и обнять. К счастью для неё, Долоре, будучи в подобных вопросах для девушки родственной душой, сделал выбор сам. «Здравствуй, Эрна» – с этими словами Эдвин заключил её в крепкие объятия.
Глава 4. Горечь памяти
Условившись прийти утром и поговорить, на следующие сутки Эдвин, быстро позавтракав и перебросившись с матушкой парой слов, ровно в десять утра стоял у двери в квартиру, соседствующую с квартирой Анхеля. Открывшая ему Эрна выглядела сонной, будто бы только-только встала с постели. Лицо выглядело помятым, а след от подушки ещё больше указывал на недавнее пробуждение девушки. То же выдавал и хвост из засаленных волос, и наспех надетый халат, и сонный взгляд тёмно-серых глаз. Долоре также заметил, что за шесть лет Эрна явно похудела, отчего скулы её стали выразительнее. Немного погодя, она впустила гостя в квартиру.
Зайдя внутрь, Эдвин сразу же отметил для себя, что здесь мало что изменилось. Эта маленькая квартирка вызывала смешанные чувства. В маленькой узкой прихожей умещался лишь небольшой гардеробный шкаф с зеркалом, крючки которого были увешаны различной мужской и женской верхней одеждой, а обувная полка доверху заполнена старыми коробками и обувью. Прихожая сразу выходит на просторную кухню, откуда можно было попасть либо в одну из комнат, либо в ванную. Квартиру семьи Лире Эдвин всегда находил вроде бы и уютной, но какой-то малость захламлённой: во всех помещениях можно было найти какие-то коробки, в ящиках – куча старых журналов, тетрадей и прочих никому не нужных вещей; на диванах – игрушки, давно забытые, в которые никто не играет. Особенно это касалось бывшей родительской комнаты: она была больше по размеру, однако планировка делала её максимально тесной, особенно когда раскладывали оба дивана. Теперь она пустовала и выглядела невероятно грустно: ковры допотопных времён, древний шкаф-гарнитур с едва держащимися дверцами, некоторые уже не закрывались, а потому ручки между собой скреплялись резинкой для волос, два дивана, находящиеся также не в лучшем состоянии. Самым уютным местом, пожалуй, была комната самой Эрны: в ней помещалась лишь односпальная кровать, стол с несколькими полками и стул, на который, по обыкновению, хозяйка комнаты вешала одежду. Везде, однако, находилось что-то лишнее, что приходилось совсем не к месту.
Лишняя. Именно это слово всегда ассоциировалось с Эрной: ещё с детства она была необщительной и с огромным трудом становилась частью какой бы то ни было компании. У неё почти не было друзей, заговаривала с людьми она неохотно, была невероятно тиха и имела необыкновенно грустный взгляд. И глядя в её большие глаза, казалось, будто бы и тебя самого затягивает в эту пучину неуверенности и тоски. Таким образом, неосознанно ограждаясь ото всех и внушая себе же мысль о собственной ненужности, мисс Лире стала тем, кем стать боялась – наблюдателем, блеклой тенью, которую почти никто не замечает. Неуверенность также как нельзя лучше описывает мисс Лире: усомнившись в своих словах, она моментально замолкала и наотрез отказывалась повторять то, что тихо говорила неизменным заискивающим тоном. С возрастом она заимела привычку также оскорблять и всячески уничижать себя после неудачного предложения или шутки. Движения Эрны всегда отличались резкостью и неуклюжестью: вздрагивала, стоило столкнуться с кем-то лицом к лицу; задумавшись, могла упасть на ровном месте; обладала нелепой походкой; нервно оборачивалась и дергала руками, опять же, усомнившись в своих действиях. После любого неправильного шага девушка предпочитала принять максимально закрытую позу, всегда при этом скрестив руки на груди, и смиренно ждать реакции. Радовалась и улыбалась она редко: излишне зациклившись на собственных неудачах, Эрна настолько окуналась в этот омут, что, казалось, и не замечала того хорошего, что с ней происходило. Зато ей было досконально известно чувство вины за всё: за безуспешность, за неимение возможности помочь близким, за зависть и многое другое, что бедная девушка переживала день ото дня. Было бы ошибочно, однако, утверждать о её безобидности: сохраняя жалкие остатки гордости, Эрна Лире никому не давала себя в обиду, непременно из раза в раз стремясь доказать свою правоту, да так, чтобы её слова стали истиной в последней инстанции.
Эрна, при всех своих недостатках, обладала очень добрым сердцем и щедрой душой: не имея ничего сама, она была готова, как говорится, поделиться последней рубахой с близким человеком. Пусть девушка и не могла похвастаться огромным количеством друзей, и у неё были свои маленькие радости в жизни – её молодой человек да занятия музыкой. К любимому делу Лире всегда относилась с ещё большей серьёзностью: могла часами на пролёт заниматься разучиванием вокальных и фортепианных партий, которые подбирали преподаватели, однако если случалось так, что вставал выбор между занятием и Францем, то выбор неизменно падал на второй вариант. Эрна до того его любила, что в последний момент отозвала все документы из музыкального училища, чтобы поступить в тот город, куда уехал поступать её Франц. Любимое дело и любимый человек – разве этого недостаточно для счастья.
На кухне, куда девушка тотчас же умчалась, велев гостю разуться и проходить, уже взывал к хозяйке своим свистом чайник, а та, как и раньше, нервно бормоча себе под нос, уже снимала его с плиты. Затем лицо её стало задумчивым, а взгляд метался от холодильника к подвесному шкафчику и обратно: Эдвин едва не расстроился, подумав уже, что ему ничего не предложат, как вдруг девушка выудила с полок холодильника несколько шоколадных плиток в разноцветной обёртке, оставив дальнейший выбор за другом.
– Я знаю, зачем ты вчера пришёл туда. – начала она, кивнув на занавеску, служившей заменой двери в маленькую комнату, – Давай там посидим? Вот, садись-садись, я на кровати посижу. Так, ладно, пока мы не перешли к разговору о Джереоне, расскажи лучше, как у тебя дела, как добрался?
– Да что тут рассказывать? – отмахнулся Долоре, делая глоток ароматного зелёного чая, – Всё по-старому, как и писал. Дел невпроворот, а так ничего не меняется. А как ты сама?
– Ой, да не спрашивай. Наслаждаюсь гордым одиночеством, пока все в отъезде, хотя, скажу по секрету, лучше бы я вообще не приезжала. Кое-кто, – Эрна явно намекала на своего отца, небезызвестного в их доме алкоголика-скандалиста, – Опять буянит. Надоел, честное слово. Как ужрётся, так вся квартира на ушах стоит. И мы-то плохие, и мы-то нахлебники, и не любит его никто. Фу! – девушка помотала головой, будто стряхивала с себя дурные мысли.
Ув Лире был личностью яркой и известной во всём доме. Сложно было бы представить какой-то праздник без его пьяной и почти беззубой уже в сорок лет физиономии. Зубы он потерял не в пьяной драке, как предполагали многие, а довёл их уже до такого состояния, что те попросту сгнили, и их пришлось удалить. Достатка его вполне хватило бы, чтобы покрыть расходы на установление искусственных, да вот приоритет другой: мистер Лире предпочитал деньги пропивать, а в отсутствии зубов, как и во всех других бедах, винить семью. Стоило лишь капле спиртного попасть ему в рот, стоило злосчастной стеклянной бутылке с прозрачной обжигающей жидкостью обнаружиться в пакете с продуктами, Эрна впадала в самую настоящую панику, ибо не знала, чего ожидать. И тому есть вполне разумное объяснение: Ув в пьяном состоянии имел лишь два настроения – необычайную весёлость и ужасающий гнев – и чего именно стоит ожидать, не знал никто. Иногда у него случались и перепады: с хорошего на плохое и наоборот, иногда получалось разжалобить его слезами. Самым разумным, однако, решением Эрна находила просто выйти. Уйти в подъезд и, словно находясь под гипнозом, обречённо смотреть вдаль и с дрожью во всём теле ждать, когда же всё закончится.
Бывало, она не возвращалась совсем: ночевала у Франца, а как-то и жила с ним с неделю точно. Пьяные выходки главы семейства Лире убивали напрочь всё то хорошее, что о нём вспоминали. Ведь в трезвом состоянии человеком он был вполне приличным и отзывчивым, любил семью. И, по понятным причинам, чем взрослее становились его дети, тем больше они от него отдалялись.
В его отсутствие квартира находилась Эдвину куда более уютной и спокойной, как, впрочем, и Эрне: девушка ни к чему не прислушивалась, не наблюдала за родителями сквозь щель меж занавеской и стеной и даже могла позволить себе расслабиться. Долоре даже радовался за неё сейчас, ловя её удовлетворённую улыбку: она и впрямь наслаждается тем, что его здесь нет. Эдвин знал, каким бичом для неё стали отношения с родным отцом, и оттого становилось даже грустно, потому что Эрна продолжала, подобно Анхелю, любить его. Любила настолько, что, игнорируя растёкшуюся ядом по её телу обиду, выхаживала его после очередного запоя, когда тот выгнал мать: навещала его, говорила с ним, приносила еду от бабушки. С ним она часто давила подобные чувства на корню, втаптывая в грязь, потому что не время, потому что нельзя так с семьёй. Именно об этом первым делом вспоминал Эдвин Долоре, когда речь заходила об отце Эрны.
– Эй, я с кем говорю? – обиженно проворчала девушка, помахав перед лицом друга рукой, – Что у вас у всех за болезнь такая, а?
– Извини, задумался, – виновато ответил Эдвин, заметив, как пристально Эрна смотрит ему в глаза.
– Ладно, там всё равно ничего важного не было. – отмахнулась Лире, – Ты же пришёл о Джереоне поговорить. Жалко-то как парня: хороший ведь был, мы с ним последнее время общались тесно. Я тогда ещё поняла, что он какой-то не такой: осунулся, разговоры странные заводил…
– Что за разговоры такие? – немедленно встрял Долоре, на что Эрна снова взглянула ему в глаза с ещё большим недовольством: больше всего она не любила, когда её перебивали.
– Да разные: то о судьбе заговорит, то детство вспоминать начнёт, а один раз и вовсе начал меня убеждать, что есть, мол, вещи, которым невозможно противиться, потому что судьба такая. Я такие разговоры не люблю, как ты знаешь, но, приличия ради, я его не прервала. Джереон сказал мне тогда, что сделал много ошибок, а затем спросил, есть ли у меня какая-то на него обида. Честно говоря, я тогда перепугалась до смерти, но он поспешил меня успокоить: уверял, что ничего с собой делать не будет. Затем он сказал мне, что чувствует себя во многом виноватым или что-то в этом роде, – девушка пожала плечами, – А я, дура, и не придала этому большого значения тогда. Ответила лишь, что передо мной он ни в чём не виноват – наоборот, он поддерживал меня все эти годы не хуже Франца. Потом мы допили чай и он ушёл. – Эдвин не успел открыть рот, как девушка снова заговорила, – А, чуть не забыла: Джереон часто вспоминал площадку за городом, ту, в парке. Предлагал сходить как-нибудь туда, посидеть, как в старые добрые времена, да только времени ни у кого не нашлось: кто работает, кто в отъезде – ну, ты понимаешь.
– А можешь вспомнить, что именно он говорил? Знаешь, я думаю, что он неспроста звал вас туда: в одном из последних писем Джереон тоже писал мне об этом месте. Это может быть очень важно.
– Конечно, важно: мы там, считай, всё детство провели, – Лире говорила об этом нехотя, – Правда, я не думаю, что это тебе чем-то поможет. Он часто вспоминал о том, как мы играли там, спрашивал меня о том, помню ли я, кто и кем был. Мне было слишком стыдно вспоминать об этом, и ты, наверное, понимаешь это: всё же не первый год дружим. Я даже не могла понять, к чему он ведёт это всё, пока Джер не сказал, что в чём-то мы всё ещё похожи на наши роли, которые придумали тогда. И тогда мне показалось, что он отчасти прав: помнишь, как часто Джереон выбирал себе каких-нибудь героев, любил спасать кого-нибудь во время игр. Пока он был жив, то постоянно жертвовал деньги всяким приютам и детским домам. Жаль, что всё закончилось именно так: он смог помочь всем, кроме себя.
– И правда, очень жаль, – Эдвин почувствовал, как его лицо становилось горячим и красным от переживаемой бури эмоций, – Джереон всегда был хорошим и понимающим другом для всех нас.
– Что ты планируешь делать теперь? – девушка тяжело вздохнула и впервые посмотрела ему прямо в глаза: отчего-то он не смог отвести глаз, вглядываясь в эту тёмно-серую бездну, холодную, с непробиваемыми айсбергами. Только сейчас от неё веяло не сожалением, стыдом и тоской – как то обычно бывало – от неё исходила та режущая настойчивость и серьёзность, что отчасти тоже была свойственна Эрне, – Ты ведь пытаешься разобраться в этом, так? Я тоже чувствую себя виноватой в том, что случилось с ним.
– Я хочу хотя бы попытаться понять его, узнать, что толкнуло его на это. Это всё, что я могу для него сделать, к сожалению. И, что самое обидное, я почти ничего не знаю, у меня совсем нет никаких мыслей. Я просто уже не понимаю, как стоит поступить, с кем говорить, о чём говорить. – Долоре заметно помрачнел, посидел с минуту, задумавшись, после чего посмотрел на подругу снова, – Спасибо за то, что рассказала мне о вашем разговоре. Возможно, что это сможет мне как-то помочь.
– Обращайся: мы с Анхелем всегда готовы помочь. Он очень переживал из-за смерти Джереона, да и из-за этого урода Уотана переживает не меньше, хотя этого я не понимаю. – девушка покрутила в пальцах кусочек шоколадки, – Знаешь, к кому ты ещё можешь сходить? Зайди на днях к Хеди: она должна что- то знать – жена всё-таки. Только при ребёнке не говори об этом: бедная девочка до сих пор сама не своя. И вот ещё что… Заходи почаще, пока не уехал, ладно? А то я скоро с ума сойду от одиночества: ни брата с родителями, ни Франца… – тут девушка махнула рукой. – В общем, не забывай о нас.
– Не забуду, – Эдвин одарил её самой светлой и доброй своей улыбкой, – И спасибо тебе за помощь, Эрни.
Глава 5. Тихое место скорби
В этот день были поминки, и Эдвину на самом деле не очень хотелось идти. Почему-то, когда в его голове даже мельком проскальзывала мысль об этом, его как будто бы душили. Резко становилось жарко, слезились глаза, и всё вокруг виделось разноцветной расплывчатой массой, от которой начинало тошнить. Такое состояние не могло не настораживать, и Долоре пришёл со временем лишь к одной мысли: это всё от нервов. Он даже почувствовал себя немного лучше, выпив стакан холодной воды, но голова по-прежнему оставалась мутной. Если бы только знать, что такое когда-то случится, – думалось ему, – то всегда нашёлся бы способ предотвратить трагедию, чтобы потом не рыдать над безжизненной горкой земли и куском гранита. Эдвин клял всё на этом свете: себя, свою нерешительность и отчуждённость, поминки и тех, кто когда-то вообще додумался до такого. Никогда раньше он не сталкивался со смертью так, в лицо. Да, у его знакомых умирали близкие, но его это не особо касалось, ведь те люди были ему либо малознакомы, либо незнакомы вовсе. Теперь же Старуха Смерть решила нагрянуть к нему с печальными вестями, и весть эта словно бьёт тебя под дых, обрушивается на тебя молнией с неба, и ты остаёшься один.
Становится не по себе, приходят горечь и стыд, который испытываешь, ропща на то, что так мало времени успел провести с усопшим. Именно так себя и чувствовал Эдвин Долоре, совершая невероятное усилие, перешагивая порог своей маленькой квартирки.
Сейчас Эдвину больше всего на свете хотелось бы, чтобы дорога от дома до кладбища казалась такой же вечной, как его путь из Ардена в Тихе, однако, как по закону подлости, он быстро преодолел это ничтожно малое расстояние.
Кладбище находилось за мостом, в той самой половине города, которая была для каждого ребёнка их района чем-то запредельным и далёким. Жёлтые пятиэтажные коробки-домики сменяли друг друга, как и вывески магазинов, баннеры с яркими буквами, знакомыми лицами и обилием телефонных номеров.
Улыбки этих лиц навевали странное ощущение угнетённости, становились неприятными и даже отвратительными, отчего смотреть на них не хотелось совсем. Пройдя по главной улице, Долоре свернул во дворы, где за гаражами находилось кладбище, ограждённое старыми высохшими деревьями, ветви которых образовывали своего рода колючую неприступную ограду, прячущую могилы от лишних глаз.
Скромный и тихий храм тоски и скорби в Тихе обладал особой атмосферой: от него веяло ветхостью, и сам он под сенью тяжёлых стволов и крон являл собой как бы другой мир, в котором было место только печали и молчанию. Когда-то Эдвину нравилось здесь гулять, рассматривать старейшие в их городке могилы, среди которых находились и захоронения двухсотлетней давности: они всегда выделялись особой неухоженностью, поросшие травой, засыпанные старой листвой, откуда проглядывался обветшавший букетик искусственных цветов.
Интерес всегда представляли надгробия: иногда попадались обычные и скучные – деревянные, без фотографии и почти нечитаемыми надписями, другие – железные, с чёрно-белым изображением покойного и небольшой табличкой с именем и датой, третьи новее – гранитные, все как один. Вторые порой завораживали: помнится, у одной дамы памятник был обрамлён железным венком с выцветшими розами, у малышки рядом с ней – небольшой ангелочек, когда-то печально взиравший на тех, кто пришёл навестить её. Эдвин позволил себе остановить ненадолго свой взгляд на них, после чего продолжил свой путь. Кладбище сегодня не казалось таким пугающим и мрачным за счёт пробивавшихся сквозь листвяную крышу лучиков солнца, но тянущее чувство внутри не давало Долоре хоть на секунду спокойно выдохнуть и забыться. Вдали виднелись яркие венки рядом с совершенно новой, свежей могилой, создавая контраст с чёрной толпой вокруг. Ждали только его одного – понял Эдвин, поспешив присоединиться.
Впервые за шесть лет почти вся компания, за исключением Франца, была в сборе: первой Эдвину встретилась осунувшаяся и нервная Эрна: чёрные круги очерчивали её влажные серые глаза, а бледные пальцы теребили подол платья. Иногда девушка в своей привычной манере вздрагивала, испуганно озираясь по сторонам. В её тени сидел на скамейке Анхель с красным заплаканным лицом, постоянно шмыгая носом и утирая слёзы. Рядом – родители, старшая сестра.
Иссохшая фигура отца, немая и блёклая тень, нависала над надгробием. Жадно глотала ртом воздух миссис Твайс, уставшая от рыданий настолько, что было тяжело дышать. Поодаль женщина прижимала к себе крохотную фигурку в чёрном.
Хеди, как успел заметить Эдвин, ничуть не изменилась. Пожалуй, она была единственным человеком, кто стоически сдерживал свои эмоции даже в такой момент, когда, казалось бы, она должна сокрушаться и рыдать на могиле покойного. Но ни один мускул на её лице так и не дрогнул, пусть в водянисто- серых глазах и можно было разглядеть ту боль, что переполняла эту несчастную женщину. Она поджимала тонкие губы, а сильные руки её покоились на плечах дочери. Крепкое и широкое тело обволакивал чёрный кардиган, надетый поверх потёртых штанов и клетчатой рубашки. Тяжёлый физический труд почти не оставил следа на этом мужественном лице, за исключением пары морщинок, бледности и вечной метки усталости. И Эдвину, стоило лишь приглядеться повнимательнее, она в тот момент показалась какой-то неживой, словно это уже далеко не та Хеди, которую он знал шесть лет назад. Та Хеди – экспрессивная, чересчур прямолинейная, не умеющая контролировать силу и полная бьющей через край энергией. Та Хеди всегда сильнее мужчин, стойкая и боевая.
Малышку Каису Эдвин и вовсе впервые видел вживую, и не мог не удивиться тому, как же она похожа на покойного отца. Нос, губы и яркие зелёные глаза, влажные от слёз – всё это становилось живым напоминанием о Твайсе. Девочка прятала красное и опухшее от плача личико, прижимаясь им к матери, дергала женщину за рукав и что-то обеспокоенно шептала, изредка косясь в сторону Долоре. Тогда Хеди впервые посмотрела на него, и Эдвина прошиб холод во взгляде вдовы. Мужчина решился подойти ближе.
– Никак не ожидала, что ты всё-таки приедешь. Жаль, что слишком поздно наведался – Джер очень тебя ждал. Никогда бы не подумала, что стану вдовой так рано, когда мне будет даже меньше тридцати. И что с ним случилось в тот вечер? Чёрт его знает. Бросил и меня, и дочь: хоть бы немного о нас подумал, – голос женщины предательски задрожал, и Каиса обняла мать крепче, проводя ладошкой по светлым волосам, как бы успокаивая. – Господи, ну что ему не так было? Чего ему на свете не жилось спокойно? А теперь я еле свожу концы с концами, если хочешь знать. Ребёнок без отца остался, плачет сутки на пролёт, попробуй – успокой.
– Мне очень жаль, что всё закончилось вот так.
– А толку-то? Всем жаль, и все вокруг об этом говорят, хоть на улицу не выходи совсем. Везде «мне жаль, мне жаль, соболезную утрате». Ещё больше душу травят. – жестом отправив ребёнка к родителям мужа, Хеди закурила, выпуская дым прямо в лицо Эдвина. Ладони с побитыми костяшками подрагивали, и, как бы она не старалась казаться невозмутимой, тремор выдавал всё.
– Извини: знаю, что словами тут не поможешь. Знаешь, ты могла бы рассказать мне о том, каким он был в последние несколько лет и… – Долоре был прерван священником, отпевавшим молитву над покойником, гроб с которым уже погружали глубоко в землю. Эдвина посетило странное чувство: ему настолько странным казался тот факт, что человека настолько легко могут просто закопать в землю. Ещё условно вчера – вот он, живой, здоровый, а сегодня его уже кладут в гроб. А ещё страннее понимать, что больше ты человека никогда уже не увидишь. Не позвонишь ему, не посидишь с ним в баре и не пропустишь по пинте какого-нибудь эля, не будешь отсылать ему письма, потому что никто уже не ответит и не придёт. На глаза наворачивались слёзы, и осознание собственной потерянности полностью вытеснило удивление, которое мужчина испытал, увидев всё того же мистера Уэнделла, остановившегося буквально в шаге от Эдвина.
– Хороший человек был мистер Джереон Твайс. Я знал его давно, ещё с малых лет, когда жил в доме напротив и мы вечерами играли во дворе. Он всегда находился рядом, всем помогал и никого не обделял: помогал и детям, и животным. На каждого из нас он смотрел так искренне и добро, что вряд ли можно было бы найти в этом захолустном городке человека более отзывчивого, чем Джер. Ужасно, когда такие люди уходят из жизни рано, не успев толком пожить. Если бы мы только знали, что заставило беднягу так поступить и покинуть нас раз и навсегда. Так понадеемся же, что душа его обретёт покой, о котором мечтала в последние минуты жизни. – Корбл повернулся к Эдвину, будто намекая на что-то, понятное исключительно им двоим.
– Бедный мой мальчик, как же так? Как же так? Пожить толком не успел, а его уже хоронят, – миссис Твайс припала к груди мужа, вновь срываясь на мучительные рыдания.
– Пусть упокоится с миром: Господь да простит его душу. Я буду молиться за него, миссис Твайс, и надеяться, что там ему хорошо, – Анхель встал со скамьи, на которой сидел, и первым воткнул в земляной холмик цветы. То был симпатичный лавандовый букетик, – Он был хорошим человеком, добрым и любящим, и всегда приходил на помощь, как бы трудно не было ему самому.
Джереон стал для меня старшим братом, которого мне всегда не хватало.
– Жаль его, конечно. До сих пор не могу поверить, что он смог решиться на такое. И ведь он наверняка давно думал об этом, а мы даже не знали, что его что-то гложет и мешает ему жить. Кто бы мог подумать, что именно он уйдёт от нас так рано, да ещё и сам? – голос Эрны дрожал, она постоянно заикалась и всё сильнее сжимала руку Анхеля. В глазах её отразилась немая мольба, стоило ей встретиться взглядами с Эдвином.
– Прощай, Джер. Жаль, что мы так и не встретились: я помню и храню все твои письма, так предвкушал нашу встречу, и не успел. Покойся с миром, друг, – Эдвин кладёт на гранитную плиту хризантемы, такие же яркие, как жизнь погребённого здесь человека. Корбл всё время ждал его, отойдя подальше ото всех, а затем, когда люди начали расходиться, всучил какую-то книжицу да исчез, словно мираж или дым сигареты. Дал лишь напоследок совет: сначала поговорить с Хеди, а потом уже открывать.
