Софья Ролдугина
Лисы графства Рэндалл
Что же до герцога Марксбурга, то дочь свою он признал сразу, как увидел. Упал на колени и разрыдался, хоть, говорят, прежде за всю жизнь из него никто слезинки выдавить не мог. Ну, да леди Марксбург быстро все в свои руки взяла. Кинулась к дочери на шею, обняла, расцеловала, Валентину улыбнулась по-матерински – словом, проявила себя как нельзя лучше.
Георг Шестой, которого в народе Карликом звали, как услышал про это – едва не лопнул от ярости, да Епископ его успокоил.
«Ни к чему теперь с лордом Рэндаллом ссориться. Он нынче в родстве с самим герцогом, а герцог после вас первейший наследник престола. Если зятя его драгоценного заденете – может и бунт поднять. Кому оно нужно? Главное, что с молодой женой-то лорд под Холм ездить перестанет, а нам того и надо было».
Послушался король разумных речей и успокоился.
Да жаль, ненадолго.
Через год у Валентина наследник появился – очаровательный мальчик: глаза материны, стать отцовская, а хитрость лисья аж с пеленок чувствовалась. Еще год прошел – и еще сын родился, а потом и дочка. И впрямь стал Валентин реже ездить к своему брату, однако не забывал его. На все праздники в гости звал, о рожденье детей ему первому сообщал – словом, вел себя, как и полагается настоящему родичу. А Эйлахан, хоть и смотрел молодого лорда с радостью в глазах, но все же нет-нет, да и вздыхал грустно, вспоминая прежние годы и юношеские шалости.
И все бы хорошо, да только годы шли и для старого короля, для Георга Карлика. И чем сильней горбилась его спина, чем больше морщин становилось на лице – тем хуже делался и нрав. Всюду виделись королю враги. Он уж стал и с Епископом ссориться…
Тем временем младшенькой Валентина восемь лет сравнялось, а старшему, наследнику – двенадцать. Стал Валентин сына возить «к дяде» в гости – к брату своему названному, к Эйлахану. И снова нашелся какой-то доброхот, который не поленился в столицу написать. Все он припомнил – и то, что лис в замке привечают, как дорогих гостей, и что леди Рэндалл цыганских обычаев не чурается, и что, мол, лорд не только сам с чародеем якшается, но еще и дитя невинное с пути истинного сбивает.
И надо же такому случиться – привезли этот злосчастный донос в то самое время, как разбила короля подагра. Тут уж любой человек будет к милосердию не склонен, а желчный старик… Зачитал ему письмо придворный чтец. Король только и сумел выдавить, люто вращая глазами:
«Всех казнить на месте!».
Сказанного не воротишь. Утром получил карательный отряд благословенье у Епископа и помчался по дороге в графство Рэндалл.
У Эйлахана сердце было чуткое. Задолго заподозрил он неладное, да истолковал неверно. Боль-то слепа… Подумал Эйлахан:
«Верно, я просто тоскую по прежним временам. Как мы, бывало, с Валентином ночь напролет под Холмом веселились – танцы вокруг костров, вино из лунного света, чародейство… Правду говорят, что ближе брата нет никого на свете. А нынче Валентин все с женою да с детьми. Ко мне приезжает – так и сына везет с собою…»
Подумал так – и решил позвать брата в гости одного, чтоб хоть на одну ночь все стало по-прежнему. Валентин, как получил письмо, не смог отказать. Но все ж и ему тревожно было. Подошел он к жене своей, Гвенде, и спросил:
«А нет ли такого средства у цыган, чтоб знак подать, если близкий человек в беде?»
Гвенда подумала и ответила:
«Есть такое. Погоди».
Сняла она с шеи медальон герцогский, с птицей, и острым краем раскровила себе палец. Потом подозвала детей и им велела сделать то же самое. После нашептала над медальоном нужные слова – и кровь вся в серебро ушла, будто ее и не было.
«Вот, – протянула Гвенда мужу медальон. – Держи его над сердцем. Если со мной или с детьми случится что-то, птица закричит, а из серебра выступит кровь человеческая».
С поклоном принял Валентин этот медальон, надел цепочку на шею, заправил под рубаху – и стал прощаться. С легкой душою поехал к брату, зная, что если будет грозить жене опасность, то птица подаст знак.
Эйлахан же, обдумав все хорошенько, решил, что будет эта встреча последней. Негоже простому человеку с чародеем водиться, какую сказку ни вспомни – всегда от такой дружбы бывает одно горе. Да и ему, Эйлахану вечно юному, тяжело смотреть, как брат стареет. Вон, и нитки седины уже в волосах появились, и шаг стал не такой легкий… Век человечий короток – зачем же Эйлахану время у Валентина красть, которое он мог бы в замке провести, с любимой своей семьею?
И, решив так, устроил под Холмом развеселый праздник – так, чтоб не жаль было потом «прощай» сказать.
Поет лира, вторит ей флейта, костер взметнулся до неба. Пляшет в венке из листьев и осенних цветов Эйлахан с девицей-лисицей. Пляшет и Валентин. Льется рекою вино из лунного света… И никто не замечает, что время замерло – там, снаружи, три дня прошло, а под Холмом всего час. Видно, так не хотел Эйлахан брата своего названного отпускать, что против собственной воли сотворил страшное чародейство.
А между тем отряд королевский все ближе и ближе к замку подбирался. Гвенда по мужу истосковалась – села у окна, запела печальные цыганские песни, а дочь ей подпевать стала, как умела. Сыновья тоже погрустнели, бродят по замку, места себе не находят.
Под Холмом второй час всего пошел, а снаружи – целая неделя пролетела. Уже постучались в ворота замка палачи, притворяясь мирными путниками – а Валентин о том не ведает. Вино из лунного света легкое, да пьянит сильней самых крепких напитков…
Звонко пела флейта, и не слышен был за нею слабый голос птичий:
Молодой лорд, молодой лорд!
Ты пируешь и пьешь вино,
А жену твою во двор за косы выволокли
И хотят отрубить ей голову!
И выступила на медальоне первая капелька крови.
Вздрогнул Валентин.
«Брат, не слышал ли ты ничего? Будто птица запела…».
«Нет, не слышал, – качнул головой чародей захмелевший. – То, наверное, лира была».
Еще минута прошла – снова запела птица, уже громче:
Молодой лорд, молодой лорд!
Ты пируешь и пьешь вино,
А сына твоего старшего
Связали и бросили в реку!
И выступила вторая капелька крови.
Страшно стало Валентину, а он все на вино грешит, понять не может, почему так плохо.
«Брат, не слышал ли ты птичьего пения?»
«Нет, не слышал. То, верно, флейта была».
И полминуты не прошло – запела в третий раз птица громче прежнего, заглушила флейту и лиру:
Молодой лорд, молодой лорд!
Ты пируешь и пьешь вино,
А младшего твоего сына травят собаками,
Как лису на осенней охоте!
Тут весь хмель у Валентина как ветром сдуло. Схватился он за медальон – а тот весь в крови. Эйлахан тоже побелел, сам стал на мертвеца похож. Понял сразу, что случилось.
«Это, – шепчет, – я виноват».
Воткнул нож в землю, перекинулся в огромного лиса и кричит:
«Садись на меня, Валентин! Кони будут час ехать, а я тебя в замок за три удара сердца домчу!»
Вскочил Валентин на Лиса, вцепился в черно-красную шерсть – и тот взвился вдруг в самое небо, через холм, над верхушками деревьев.
И запела в последний раз птица:
Молодой лорд, молодой лорд!
Близко ты, а все ж не успеешь:
Отыскали палачи твою младшую дочь,
Хотят сбросить ее с замковой стены!
Ёкнуло у Валентина сердце, смотрит он на медальон – но четверть его пока чистая, только покраснела немного.
Прыгнул Лис к замку в тот самый момент, как девочку со стены столкнули. Сбросил с себя Валентина, метнулся наперерез, у самой земли подхватил малютку и положил у ног брата.
Увидел ее Валентин – избитую, едва дышащую – и, обнажив меч, бросился в замок. И так велика оказалась его ярость, что даже королевские палачи против него ничего не могли сделать. А кто мог – того Лис пополам перекусывал, и была это страшная смерть.
Как закончился бой, разыскал Валентин свою жену и младшего сына, но едва их узнал – жестоки были палачи. Упал на колени перед мертвыми и заплакал. Плакал до самого рассвета, а когда поднялось солнце, то увидел Эйлахан, что стали волосы у его названного брата белые-белые.
И вдруг затявкала у самого речного берега лиса. Прислушался Эйлахан… и окликнул брата:
«Сына твоего старшего Речной Хозяин укрыл. Но требует за него высокую цену – человеческое сердце. И не простое, а близкого человека, родного, – и зубы стиснул. – В том, что случилось, моей вины вдоволь. Моя музыка заглушила птичий крик, мое чародейство остановило время… Я отдам Речному Хозяину свое сердце».
Но Валентин только покачал седой головой. Глаза у него стали, как у старика.
«Нет, Эйлахан. Это я виноват, что не пришел на помощь своей жене. Это я пировал, когда детей убивали. Я отдам свое сердце Речному Хозяину, а ты забери дочь мою и сына моего под Холм и воспитай их, как своих детей».
Горько сделалось Эйлахану.
«Нет, не живут люди под Холмом – место их на земле. Давай поступим так, брат мой. Ты отдашь Речному Хозяину свое сердце целиком, а я отдам тебе половину своего. Но учти: сделаешь это – перестанешь быть человеком. Придется тебе ходить в лисьей шкуре сто лет и один день, а человеческий облик принимать только под Холмом».
«А дети мои?» – спросил Валентин.
Эйлахан подумал и ответил:
«Я позову лис, они отвезут их к герцогу Марксбургу. А ты напиши письмо и расскажи в нем все, как есть. Герцог Марксбург – хороший человек, он позаботится о своих внуках».
И только они решили так поступить, как поднялась из реки тугая волна и перенесла маленького лорда Рэндалла через замковую стену. Эйлахан излечил детей, погрузил их в сон и привязал к лисьим спинам. Тут поднялась вторая волна и ударила прямо в Валентина, а когда схлынула – он упал замертво. Эйлахан вынул у себя из груди половину сердца, вложил ее в грудь брату названному и тут же обернулся лисом. А следом за ним – и Валентин. Переглянулись они черными злыми глазами – и взвились прямо в небо, а потом побежали по облакам к столице.
А что дальше было, никто не знает точно.
Люди поговаривают, что не сам Георг Шестой помер, хотя и был ветхим стариком – мол, набросилась на него странная лиса, чернобурая с проседью, и перекусила горло. Видно, брешут – откуда лисе во дворце взяться?
Еще говорят, что на том месте, где погибла Гвенда, выросли прямо из камня белые, как снег, цветы, а там, где погиб младший ее сын – красные, как кровь. Но и тут, верно, привирают – как цветам из камня прорасти?
Что же известно наверняка, так это то, что герцог Марксбург стал потом королем, а после, когда он умер, трон унаследовал Ричард Рэндалл, герцог Марксбургский. Но это совсем другая история.
Про лис в графстве Рэндалл и поныне рассказывают странные вещи.
К примеру, ходит среди людей одна легенда: мол, если какая-нибудь девушка будет в лесу громко смеяться, то навстречу ей выйдут два лиса, красно-рыжий и чернобурый. И будут они огромными, в человечий рост, и говорить будут тоже по-человечьи. И красно-рыжий порою предлагает хохотушке прокатиться на своей спине под Холм, а чернобурый вздыхает по-своему, по-лисьи, и смотрит в сторону развалин.
Там, говорят, раньше замок был, а кто в нем жил – никто уже и не помнит…
Нелюбовь
Кто задремлет на холме
С веточкой тимьяна –
Будет всюду видеть смерть
И погибнет рано.
Кто увидит хоровод
Фейри ночью лунной –
Будет проклят через год,
Прослывет безумным…
Фэлан прикрывает глаза, вслушиваясь в летнюю ночь. Ветер стекает с холма, как шелк с женского плеча – мало, медленно, поторопить хочется, а нельзя.
Душно.
Душно, хотя пахнет дубовой листвой, и травами лесными, и сыроватой землей, и стынью от костей земных, и пьяными цветами из-под Холма.
– Сколько лет прошло, а на Белтайн поют все те же песни…
– Они тебе надоели? – Сирше смеется, а ее пальцы, прохладные и сухие, легонько скользят по его лбу и седым вискам – гладят, ласкают, прогоняют усталость.
– Нет.
Фэлан даже не лжет, просто недоговаривает. Да и что тут сказать – мне больно от этих песен? Я сожалею о том, что было? Хочу вернуться назад и все исправить?
Сирше может сшить для него рубашку из лунного света, звезду с неба достать и играть ею, как монетой, за одну ночь облететь весь остров от моря до моря… Но обмануть смерть или время – слишком даже для нее.
I
Кто задремлет па холме
С веточкой тимьяна…
А началось все с бахвальства, с глупости.
«Никто не сможет вернуться, если заснет на холме и увидит фейри, – Дара лукаво улыбается, зеленоглазая и рыжая. Дразнит. Ведьма, дочь ведьмы, они все такие. – Но говорят, что там растут самые красивые цветы. Хочу их».
Говорит она, вроде ни к кому не обращаясь, а смотрят почему-то на него, на Фэлана-колдуна. Любопытные глаза, жадные до чудес – ну как, сможешь бросить вызов красавице? Или опять она уйдет, насмехаясь – все-то вы мальчишки еще, трусы, болтуны…
«А что мне будет, если я тебе принесу этих цветов?»
Дара опускает рыжие ресницы – плутовка, ведьма… девчонка влюбленная и гордая.
«Всё, что захочешь. Только вернись, если сможешь».
Фэлан упрямо хмурится и встает на ноги, отряхивая штаны от прилипших травинок и лесного сора.
«Вернусь. А ты смотри, сдержи тогда слово».
Ни отцу, ни деду, ни братьям Фэлан ничего не говорит. Сам плетет амулеты, сам вышивает обережные узоры по подолу рубахи – он умеет, он колдун, как бы там Дара не смеялась. Фэлан знает много, но прежде ему никогда не приходилось колдовать одному; этим вечером он испытает свое искусство в деле.
Если Фэлан вернется победителем, никто и никогда не узнает, как ему было страшно.
Увидеть фейри легко – достаточно уснуть в правильном месте и подложить под щеку веточку тимьяна; а вот сбежать от них невредимым сложнее.
Когда Фэлан идет вдоль реки к проклятому холму то мир вокруг кажется ярким и невыносимо прекрасным. Очень хочется жить; ноги как свинцом налитые, непослушные, а дыхание тяжелое.
Назад дороги нет. Отступать нельзя – Дара засмеет, ославит на всю деревню.
…Вечернее небо – высокое, прозрачное, нежное. Оно как поток изменчивого пламени; с запада на восток перетекают цвета – золотой, рыжий, алый, лиловый, лавандово-голубой, синий, иссиня-черный… Тает на языке весенняя прохлада, оглаживает лицо сырой ветер с озера, мнутся и соком истекают под рукою ломкие стебельки цветов – запах горьковатый, свежий, льдистый. Холм дрожит, будто там, под землей, размеренно бьется чье-то огромное сердце.
Фэлан закрывает глаза и слышит смех, пока еще далекий и похожий на шепот листьев. Фейри появляются позже, когда сон начинает смешиваться с явью; они возникают из тумана, облаченные в разноцветные одежды. Арфа, и флейта, и колокольчики из серебра вторят гортанным и высоким голосам. Древняя речь завораживает – и пугает своей чуждостью. Фэлан боится не то что пошевелиться – вздохнуть лишний раз. На этом языке, чьи звуки исполнены таинственного могущества, он составляет заклинания – а фейри на нем говорят, шутят, поют…
А потом Фэлан слышит:
«Эйлахан, смотри, какой хорошенький мальчик! Можно, я…?»
«Иди, – смеется кто-то. Кажется, мужчина; впрочем, этих фейри по голосам не разберешь. – Только возвращайся скорее. Без тебя скучно, Сирше».
Сирше.
Фэлан еще не видит ее, но имя дразнит язык, будто яблочная кислинка. Губы пересыхают, хочется пить.
Сирше, Сирше…
«Эй, – она склоняется над ним, дивное видение в шелке цвета заката. Волосы ее белы как снег, а губы серебряные. – Откуда ты здесь?»
Фэлан не может лгать.
«Пришел… на спор. Обещал нарвать цветов для…»
Фейри касается холодной рукою его лица.
«Она красивая?»
«Очень!» – с жаром восклицает Фэлан и, забывшись, вскакивает. Он заливается румянцем, и фейри смеется – высокая, тонкая, гибкая, древняя, знающая всё и даже больше.
«Сколько тебе лет?»
«Тринадцать», – он упрямо вздергивает подбородок. Взрослый мужчина, колдун, смельчак.
«Хоро-о-ошенький… – тянет фейри. Глаза у нее медовые, томные. – Приходи сюда через два года. Я подожду».
«Я не…»
«Придешь, – улыбается и водит пальцем по его губам. Губы немеют, и язык тоже, как на сильном морозе, но Фэлан будто горит. – А пока возьми это».
Фейри дует ему в лицо, Фэлан жмурится – и просыпается.
На голове у него венок из колокольчиков, а в руках – охапка цветов; разных – всех, что растут в округе, и тех, что не растут, тоже.
Домой Фэлан возвращается шатаясь, как пьяный. У отца в волосах появилась злая седина, руки дрожат – Дара набралась смелости и рассказала, куда отправила его сына. Это было двенадцать дней назад, сейчас тринадцатый.
Позже Фэлан отдает Даре цветы – при свидетелях, и клянется, что они из садов фейри. Дара больше не опускает лукаво ресницы, она смотрит прямо, и ее глаза обещают Фэлану все, что он осмелится попросить. Но он только смотрит мимо, поверх ее плеча, на запад.
Фэлану кажется, что два года – это целая жизнь.
2
…Будет всюду видеть смерть
И погибнет рано….
Фейри коварны, фейри хитры, фейри лживы. Из всех пороков им не знаком только один – ревность; зато в человеческой крови его хватает с избытком.
Фэлану теперь двадцать три, и нет от Северного моря до самых гор за проливом ни одного человека, который не знал бы его имя. Слава о колдуне из Кладх-Халлан с каждым годом все ширится. Люди рассказывают о нем разное. Будто бы он умеет оборачиваться соколом и горностаем, разговаривает с камнями, заклинает холодное железо и желтое золото, ездит не на простом коне, а на злобном духе речном… А еще говорят, что Фэлану дарит любовь прекраснейшая из фейри – Белая Сирше.
От этих речей Фэлану хочется выть по-волчьи.
Да, он молод, красив и силен, но уже появились на висках первые седые нитки в смоляной гриве волос. Сколько лет ему еще осталось? Двадцать, тридцать? А сколько из них он проведет глубоким стариком, немощным, сварливым и вонючим?
А Сирше так и останется вечно юной и прекрасной до конца времен.
Когда он умрет, она забудет его.
Фэлан сходит с ума от одной мысли об этом. Он в ярости расхаживает по дому, деревянный настил прогибается под тяжелыми шагами, жалобно скрипят доски.
«О чем думала она, когда начинала эту игру? Чем прельстил ее мальчик, уснувший на холме?»
Он много раз спрашивал Сирше, но та всегда только смеялась в ответ. Смеялась – или целовала, и тогда уже не хотелось ни о чем спрашивать, и губы щипало, как в лютый холод, и каждое прикосновение обжигало.
Любит ли его лукавая фейри? Или просто дурачится, согревает свою бесконечную жизнь ярким, горячим, скоротечным пламенем человеческой любви? Одним из многих в бесконечной череде…
Фэлан хочет быть единственным. Поэтому сегодня он идет к Даре.
Рыжая ведьма встречает его приветливо. Она простила ему все – и пренебрежение, и бесконечные жалобы на Сирше, и даже свое одиночество. В зеленых глазах ее давно уже нет ни игривости, ни кокетства – только усталость и безмерная вина за те двенадцать дней, что Фэлан провел под Холмом.
«Чего тебе нужно на этот раз?» – спрашивает Дара кротко. Она и мысли не допускает о том, что Фэлан может прийти к ней просто так, а не за помощью.
«Зелье. Такое, какое может сварить только ведьма».
«Какое?»
Когда Фэлан рассказывает, Дара впервые за много-много лет испытывает гнев… нет, не так: она захлебывается гневом. Кричит, стучит ногами и, кажется, плачет. Фэлан терпеливо ждет и прихлебывает из чаши травяной отвар, опустив густые ресницы. Все, что Дара может сказать, он уже много-много раз говорил себе.
«Ты же себя погубишь. И ее. Жалеть будешь, никогда себя не простишь», – шепчет она, когда сил на то, чтобы гневаться, уже не остается.
Но глаза Фэлана говорят о том, что он не отступится, и Дара соглашается. Страшный грех берет на себя – обещанное зелье должно связать сердца человека и фейри, пригубивших его. И тогда один будет счастлив лишь до тех пор, пока жив другой. А когда сердце человеческое остановится, то погибнет и бессмертная фейри.
Дара ненавидит Сирше, но не желает ей такой судьбы. Нет ничего горше, чем быть преданной возлюбленным.
Но Фэлану отказать невозможно.
Он говорит, что любит Сирше, но это не любовь, а что-то страшное, разрушительное, жуткое.
Три полнолуния спустя на деревьях начинают распускаться первые клейкие листочки, пахнущие остро и пряно. Весна все уверенней ступает по северным землям. Постепенно успокаивается и ревность Фэлана – Сирше по-прежнему здесь, с ним. Она тиха и задумчива, чаще прежнего говорит, что любит его.
Теперь в это верится легко, но отступать уже поздно.
Зелье смешано с подогретым вином и перелито в кубок. Едва пригубив, Фэлан протягивает его Сирше.
«Что это?» – спрашивает она.
Белые волосы ее собраны в косу, одежды непривычно светлые и закрытые. Острые плечи укутаны вышитым покрывалом.
«Знак нашей любви».
«Разве нашей любви нужны знаки?» – Сирше смеется, и в смехе ее арфа, и флейта, и серебряные колокольчики.
Любит ли она его на самом деле? Или нет? Может, она играет, и все это для нее не всерьез?
Вот бы получить знак, думает Фэлан. Хоть какое-нибудь подтверждение. Тогда бы он тотчас же выплеснул зелье и был бы счастлив.
«Я люблю тебя, – отвечает Фэлан, не отводя взгляда. – Ты будешь со мною всегда? До самой смерти?»
Прежде это означало – до моей смерти. Но с этого вечера все будет иначе. Теперь они по-настоящему станут равны.
Сирше принимает кубок и осушает его в один глоток.
«До самой смерти…»
А потом наклоняется к Фэлану и шепчет на ухо:
«К осени я рожу тебе сына».
Фэлану кажется, что он падает в пропасть.
