Софья Асташова
Вероятно, дьявол
В третий – красный – зал можно попасть, пройдя через главный, из-за чего он казался самым обособленным – его и выбрал Профессор, а я покорно шла следом. В случае красного зала – он полностью оправдал своё название – стены покрашены насыщенно-красным, казавшимся розоватым в послеполуденном освещении.
Там был вырезанный из камня камин, массивные радиоаппараты, старые патефоны. Под потолком парили, подвешенные на тонких верёвочках, голубые и красные бумажные кораблики – хотелось сорвать их и надеть на голову на манер детской матросской шапочки. Пахло влажным звериным мехом и отчего-то – кровью. Со стен смотрели головы мёртвых животных. Мы были единственными зачарованными охотниками, если не считать пожилую пару за столиком у окна.
Мы прошли к большому столу, покрытому золотой парчовой скатертью с цветочным узором. На скатерти – четыре большие плоские тарелки со сложенными салфетками из такой же парчи, что и скатерть, оснащённые приборами. В центре стола – высокая, сужающаяся в пику розовая свеча. Прислонённая к стене и отбрасывающая на неё длинную тень, стояла лампа в красном, с бахромой по краю, абажуре. Не успела я сесть, как на полусогнутых ногах к нам подскочил, словно испуганный олень, официант и звонко шлёпнул на стол меню. На часах было 16:59, что в сумме давало мой возраст. Секунду назад всё казалось таким нормальным, и вдруг что-то в воздухе неуловимо переменилось.
– Что будет моя инженю? – спросил Мастер.
Я сложила руки на коленях и заговорила:
– S’il vous plaît moi ces…[6]
бриллиантовые серьги, кораллы
крабы, кальмары – и карпы
каберне, кальвадос – кекс
кофе, какао, кумыс – квас
кадриль, кармен – карамель
коломбина, Руссо и Пруст
кокосовый хруст
китовый ус
канделябры, кристаллы
на десерт круассаны, кремы
кринолины королевы, коктейли
канарейки и свиристели.
Я выдохнула, стараясь не издать при этом ни звука.
– В каком бульварном листке ты это вычитала? – спросил Профессор со смехом.
Я невинно потупила взгляд в тарелку.
– Я сама сочинила, только что.
– Да неужели? – он хмыкнул.
Он взял меню в тяжёлой кожаной папке. Я сделала то же самое. Ассортимент блюд напечатан трогательным куртуазным шрифтом, что вился по периметру афиш, написанных рукой Альфонса Мухи. Этот же шрифт я видела в отлитых на чугунных воротах буквах, складывающихся в название ресторана.
– Так, посмотрим, что у них есть? – довольно бурчал себе под нос Мастер.
– Ой, так много всего!
– В хорошее место я тебя привёл?
– Разумеется. Я и не сомневалась.
– Ты голодная?
– Я всегда голодная!
– Ну, тогда выбирай.
Это правда. Я была страшно голодной, но есть было невозможно, когда в животе порхают бабочки. В тот день я, как всегда на завтрак, съела один творожок, выпила кофе, потом ещё один творожок и ещё кофе, потом творожки закончились, и я только смотрела, как он с аппетитом ел мороженое и с жадностью пил сладкую водичку. Я сделала в уме пометку впредь иметь в морозилке запас пломбира на случай неожиданного вторжения прекрасного в мой замкнутый мирок.
– Выбрала?
Он дал мне время выбрать, а я потратила его, неотрывно любуясь им, запоминая его мельчайшие черты.
– А вы что будете?
– Я – советский человек, Соня, буду салат «Столичный», котлеты по-киевски и, пожалуй, салат тёплый с языком.
– Два салата? – удивлённо спросила я.
– Да, вообще-то я голодный. Ты же меня не накормила!
Вот чёрт, чёрт, я знала, что нужно было настоять – накормить его дома. У меня были заготовлены бутерброды с красной рыбой, но он, сославшись на жару, отказался.
– Ну, а тебе что?
Я нашла в меню самое лёгкое, что, на мой взгляд, будет безопаснее всего для бабочек.
– Салат с морепродуктами «Норвежский», – говорю я, захлопывая меню.
– И всё, что ли? А десерт?
– Божечки, у них и десерты есть!
– А ты как думала!
– Может, попозже.
– Ну смотри, не стесняйся, я угощаю.
– Благодарю, Профессор.
– Фу, не называй меня так!
– Почему? Вы же Профессор, – спрашиваю я с удивлением.
– Чувствую себя слишком старым.
– Тогда я буду называть вас Мастером.
Официант подходит принять заказ. Мастер берёт на себя инициативу.
– …а девушке салат этот…
– Норвежский, – подсказываю я.
– Норвежский.
– Что-нибудь ещё? – официант расплывается в любезной улыбке.
– Всё, – говорю я.
– А напитки?
– Пиво. «Жигулёвское» светлое, – отвечает Профессор.
– «Жигулёвского» нет.
– А какое есть?
– «Живое» попробуйте.
– Живое пить как-то страшно, – шутит он.
Официант не находится с ответом, а я заливаюсь смехом.
– Ну давайте ваше «Живое». А тебе, может, вина к рыбе?
– Можно, – отвечаю, заглядывая ему в глаза.
– Девушке бокал белого вина. Или бутылку?
– Бокала хватит, – говорю я.
– Шардоне, совиньон блан? – спрашивает официант, и оба смотрят на меня.
– Совиньон? – отвечаю неуверенно. Я ещё не знала, можно ли мне пить при Профессоре, но он ведь сам предложил.
– Совиньон, – кивает Профессор.
– Совиньон, – повторяет официант, – можно забрать меню?
– Одно оставьте, – Профессор закрывает свою папку и откладывает.
Когда официант отходит от стола, Профессор достаёт телефон и кому-то звонит.
«Здравствуй, дорогой!
Как у тебя дела?
Да, давно не звонил…
А я тут недалеко от Кривоколенного.
Нет, на Воронцовом Поле в ресторане.
Да, с девушкой.
Нет, со студенткой».
Я заливаюсь краской. Это он что, про меня?
«Свободен сегодня?
Отлично, я зайду попозже».
В смущении я не знаю, чем себя занять, чтобы не подслушивать. Достать телефон, про существование которого я и забыла, кажется невежливым. Я озираюсь по сторонам, рассматривая интерьер зала. Обращаю внимание на заполненный книгами старинный шкаф позади Профессора, где было полное собрание сочинений Толстого, Достоевского и целых три полки занимали бордовые тома Ленина. На другой полке стояли виниловые пластинки в потёртых обложках, коллекция керамических слоников, расставленных полукругом от маленьких по краям к большому по центру. Подперев один из массивных томов, сидел, обхватив колено руками, конечно, не кто иной, как Максим Горький. Радуюсь находке, улыбаюсь.
– Что улыбаешься? – он отрывается от телефона.
– Увидела Максима Горького.
– М-м-м-м…
Видимо, Горький не интересует его так, как меня – он даже не оглянулся проследить за моим взглядом. Снова погружается в телефон ещё минут на десять. Я продолжаю считать слоников, картины, столы, свечи на столах, салфетки, перечисляю про себя все оттенки красного в этом зале.
– Что они так долго? – замечает он, убирая телефон в карман. – Умираю от голода! – поворачивается на стуле, высматривая официанта. Развернувшись обратно, смотрит на меня так, будто забыл о моём присутствии и только сейчас заметил, что я сижу здесь и смотрю на него.
– Ну что, Соня, рассказывай.
– Что рассказывать?
– Что-нибудь интересное.
– Даже не знаю, что вам будет интересно…
– У тебя парень есть?
Я вспыхиваю, будто спичка, и высматриваю официанта, молясь, чтобы он принёс еду поскорее.
– Нет, нету.
– Нет? – спрашивает, вскинув брови, с нарочито преувеличенным, как мне кажется, удивлением. – Почему?
– Не знаю. Так получилось, – я вижу, что этот ответ его не устраивает, и добавляю: – Мне никто не нравится, – это была почти правда.
– А как же секс?
– Ну… я справляюсь.
– Как справляешься?
В ответ я закрываю лицо руками и качаю головой.
– Ничего не слышу! – жалобно доносится из-под ладоней.
Он хмыкает, но продолжает:
– Не бывает так, чтобы никто не нравился.
Я слышу, как у меня в голове крутятся шестёренки, судорожно соображаю, что ответить. Как перевести тему? Нет, я не хочу менять тему. Бабочки в животе трепещут и взлетают к самому горлу.
– Есть один человек, но я ему не нравлюсь.
– Кто же он? Я его знаю?
На этом, ввергающем в отчаяние вопросе, приходит моё спасение в лице официанта, ставит перед нами тарелки с салатами. Его – подан цельной массой, будто слепленной из детской формочки, с веточкой петрушки сверху. Содержимое моего «Норвежского» художественно разложено по тарелке – на листьях салата покоятся мидии в чёрных раковинах. Профессор отвлекается на еду и, кажется, забывает про свой вопрос. Он задумчиво разворачивает большую парчовую салфетку, проворно берёт приборы и принимается за салат – масса мягко поддаётся вилке.
– Вкусно? – спрашиваю я.
– Обычный оливье, но ничего, вкусно.
Я беру тяжёлую вилку и нож, рассматриваю, раздумывая, с чего начать, мидии в раковинах кажутся неприступными. Начинаю с листочков салата.
– Плохо, что у тебя нет парня, – он отправляет вилку с салатом в рот. – Может, у тебя слишком высокие требования?
– Наверное, вы правы. – «Неужели ему правда интересно», – думаю я.
Он быстро заканчивает с первым салатом, официант приносит горячее и салат из языка.
– Запомни, я всегда прав, – говорит Профессор.
От котлеты поднимается сладкий сливочный пар.
– М-м-м-м, вкусно пахнет, – я снова пытаюсь перевести тему.
– Надо тебе найти кого-нибудь, – говорит он, взявшись за нож.
– Да, Родион Родионович, найдите мне кого-нибудь.
Он смеётся, я смеюсь в ответ и отправляю в рот креветку.
Пожилая пара за другим столом расплачивается и уходит. Мы остаёмся одни. Подходит официант и, хотя было ещё недостаточно темно для романтической атмосферы, зажигает свечу на нашем столе.
Я хочу спросить, есть ли у него девушка, но заранее знаю ответ. Никак не удаётся достаточно уловить его настроение, чтобы понять, о чём говорить – его тон то серьёзный, то шутливый, то насмешливый.
– Ты что не ешь? Ешь!
– Я ем! Очень вкусно, спасибо, – отвечаю я и делаю глоток вина.
Из невидимого источника с мягким приглушённым шипением звучит тёплая кубинская мелодия. Я узнаю Siboney в исполнении Конни Фрэнсис. Испанского я не знала, но казалось, что поёт она о каком-то очень нежном и трепетном чувстве. Голос и перкуссии сходят в минорный тон. Следующим про маленького креольчика запевает Вертинский.
– Ты знаешь, что Вертинский – мой любимый музыкант? – спрашивает Профессор.
– Буду знать.
Куда же Вы ушли, мой маленький креольчик,
Мой смуглый принц с Антильских островов,
Мой маленький китайский колокольчик,
Капризный, как дитя, как песенка без слов?..[7]
Официант подаёт ему второй бокал пива, я прикасаюсь к вину, стараясь пить как можно медленнее, чтобы не показаться невежливой. В моём понимании можно позволить преподавателю угостить тебя одним бокалом вина после совместно проделанной работы, но второй будет уже указывать на несдержанность и сомнительные мотивы.
В бананово-лимонном Сингапуре, в буре,
Когда у Вас на сердце тишина,
Вы, брови тёмно-синие нахмурив,
Тоскуете одна…
– Ты не ешь! О чём думаешь? – спрашивает он.
– О вас, – отвечаю слишком быстро, не задумываясь.
– Ну и что обо мне?
В банановом и лунном Сингапуре, в буре,
Когда под ветром ломится банан,
Вы грезите всю ночь на желтой шкуре
Под вопли обезьян.[8]
– У вас глаза зелёные.
– Да, я знаю.
– У меня тоже, – я позволяю себе улыбнуться, – зелёные.
– А я в два раза тебя старше.
Я пытаюсь нащупать тему – спрашиваю про его работу.
– Чем вы будете заниматься в отъезде? – пока он не успел ответить, задаю ещё вопрос: – Сколько городов посетите?
– Ты правда хочешь говорить про работу? – отвечает он, отпивая пиво из бокала. – Я не хочу. Ешь лучше.
Я опускаю взгляд в тарелку, разглядываю свой салат.
– Никогда не пробовала мидии из ракушек, – говорю я, пытаясь раскрыть чёрную раковину с помощью ножа и вилки.
– Попробуй.
Я думаю, что могу позволить себе при нём есть руками и облизывать пальцы. Будет мило. Осторожно, будто живую, беру раковину – на ощупь она твёрдая, холодная и ребристая. Раскрываю чуть приоткрытую ракушку.
– Выдави лимон – так вкуснее, – говорит он и сам берёт с моей тарелки дольку лимона, выдавливает сок на маленький скукоженный комок мяса с тонкими жилками. Нижняя раковина наполняется мутным соком.
– Ну, ешь! – он бросает выжатую дольку в тарелку, берёт плотный квадрат салфетки, вытирает руки.
Изображая нерешительность, я беру похожую на колыбель со свернувшимся внутри младенцем половинку, подношу ко рту, запрокидываю голову и отправляю в рот нечто мной неведанное.
Во рту кисло, пахнет речкой.
– Очень вкусно, – говорю я, выражая на лице одновременно удивление и детскую радость.
– Бери ещё.
– Одна ваша, – говорю я, пододвигая к нему тарелку.
Он кивает, берёт закрытую раковину, лимон, но не ест – смотрит на меня.
– Странная ты. Не могу понять, о чём ты думаешь. Обычно у меня это отлично получается.
Я делаю глоток вина, стукнув зубами и чуть не откусив кусочек стекла. Его слова наполняют меня радостью, от которой внутри всё натягивается в струнку так, что кажется, будто вот-вот описаешься.
– Это плохо?
– Не знаю. Ты мне скажи.
Время замедляется. Странная – это почти загадочная, таинственная, особенная, девочка с луны, не пробовавшая раньше мидий.
– Я самая простая, – неожиданно для себя отвечаю, и мне действительно кажется, что здесь, рядом с ним, я становлюсь не сложнее мидии, которую только что съела – можно руками открыть ракушку, полить лимонным соком и съесть. Эту операцию он у меня на глазах проделывает в своей тарелке.
– Сколько тебе лет? – спрашивает он – Двадцать?
– Двадцать один, – отвечаю я, наслаждаясь как моментом, так и кусочком маринованного осьминога.
– Молодо выглядишь.
В ответ я улыбаюсь.
– И давно ты тут живёшь?
– В Подколокло? Два года.
– И за два года ты не нашла ничего более… так сказать, приличного?
– Мне здесь нравится, – отвечаю я с опаской.
Всю дорогу я думала, что в Подколокло ему понравилось, но оказывается, что это не так. Я допустила ошибку, но не поняла этого в тот момент. Конечно, ему не понравилось. Как такое вообще кому-то, кроме меня, могло понравиться? Я должна была почувствовать это, когда мы были дома. Чтобы попасть в мою комнату, нужно пройти через весь этот страшный коридор и комнаты общего пользования так, что получается нечто вроде обзорной экскурсии. Он успел увидеть драный линолеум в коридоре, коричневый засаленный потолок на кухне, с которого низко свисает такая же засаленная голая лампочка, колотую на полу в ванной плитку, отсутствие раковины и узкий, заставленный шестью стиральными машинками проход к ванной с краном, шланг от душа без головки, как в тюрьме; почувствовать вонь, доносившуюся из туалета, но вонь там была не самым страшным – липкий, покрытый у основания толстым слоем пыли, подтекающий унитаз стоял на квадратном постаменте, а чтобы спустить воду, нужно залезть рукой в открытый наполненный бочок и потянуть вверх рычаг, а на стене напротив висит нелепая картина – холст, масло, – крупные, грубо написанные лиловые цветы в коричневом горшке.
Я не могла видеть его – он шёл за мной, но представляла, как с его лица с каждым шагом стирается выражение радостной новизны, возникшее на входе, и сменяется узнаванием того давнего, знакомого, что он уже когда-то видел. В том, что я считала богемной экзотикой, он видел чёрную нищету.
В его глазах светились огоньки от предвкушения авантюры, когда мы вошли в мою комнату, но она, как бы я ни старалась превратить её в репродукцию полотен Матисса, расставляя такие безделушки, как аквариум с золотыми рыбками, не оказывается намного лучше всего остального и не оправдывает неудобств коммунальной квартиры, связанных с тем, что, выходя в туалет или на кухню, приходится обуваться – у меня даже не оказалось запасных тапочек для гостя, которые он мог бы надеть, и, ожидая, когда маленькая комната освободится, встречаться с сомнительного вида, злобно косящимися незнакомцами.
Это малая часть того, что могло вызвать отвращение, но главное, он увидел неравенство между нами – им, уважаемым Профессором, и мной, загнанной буквально в притон, неудачницей. Тогда я этого не заметила, потому что не было места, где бы он не чувствовал себя комфортно, но это не значило, что ему могло понравиться.
– У тебя должен быть запасной план.
– Я подумаю над этим, – нерешительно отвечаю я.
Он залпом допивает пиво и со стуком ставит пустой бокал на стол.
– Красивая ты девка, Соня! Только зашуганная какая-то. Кто тебя так зашугал? – он пристально смотрит на меня, но быстро отворачивается. По его движениям я понимаю, что ответа он не ждёт, и Вертинский завершает свою песню:
В бананово-лимонном Сингапуре, в буре,
Запястьями и кольцами звеня,
Магнолия тропической лазури,
Вы любите меня.
Он уже торопится в другое место, на другую встречу, возможно, в загадочный Кривоколенный, с тем, с кем говорил по телефону.
– Десерт будешь?
– Нет, спасибо, я наелась. Очень вкусный салат.
– Ну тогда пойдём?
– Пойдёмте. Я вас провожу.
Он подзывает официанта, просит нас рассчитать, но, не дожидаясь счёта, просто оставляет деньги на столе. Мы встаём, проделываем весь обратный путь по лестницам, выходим из здания, затем снова огибаем круглую площадь и шагаем к метро.
Одна я возвращаюсь домой. Мне предстоит вернуть рыбок. В стакане с недопитым фруктовым чаем плавают плодовые мушки.
Глава 3. Безумный дневник
Я так боюсь этого человека. Боюсь, что он найдёт другую девочку, которую можно превратить в лягушку.
из дневника Со
Я сидела на кровати с телефоном в руке, оживляла и гасила экран одной кнопкой. Сегодня, вплоть до этой минуты, я забыла обо всём на свете, о том, что у меня была жизнь до Профессора и без Профессора. Скучная жизнь. Я категорически не хотела её больше жить. Сколько раз она шла вразрез с тем, чего я от неё ждала, но теперь она мне казалась безнадёжно тусклой и безжизненной. Рука Мастера протянулась ко мне. Эта рука реальна. Скажи мне кто-нибудь тогда, что есть в мире другие живые люди, я бы рассмеялась этому человеку в лицо, но мне нестерпимо хотелось с кем-то поговорить. Мне нужно было с кем-то поговорить.
Очнувшись от сладкого вяжущего гипноза, я вспоминаю, что у меня были друзья, которые знали меня задолго до поступления в Школу. Их было трое, и в сумме мы тесно дружили уже три года. «Они же ничего не знают, – думаю я, – и не должны узнать. Рот на замок».
Как бы мне ни хотелось, но придётся всё-таки жить свою прежнюю жизнь, по крайней мере, какое-то время. Профессор уезжает из города почти на месяц. Он – куратор приёмной кампании для молодых абитуриентов в регионах. Ему предстоит ездить по городам, проводя открытые мастер-классы, рассказывать о преимуществах и достоинствах нашей Школы. В душе поднимается горькое сожаление от одной лишь мысли об этом. Я боюсь, что за это время он забудет, что между нами произошло.
Я созвонилась с Ромой. Нет, я не врала Мастеру, когда говорила, что у меня нет молодого человека (ненавижу слово «парень», оно такое вульгарное) – на кривой отношений мы находились попеременно где-то между серединой и конечной точкой, но, как я идеалистически полагала, оставались близкими друг другу людьми. Мы договорились встретиться в сквере Героев Пограничников – так называл его Рома, а я не знала, верить ему или нет, и не называла его никак.
– Пожалуйста, возьми вина. Побольше! – сказала я ему по телефону.
На улице было уже темно, низко, будто под тяжестью накопленного дневного жара, висело истыканное звёздами чёрное небо. Он сидел на траве, прислонившись к дереву, поставив перед собой ноутбук – лицо подсвечено светом от монитора. Я вздрогнула от узнавания – несколько часов назад я так же сидела на полу красной комнаты. Я выдернула его с работы, и здесь, на траве, он продолжал работать, ожидая меня. Мы предпочитали траву скамейкам, которые были уже заняты чёрными силуэтами, будто грубо вырезанными из бумаги, курившими и гоготавшими во весь голос. Я с размаха плюхнулась рядом с ним на расстеленную для меня куртку. Он рано выходил из дома и всегда брал с собой куртку, чтобы я не замёрзла, если вечером мы встретимся, хотя мы не договаривались о встрече заранее. А может, это он всегда мёрз?
Я была возбуждённая, радостная, стремительная, напористая. Говорила быстро и громко, больше захлёбывалась смехом, чем говорила. Я горела от нетерпения в подробностях рассказать ему, что у меня произошло, что мир мой сделал смертельное сальто, но напустить на это такого тумана, чтобы он ни о чём не догадался, но что-то почувствовал.
Он купил две бутылки красного вина, густого и крепкого.
– Риоха, – сказал он, когда я взяла у него бутылку.
Мне нравилось название, звучащее как страстный вздох – Риоха, но я больше любила белое вино. Я жадно присосалась к горлышку и сделала три больших глотка. Горло обожгло горечью, по подбородку стекла тонкая струйка, я вытерла её тыльной стороной ладони.
Его лицо было бледно-холодным и сосредоточенным. Я не могла спокойно смотреть, как он работает, хотелось взять его за плечи и растормошить, расцеловать в щёки, смачно причмокивая, обхватить за шею и душить в объятии, пока он не начнёт непроизвольно кряхтеть от моего приступа нежности. Мне необходимо было выместить энергию и восторг, вызванные встречей с Профессором. Я закрыла его ноутбук, опрокинулась спиной на траву и расхохоталась так, словно под действием вуду.
Я хотела вечеринку, но не такую, как была на озере. Наши вечеринки были камерными. Мы встречались вчетвером: я, мой Рома, моя Рита и её Артём. Иногда, когда кто-то из нас отлынивал – втроём, но чувствовали, что чего-то не хватает, и всеми силами пытались вернуть потерянный элемент. Иногда к нам кто-то присоединялся, мы принимали, не отталкивали, но это была ещё одна возможность продемонстрировать другому нашу идеальную совместимость. Я всегда больше любила чётные числа. Когда мы вливались в большую компанию, тоже старались не расставаться – я хвостом следовала за Ритой – она была более открыта новому, а Рома и Артём, более сдержанные, и вовсе вставали как вкопанные на месте и, тихо переговариваясь, наблюдали за происходящим.
Я полюбила Риту под песню Ланы Дель Рей Summertime Sadness с первого глотка коктейля из водки и ананасового сока, которым она меня угостила, а потом появился Артём, и его я полюбила за то, как он на моих глазах завоёвывал Риту. Однажды он выпрыгнул из окна второго этажа, чтобы догнать её на улице, когда она, как предполагала, незаметно вышла из комнаты и закрыла дверь снаружи на ключ. Мы были четвертинками пазла, идеальной компанией.
Обычно мы пили вино из одной бутылки, шатались по старому центру, сидели у меня в Подколокло, или у Ромы в Лялином переулке, или в съёмной квартире Риты и Артёма на Бауманской – всё было рядом, везде можно было дойти пешком. Наши встречи продолжались с прежней регулярностью, даже когда в моих отношениях с Ромой появилась неопределённость. Ребята смотрели на нас с видом «чем бы влюблённые ни тешились – всё равно помирятся, всё равно будут вместе».
Мальчики любили смотреть футбол, а мы с Ритой любили целоваться, по-настоящему, взасос, страстно. Началось это по моей инициативе. Когда мы, раскрасневшиеся, отрывались друг от друга и, удивлённо моргая, поворачивались к мальчикам, они с хрипом в голосе говорили: «Прекращайте ваши лесбийские игры!» Часто они уходили, оставив нас вдвоём. А мы улыбались и, захлёбываясь смехом, говорили: «А вы-то так не можете!» Бог знает что было у меня в голове (я хотела заставить Рому ревновать к подруге) – я была просто безумно счастлива, так любила нас и наш тесный мирок.
Зимой, собравшись у кого-нибудь дома, мы играли в наклейки – игру, которая моими усилиями стала нашей традицией – я привезла её из Новосибирска, где мы играли в наклейки с именами философов, а теперь писали на бумажках всё подряд – героев кино, актёров, музыкантов, художников, в том числе тех, с кем были знакомы. Потом пьяные, выдохшиеся от смеха, вчетвером засыпали – девочки на кровати, а мальчики на полу. И так каждый раз на протяжении трёх лет.
– Откуда ты такая пришла? – спросил Рома, убирая компьютер в рюкзак.
И я сбивчиво рассказала, чем сегодня занималась, надеясь, если он не спросит, утаить от него некоторые детали.
– А где вы встречались? – спросил он, будто прочитав мои мысли, хотя всё было написано у меня на лице.
– У меня, – ответила я.
– У тебя?
– Да, я разве не сказала?
– Нет, не сказала. Это он предложил?
– Да, – сказала я, и это было правдой.
Он издал протяжное «хм», но не стал дальше расспрашивать. Хорошо, что в темноте он не заметил, как я покраснела. Мы выпили ещё вина, одну бутылку он убрал в рюкзак, а вторую, завинтив пробкой горлышко, засунул в карман куртки, и пошли встречать ребят.
Мы с Ритой опять целовались, страстно и долго, как никогда раньше, будто в последний раз, но тогда я ещё не подозревала, что это действительно будет последний раз. Потом я начала падать. Я падала нарочно, специально, игриво, как Ниагарский водопад, безрассудно, вскидывая руки, обрушивалась вниз, не обращая внимания на то, что находилось у подножия. Но капелька разума в этом была – я падала, стоя рядом с Ромой, чтобы он меня ловил. Он хорошо справлялся, берёг голову, и я отделывалась красивыми, расцветающими наутро, будто бабочки на цветах, синяками. Показывала ему сиреневые пятна на бёдрах, хвасталась боевыми трофеями, а он называл меня «воином». Я и была безмозглым воином на поле любовного четырёхугольника.
– А если бы я тебя не поймал? – спрашивал он.
– Но ты же поймал!
– В следующий раз не буду ловить. Пожалуйста, не делай так, – просил он, но думаю, ему нравилась моя забава так же, как и мне.
Я проснулась утром в Подколокло. Кроваво-красные стены, пол и потолок. Мы лежали втроём на кровати – я в центре, Рита с Ромой по краям. Артём уже ушёл на работу. Обычно я спала на животе, уткнувшись лицом в подушку так, что те, кто это видел, боялись, что я задохнусь. Я уснула в уличной одежде, даже не сняв Ромину нейлоновую куртку. Бережно перекатилась через Риту – она спала на спине, – сняла джинсы, бросила куртку на пол и, не заметив ничего странного, кроме дикой головной боли, переоделась в домашнее. Нужно было скорее умыться и почистить зубы – я любила эти моменты тишины, когда все ещё спят, а я просыпаюсь первой. Я всегда просыпалась первой. Я не помнила, как мы оказались дома, но всё было на месте – ключи, раз уж мы внутри, телефон, паспорт, сумка, – всё вроде в порядке, но, когда я, нагнувшись в ванной, чистила зубы, спину обожгла тянущая боль. «Наверное, не очень удачное падение, – подумала я, – не стоит, Соня, больше падать». Когда я вернулась из ванной в комнату, Рома уже проснулся и вертел в руках куртку, что-то на ней рассматривая.
– Это что, кровь? Откуда? – спросил он.
Сзади на куртке запеклось широкое тёмное пятно. Он подошёл ко мне, поднял осторожным движением футболку, оттянул резинку штанов и сделал то, что при мне никогда не делал – грубо выругался матом.
– Не успел.
Я заподозрила, что боль в спине как-то связана с пятном.
– Что не успел?
– Поймать тебя не успел.
События прошлой ночи стали проявляться как на полароидном снимке. Я, запрокинув голову, много смеялась, валялась в траве, болтая ногами в воздухе, танцевала танец Тило Вольффа[9], много целовалась с Ритой и, кажется, даже с Ромой.
– Ничего, – сказала я, – случались вещи и пострашнее.
– Ты убегала, и я не успел.
Оказывается, я ещё и убегала. Убежала и не рассчитала падение – распласталась на некстати отделанной брусчаткой улице. Значит, мы возвращались домой по Большому Спасоглинищевскому переулку. Это знание, правда, мало что меняло.
Он выругался ещё раз.
– Кажется, тебе надо в больницу.
Рита боялась крови, и он на такси отправил её домой, а мы поехали в травмпункт. По пути заблудились, вышли раньше, чем нужно, и ещё долго, бродя пешком по жаре, искали нужный корпус больницы.
Рана была глубокой и рваной – пришлось зашивать. Пусть и под анестезией, но я справилась, не проронив ни звука. Когда дело было сделано, я бесшумно, как тень, выскользнула из кабинета, смотря в пол и сжимая руку в кулак, плотно прихватив зубами большой палец. Он обнял меня за плечи, поцеловал в лоб, и мы пошли домой. На обратном пути он купил мне в зелёном кафе с яблочком два больших стакана кофе с молоком и с шестью порциями сахара. Один я, обжигаясь, жадно выпила, сидя на парапете возле кафе, а второй, приятно остывший, пила маленькими глотками, сидя в нагретом трамвае.
– Красивый шрам будет? – спросила я.
– Красивый. Воин, – ответил Рома.
Весь день я пролежала дома на незаправленной смятой постели, смотрела старые фильмы с Томом Крузом – «Ванильное небо», «Интервью с вампиром», «Магнолия», «Человек дождя» – и грызла маленькие детские печенья в форме зверюшек, лишь изредка вставая и шаркая тапочками, проходила в прихожую, чтобы в свете открытого холодильника напиться холодного молока.
На просмотре, на мой взгляд, шедеврального и незаслуженно забытого фильма Стенли Кубрика «С широко закрытыми глазами» я наконец поняла, что произошло, почему они оба – Рита и Рома – весь день не отвечали на мои сообщения. Это осознание пришло ко мне извне помимо моей собственной воли, оно будто было зашифровано в фильме. И я почувствовала дурноту, поднимающуюся из желудка.
Вечером я страшно напилась. Когда я шлёпала от холодильника обратно в кровать с бокалом, контейнером для порционного льда и запотевшей бутылкой «Шардоне», у меня возникло чувство, что, возможно, я ошиблась в своих догадках, но молчавший телефон и пропущенные звонки подтверждали мои худшие опасения. Я думала поехать к Роме и застать их на месте преступления, но была слишком пьяна и обессилена, чтобы выйти из дома, зашитая рана на спине ныла. Возможно, у меня поднялась температура.
Я одинокий воин. Я вступила в область, где начинались зависть, страдание, ревность. Обида ощущалась остро и болезненно. Поверить в то, что моя лучшая подруга увела моего (пусть и бывшего) молодого человека было невообразимо сложно и при этом просто, как выпить чая.
Но, господи, это был кошмар! Я не переставала пить десять дней. Утратив представление о времени, я просыпалась среди ночи или днём и выползала из квартиры за вином в магазин, который никогда не закрывался. У входной двери выстроился стыдливый рядок пустых бутылок. Собственное тело казалось огромным, распухшим. Раненая, зашитая, в непреходящем опьянении, я, сидя на полу под оконной рамой, представляла их вместе. Так бывает? Только так и бывает. Так произошло и со мной. Глупый случай. Обычная история.
Знаю, я страдаю заслуженно. Я – такая же непутёвая, как они. Я собиралась исчезнуть, когда Профессор полюбит меня, но они меня опередили. Это не делает их поступок в моих глазах менее ужасающим. В душе мы все одинаковы, но они первые всё испортили. Мы провели вместе, спали бок о бок три года. Это она, Рита, привела меня в первый раз в Подколокло. «Вот ворота, – показывала она, – кодовый замок и вход во внутренний двор, и дом, выходящий окнами на низкую узенькую улочку». Я полюбила его особенный скрипучий покой и сутолоку нижнего города. Я слилась с ним, и он утешал меня.