Софрон Данилов
Сказание о Джэнкире

На провисшей толстой ветви старой-престарой ивы Чаара не сразу заметила красногрудую птаху. Она (откуда дедушка знает, что это «он»?) смотрела на них выжидательно и в самом деле, похоже, о чем-то спрашивала на своем птичьем языке – громко чирикнула.

– Что, что ты сказал, приятель? – Кажется, лучше бы Дархан не переспрашивал.

«Приятель», явно обиженный на ставшего вдруг почему-то непонятливым старинного знакомца, который, главное, сам никогда не забывал останавливаться первым и поболтать с ним о том о сем, а сейчас бы и не заметил, не обрати он на себя внимания, сердито затараторил скороговоркой.

Дархан слушал с виноватым видом и, точно соглашаясь со справедливостью упрека, кивал головой.

Наконец «приятель», видно, сжалился и уже совсем мирно прочирикал-спросил о чем-то привычном.

– А-а, понял, тебя интересует, как я себя чувствую, такой немолодой? – с воодушевлением вступил в разговор Дархан. – Я-то ничего, а вот как у тебя дела? Все ли хорошо?

«Приятель» коротко чирикнул.

– Ну и прекрасно. В такую сочь и зелень, в такую благодать уж вы постарайтесь в песенном красноречии, не ленитесь! Славьте природу-мать! Ну пока, до завтра!

Повеселевшая птаха, водя за уходившими вертлявой головкой, все продолжала неумолчно щебетать.

Довольно долго прошагав по тропе, они снова остановились – тонкая гибкая ветка тальника, изогнувшись, провисла поперек пути.

– Посмотри-ка! Да ведь эта шельма никак забавляется – ни дать ни взять мальчик на качелях!

И действительно, вцепившись коготками в гибкий конец провисшей ветки, вверх-вниз беззаботно качалась и щебетала небольшая желтошеяя пичуга.

– Вот те на, на меня, старика, она и не глядит, желает пооткровенничать только с тобой, – Дархан повернулся к Чааре. – Ну, говорите. У вас, молодых, найдется, чай, о чем поговорить. А ты не важничай.

– О чем она?

– Вроде бы спрашивает: как со школой?

– Окончила, окончила!

Синица испуганно снялась с ветки и улетела.

– Чего ты кричишь так истошно?!.. Она, чай, не из каменно-глухих…

Дархан пошел впереди и прибавил шагу.

Теряясь в догадках – шутил дед или вправду говорил всерьез, когда объяснялся с птахами и так строго пожурил ее, – Чаара покорно следовала за умолкшим стариком.

Вышли на опушку лесной поляны.

– Посмотри-ка, внученька!

Чаара, обрадованная (значит, он и не думал на нее сердиться), мигом очутилась рядом с дедушкой и устремила взор в дрожащую глубь чащи на другом краю поляны, всю пронизанную золотыми нитями, мигающими каплями звездочек.

– Ты смотри не через всю поляну, вглядись под ноги, – Дархан ткнул рукой вниз. – И побольше, побольше смотри кругом. Видишь, как пышен и бел цвет голубики… Плодов и ягод нынче будет пропасть. Если задержишься, голубушка, подольше, обязательно навестим здешние места…

Вернувшись к шалашу, добыли воды, запалили костер, поставили кипятить чайник. Дархан, показывая и объясняя, как это делается, очищал и разделывал самого крупного из обещанных хариусов. Хопто сначала было заинтересовался, соизволил подойти, даже старательно обнюхать, затем с разочарованным и презрительным видом удалился подальше в тень ивы и блаженно растянулся, уткнув нос под хвост.

– Ишь, ты, – усмехнулся старик. – Недаром о. таких говорят: некий тойон каждый вечер к слуге своему приходит да ночует.

Разделав всю рыбу, Дархан как бы ненароком поднял взгляд вверх:

– А-а, вы уже, конечно, унюхали и сидите тут как тут, выкаркиваете себе положенную долю. Ладно, чуток подождите. Я вас никак не обделю.

Только сейчас Чаара заметила, что ветки ближних деревьев сплошь обсижены воронами. Наклоняя головы, они молча следили за каждым движением дедушкиных рук.

– Даах!.. Даах!.. – Одна из ворон, видимо, молодых, не выдержав, слетела с ветки на землю близко от шалаша и принялась требовательно вышагивать рядом. – Даах!

– Не торопись, дружок! Не спеши опередить своих друзей, – урезонивающим голосом проворчал недовольный Дархан. – Уйми жадный пыл. Вон остальные сидят, дожидаются.

Ворона, словно пристыженная, взлетела обратно на прежний сук.

– Дедушка, чайник бежит!

– Пусть бежит, далеко не убежит, хай подымать не стоит. Чай заварили крепко – по-полевому.

– Подбрось в костер дров, – сказал дедушка. – Нужно, чтобы зола была горячей.

Пока Чаара возилась подле костра, Дархан набрал на лугу разных трав и листьев.

– Иди-ка сюда, внученька… Смотри да учись, вот как следует делать.

Выпотрошенную рыбу старик выполоскал в воде, начинил нутро какими-то травами, густо посолил и сверху плотно обернул слоем зеленых листьев. Выждав, когда пламя костра сойдет на нет, раздвинул кучу источающих нестерпимый жар угольев, на горячее обнажившееся лоно положил зеленый сверток с рыбой и сверху опять присыпал золой и углями.

– Вот и вся недолга. Нам осталось одно: достать и съесть. – Дархан тщательно соскоблил ножом и собрал на куске бересты все остатки от разделанной рыбы. – Эти бедняжки явно изныли в столь долгом ожидании, наверно, промеж себя ругмя меня ругают: мол, как медлителен и неповоротлив старик, еле шевелится. Внученька, разложи все это на срезе того пня, чтобы им было удобней полакомиться.

Не успела Чаара отойти от пня – тут как тут на царскую трапезу с жадными голодными криками ринулись вороны.

«А нам когда?… А нам когда?» – послышалось Чааре в безумолчном гомоне стаи дроздов, неотступно следующих за ней, перелетая с ветки на ветку. Она беспомощно развела пустыми руками, но преследователи не унимались.

– Дедушка, дрозды тоже требуют подношения!

– Э, пустое, они кормятся разными семенами, на такую пищу они не зарятся.

– А почему пристают ко мне?

Дархан задребезжал надтреснутым веселым смешком:

– Милая, ты им, наверное, так понравилась, что они не могут с тобой расстаться.

– Да неужели? – Чаара повернулась к дереву, на котором примостились галдящие дрозды, и, взявшись кончиками пальцев за край платья, сделала глубокий реверанс. – В таком случае гран мерси, кавалеры!

Наконец-то!

Дархан разворошил прутиком костер и достал из золы готовую рыбу. Покрытая золотистой хрустящей корочкой, она издавала острый, пряно дразнящий аромат, какого Чаара не слышала никогда и даже представить не могла, – слюнки так и потекли, так и побежали. Самый мясистый и сочный ломоть хариуса дед положил перед внучкой.

– Ну, внученька, все это давай съешь – это ведь тебе гостинец от бабушки Джэнкир.

Сам Дархан, намазав кусок хлеба маслом и положив на него кусочек рыбы, направился к костру. Что-то неслышно бормоча под нос, обошел кострище кругом и бережно опустил дары в самый жар тлеющих малиновых углей.

Чааре и до этого доводилось много раз видеть, как старые и даже почти молодые, как ее мама, люди приносят дань духу огня. «А что это означает, мама?» – «Люди делают, ну и я поступаю так же». – «Зачем слепо копировать то, что велит старый обычай?» – «Ладно, не умничай! Это не нами заведено, не нам и рушить! И хватит болтать об этом!» Больше Чаара не спрашивала, и так чуть не дошло до ссоры.

А еще кто-то смешное рассказал про старую Пелагею, прошлым летом уехавшую к сыну в Якутск. Сын с семьей живет там в каменном доме с центральным отоплением и газом. Как водится, по случаю приезда драгоценной матушки затеяли семейное торжество. Пелагея, напрасно прождав, когда же сын или невестка приступят к исполнению древнего обычая, своей волей и разумом опрокинула рюмку водки над зажженной газовой плитой… Пожарных, правда, не вызывали – сами справились, а старушечка целую неделю икала, руки у нее, говорят, до сих пор ходуном ходят. Кажется, уже не так. Теперь «ученая» бабулька при неизбежных семейных празднествах – упорная женщина: фанатично блюдет заветы предков! – с виноватым видом опрокидывает рюмочку над батареей отопления, даже и холодной. Ритуал есть ритуал…

Вместо глаз у Чаары – чертики. Веселые, озорные.

– Дедушка, что ты сказал над костром?

– Э, да так, по привычке…

– Дедуля, ну скажи… Может, я тоже…

– Это стародавний обычай… Вы, молоденькие, называете их дремучими пережитками. Так, кажется, а? – с хитроватым прищуром глянул на внучку.

– Слова эти, получается, плохие?

– С чего взяла, что «плохие»?

– Значит, хорошие?

Дархан посидел молча, пристально уставившись в пламя костра.

– Известно, хорошие.

– Почему тогда скрываешь?

– А я разве скрываю?

– Ведь не говоришь же.

– Ну и настырная ты, право… Я, примерно, сказал вот что: «Имеющий постель из горящих угольев, подушку – из мягкой золы, одеялом же – бегучее пламя, Дух, хозяин жаркого костра моего, сивая борода, седая голова, Хатан Тэмерия, священно-почитаемый господин дедушка, и впредь не обдели нас своей милостью и щедростью…»

– Дедушка, а твой Хатан Тэмерия действительно существует?

– Голубушка, ты, наверное, думаешь, что я, мол, трухлявый пень, выжил из ума? А я еще далеко до твоего появления на свет хорошо понял, что ни бога, ни дьявола нету.

– Бога нет – ладно. Дьявола нет – хорошо. А как Тэмерия? Он-то есть?

– Откуда ему взяться…

– А зачем тогда?.. – Осеклась. Что-то помешало ей произнести «молиться».

На этот раз Дархан молчал дольше обычного. Щуря глаза, тоненькой тальниковой веточкой вылавливал из кружки невесть откуда натрусившийся травяной сор. Мягкая улыбка, освещавшая его дочерна загорелое худенькое продолговатое лицо, медленно истаивала, гасла. Реденькие сивые брови сдвинулись к переносью. Выловив последнюю соринку, он молча принялся прихлебывать остывший чай.

Чаара, каясь, уж не разобидела ли деда, – а виноваты во всем чертики, подзуживающие ее на глупые и зловредные вопросики, – сидела понуро и подвернувшимся сучком царапала землю.

– Подобных вопросов другим людям никогда не задавай, – проговорил наконец Дархан, собираясь выплеснуть из кружки опитки, и остановился, заметив, что внучка опустила голову. – Что с тобой, милая? У тебя вид ребенка, пролившего молоко. Я же тебя не ругаю. Правильно делаешь, что у меня все выпытываешь. У кого же спрашивать, голубушка, если не у меня? Ну, ладно, подними головку. Ну-ну…

Чаара подняла на деда виноватые глаза.

– А теперь улыбнись.

Чаара послушно улыбнулась.

– Ну вот и хорошо. По разным пустякам не надо вешать носа, сычыый… «Если Тэмерия не существует, то зачем ему творить молитву, делать подношения?» – спрашиваешь. Вопрос правильный. Но дело в том, что я в действительности творю молитву не именно Духу-Хозяину огня – ведь я в существовании разных там духов и прочего крепко сомневаюсь. Я возношу благодарение всей матушке-земле, вынянчившей нас на зеленой груди своей, вспоившей нас чистейшим воздухом своим, кормящей и одевающей нас от любви своей. А Тэмерия – это выговаривается просто по привычке. Возношу просьбу, чтобы и впредь был так же щедр и добр, не обделил нас ни птицей быстрокрылой, ни рыбой златочешуйчатой. Понимать добро, уметь быть благодарным – это хороший и мудрый обычай. Человек, потерявший способность понимать добро, перестает быть человеком, теряет человеческий лик. Хороший человек за добро должен отплатить тройным добром. Мы, племя двуногих, носящих лицо спереди, свою родную землю, на которой впервые увидели солнечный свет, должны хранить и беречь как зеницу ока. Что еще найдется в этом Срединном мире, кроме матери-природы, которая испокон веков, со дня сотворения мира, во имя всего живого, начиная от муравья и кончая самим человеком, беспрерывно и неоплатно творит добро и благо? Вот именно поэтому, голубушка, никогда не косись с осуждением на того, кто будет творить подношение огню.

Дархан умолк. Давно уже отвык говорить так много сразу и теперь, кажется, смущенный долгословием, отвел взгляд на костер, почти невидимый в сиянии солнечного света. Только легкий треск и хрумканье да почавкивание огня, сладострастно пожирающего свою пищу, раздавались в наступившей тишине.

Впервые ли слышала Чаара такие слова? Да и в словах ли дело? В чем же? Кто и как их говорит. И когда. Теперь и здесь, перед лицом неумолимой вечности, обычные слова звучали совсем по-другому.

– Я поняла, дедушка… – прошептала Чаара.

– Ешь, милая, ешь…

Рядом пировали вороны.

И все-таки не Чаара должна была оказаться здесь – Мичил, внук Дархана. Он и в гости-то к дочке поехал с задумкой забрать с собой Мичила. Рассудил, что Чааре лучше остаться возле матери; к тому же, если поедет учиться дальше, ей предстоит готовиться к экзаменам. Но расчеты его не оправдались. На приглашение дедушки парень вытаращил изумленные глаза:

– А зачем я туда поеду?

Дед, совершенно не ждавший подобного ответа от обожаемого внучка, опешил:

– Как зачем? Погостить, посмотреть…

Чего и вовсе не ожидал – пренебрежения, просквозившего в усмешке Мичила:

– Едва ли, дед, у тебя есть что-нибудь достойное, что могло бы удивить… Гор, речек, долин – везде предостаточно!

Пораженный в самое сердце, не находя достойных слов в ответ, Дархан молча поник головою и, оскорбленный в лучших своих побуждениях, беспомощно оглаживал вздувшиеся пузырями штаны на коленях.

Заметив убитый вид «допотопного дедуни» и, видимо, сжалившись над «ископаемым предком», Мичил снизошел до объяснения в примирительном тоне:

– Понимаешь, дед, во время летних каникул я буду вкалывать в гараже. Мечтаю стать шофером! Вот если бы у тебя был личный вертолет, то можно бы смотаться на пару-тройку деньков… – хохотнул. – А так, сам понимаешь, дедунь. Ну я пошел. Чао! Ариведерчи!

Дархан, сам не свой, уязвленный и униженный, сначала не мог ничего соображать, потерял дар речи – внук поверг его в немоту. Горькие размышления посетили его позже, когда сидеть одному в пустой гулкой квартире, глазея на грязную, без единого живого деревца, улицу стало уже невмоготу. Хоть вой. «Ему бы, видишь ли, вертолет!.. Носясь по небу, кроме облаков, что он увидит? В лучшем случае – верхушки деревьев, нетающие льды на горах. Немного знают и видят шоферы, раскатывающие на быстроходных машинах по ухоженным дорогам. Чтобы узнать и полюбить землю, надо исходить ее всю пешком, вдоль и поперек, нарастить на подошвах мозоли… Ишь ты, ему вертолет подавай!»

Наверное, целую вечность думал так Дархан. То молча, то принимаясь разговаривать сам с собою. Но кому нужны были его мысли? Мичил, тот явно не нуждался – чихал он на них.

Неизвестно, чем бы разрешилось мучительное томление Дархана – какой неизлечимой, неизвестной медицине душевной хворью, не появись с радостным смехом Чаара – настоящий лесной колокольчик! – и не повисни на шее пригорюнившегося «дедули». Дархан ожил.

Правда, никто – ни дочка, ни зять, а меньше всего сам Дархан – ни сном ни духом не подозревал, что впереди их ожидает гром и молния. До самого последнего мгновения не знала и Чаара. Ей-то и предстояло стать громовержицей.

– Раз Мичил не хочет, с дедушкой на Джэнкир поеду я!

Гром грянул.

Молния не заставила себя ждать.

– Ни за что! А кто, хотела бы знать, будет за тебя готовиться в институт?

Ну и все такое прочее в этом роде.

Образумить строптивую дочь ничем не удавалось: ни гневом, ни мольбами, ни посулами.

Дархан – кур, попавший в ощип, – ощущал себя крайне неловко. Чего-чего, а послужить причиной бурного скандала никак не ожидал. Да и вообще не знал, что это такое – не умел. Случалось, особенно в бывшей когда-то молодости, ссорились с Намылгой, но, как говорится, потехи ради – до настоящей свары не доходило. Тут же он чуть не сгорел со стыда и бессилия, когда распалившаяся дочка грубо отозвалась о выживших из ума стариках, сбивающих неразумных детей с толку. Очень даже просто мог принять это высказывание на свой счет.

Короче, Дархан жестоко страдал. Но, странно, ему и нравилась непреклонность внучки, которую он, все эти дни любуясь мягкостью ее нрава и милыми повадками, считал неспособной на какое-либо непослушание. Тем паче на упрямство. «А что, внучка удалась в меня!»

Последнюю точку в споре поставил Дархан.

– Ты не шуми, дочка, пусть посетит родные места. Если пойдет учиться дальше, бог весть, в кои веки вернется. Тогда мы, старые, кто знает, будем ли в живых? – только и молвил печально.

И тогда мать заплакала. Чаара никогда не видела, как плачет ее мама. Но и не видя, не могла представить, что так – навзрыд; упала головой на грудь дедушки, а он гладил ее, как ребенка, по спине и, раскачиваясь, что-то шептал с заблестевшими вдруг и сузившимися в ниточку глазами…

– Посмотри-ка, деда, вот… – обескураженная Чаара показала пальцем на кучу рыбьих костей перед собой. Ее самою поразило, что от огромного куска, который она, казалось, не съест и за весь день, как-то незаметно ничего не осталось.

– Вот это по-нашенски! – возликовал Дархан, не сожалея, что внучка прервала его грустные воспоминания.

Вороны тоже отпировали и без крика улетели. Срез пня был чист и блестел – ни косточки. Точно свежеспиленный.

– Дедушка, угадай-ка: где я сегодня была?

– Самое большое – это для бабушки сходила за коровами, – Дархан принимает равнодушный вид.

Чаара, вернувшись откуда-нибудь, каждый раз велит деду угадать, где была. Всякий день она открывает для себя все новое и новое и, восхищенная, рассказывает об этом взахлеб, чем доставляет старику неизъяснимое наслаждение и великую радость.

– Опять не угадал! Я поднималась на Буор-Хайа!

– Вот те на! И что там делала?

– Смотрела…

– На что?

– А на все: поляны, аласы, горы, речку, нашу избушку, Эриэнчик…

– И как они тебе показались? – Конечно, Дархан не имел в виду их дом и корову.

Не в силах выразить своего чувства, Чаара зажмурила глаза, покачала головой, цвыкнула губами. Дархан так весь и засиял.

– Дедуля, ты знаешь, чего я хочу? – полушепотом спросила Чаара. – Мою самую заветную мечту?

– Как же, знаю, – Дархан ответил так же, вполголоса. – Ты мечтаешь полюбить самого-самого хорошего парня.

– Нет, нет! – вспыхнула Чаара маково. – Ты не смейся, я спрашиваю всерьез.

– И я говорю вполне серьезно. Над такими вещами не смеются. Человек приходит в этот солнечный мир для того, чтобы создать семью, родить детей и ждать внуков. Таков закон природы.

– Я другое имела в виду, – не поднимая глаз, пробормотала Чаара, смущенная.

– Что именно, скажи?

– Дедушка, – Чаара робко подняла на Дархана точно вдруг омытые росой очи. – Мне хотелось бы всегда-всегда жить тут, на Джэнкире. Ведь это моя родина…

– Лучше ничего не скажешь, голубушка. Дай-ка сюда свою головку, приложусь. – Дархан нюхнул в самое темя склонившейся Чаары. – Спасибо, птенчик, за великодушное сердце твое… Если желаешь, ты здесь и правда можешь поселиться навсегда. Может, ты и слышала: неподалеку отсюда, на Харгы и дальше, на Туруялахе, обнаружено богатое золото. Люди из экспедиций давно уже торят туда дорогу. Работали они там и нынче весной, от шума и грохота разных машин земля дрожала… Недавно, будучи в поселке, я имел разговор с Титом Черкановым, секретарем парткома нашего совхоза. Он нарассказал мне вещей, схожих только с олонхо. Если будет доказано наличие большого золота, на Джэнкире откроют прииск. Наплывет уйма техники, прорва людей. С помощью прииска наш совхоз, по словам Тита, перемелет застарелые кочкарники, превратит их в покосные луга. И вот тогда здесь обоснуется ферма рогатого скота, заведем многочисленные табуны – одним словом, наш Джэнкир превратится в одно из крупных отделений совхоза. Заимеет собственную школу, откроет больницу, заработает клуб, И вот, голубушка, ты сюда приедешь учительницей или доктором с высшим образованием. Ясное дело, с супругом. И заживете себе на родимой стороне.

– Неужели так все и будет взаправду, деда?

– Конечно же, взаправду. Тит небылицы плести не станет.

– Иэхэйбиин^[15]!

От избытка невыразимых чувств, вспорхнув белой бабочкой, внучка повисла на шее деда. «Дедушка!..» – вскрикнуло сердце и плеснулось в груди волной. Теперь ей было жалко всех, у кого нет «такого, такого…» – слово не находилось. Но вот вдруг очнулось, пришло: «Самого лучшего в мире дедушки!» И снова стало немножко стыдно и неловко, как в тот миг, когда одна с вершины Буор-Хайа любовалась красотой земли, что он только ее дедушка. За что ей выпало такое счастье? Справедливо ли это? Никто не мог бы ответить на такой странный, несуразный вопрос. Впрочем, он и не возник явно – промельк, словно и не был.

Дархан спрятал-утопил лицо в текучих горячих волосах Чаары. Святой, блаженный запах детства! Как он, оказывается, стосковался по нему, истомился, извелся в беспросветной безысходной печали, причина которой стала понятна только сейчас. Иссиня-черные волосы внучки пахли медом, солнцем и, казалось, навсегда забытым невозможным счастьем. «Чаара – Дитя Благоуханное…»

И вот бабочкой же взлетела на пень.

– Как прекрасна жизнь!

Не слова – выдох лишь, колебание воздуха. Или то душа вымазала заветное? Преждевременное – не по возрасту? Ох, кто знает, сколько он уже существует на этом свете? Для родителей мы до седых волос маленькие да глупые. А для природы, общей нашей матери, – так ли? Перед ней все равны, и ребенок мудр. Иной и мудрее иных долгожителей.

Ни к кому не обращалась Чаара в этот миг, но Дархан услышал – откликнулся: вздохнул глубоко-глубоко от переполненного сердца. Иначе б не выдержало. Произнес в свою очередь:

– Если Бог-Творец и существует, то вот он в собственном подлинном величии – это Мать-Природа, родная наша Земля-Кормилица.

Ничего не добавил более – ни к чему.

Древний дедушка и юная внучка, тесно обнявшись за плечи, неотрывно и завороженно глядели на близкий и далекий, горящий радугой горизонт.