София Осман
Слива любви

– А куда же? – расстроенно спросила Мария, не понимая намеков старой Фреды.

– Ты его жена, тебе лучше знать, – пожала плечами Фреда и попрощалась с Марией.

Позднее сеньору Дженаро остановила донна Друмина.

– Ох и расстроился мой Марко, – начала она, едва увидела Марию.

– Что же с ним приключилось? – заволновалась Мария.

– Они с Джузеппе каждую весну играли джаз возле Собора, на площади… или ты забыла?

– Нет-нет, – торопливо ответила Мария, – конечно же… праздник весны.

– И что теперь, уважаемая сеньора Дженаро? – с вызовом спросила Друмина. – Теперь у вас дети, – многозначительно сказала она. – Всё изменится.

– Что же должно измениться? – расстроилась Мария.

– То самое, моя дорогая… то самое, – Друмина отвернулась, но, немного подумав, вновь обратилась к Марии, – и лучше бы вам узнать, куда пропадает Джузеппе вечерами!

Тем же вечером Мария решила поговорить с мужем.

– Куда это ты собираешься? – спросила она, заметив, как Джузеппе чистит свои парадные туфли.

– Я решил прогуляться перед сном. Не хочу тебе мешать, – сказал он, даже не взглянув на жену.

– Сегодня только вторник, а ты… ты вырядился так, будто собрался на воскресную службу!

– Что за вздор? – упрямо сказал Джузеппе. – Я, что же, не могу прилично выглядеть во вторник?

Мария продолжала оглядывать мужа.

– Мои туфли прохудились, вчера я вымок под дождем, – мягко сказал он и затряс лакированным башмаком.

– Поэтому каблуки твоих выходных туфель стесаны, дорогой? – присмотрелась Мария. – А этот комок грязи? Он лежал в коробке из-под обуви! – не унималась жена.

– Ерунда, туфли в полном порядке. Я выходил только что к соседу. Ромео позвал меня поглядеть на свои астры!

– Ромео выращивает астры?

Джузеппе вздернул подбородок и замолчал.

– Интересно, знает ли об этом Алексия? – усмехнулась Мария и вышла из комнаты. Спрятавшись за занавеской у распахнутого окна, она увидела, как Джузеппе кинулся прочь из дома. Он перескочил через невысокую изгородь, попал ногой в лужу, выругался и чуть не сбил проезжавшего на велосипеде почтальона.

– Ой, Джузеппе! – воскликнул тот.

Мария прислушалась.

– Я слышал, ты избавился от контрабаса, – продолжал старичок, – мне жаль, Джузеппе… моя мать любила твою музыку. Вечерами она приходила к тетушке Марте, усаживалась на скамейку и слушала твои песни.

– Я тороплюсь, Маттео, в другой раз, – выкрикнул Джузеппе и помчался по дороге.

– Теперь я вынужден играть с ней в шахматы, она обыгрывает меня и хохочет, – выкрикнул почтальон, но сеньор Дженаро его уже не услышал, он бежал по дороге, с каждым шагом увеличивая скорость.

Позади него уже остались улочки и дворики домов, городские скамейки с влюбленными парочками, а впереди показался городской вишневый сад, за которым начиналась изгородь особняка донны Креоле.

Небрежный и торопливый сеньор Дженаро не замечал ни любопытных взглядов за спиной, ни тихих слов вслед. Всё, что его занимало сейчас, ждало за высокой изгородью в саду богатого дома.

– Должно быть, Джузеппе занялся бегом, – провожая взглядом сеньора Дженаро, проговорил сидящий на лавочке старик.

– В выходных туфлях, – кивнул второй.

– Я тоже так когда-то бегал, – мрачно отозвался третий, – рысцой и в дорогих туфлях.

– Мы все так бегали, – буркнул первый. – Марафон в неудобной обуви может позволить себе только молодость.

На следующий день Мария пожаловалась мужу на головную боль и попросила его заняться дочерьми. Три дня Джузеппе исправно исполнял роль заботливого отца. На четвертый день, когда его руки вновь задрожали и показались ему холодными, а думать о чем-то, кроме светлой площадки под балконом Креоле не получалось, он дождался, пока Мария заснет, уложил девочек и выскочил из дома.

Едва услышав стук входной двери, Мария оделась и выбежала следом за мужем. Она еле успевала за ним, но выследила до самых ворот дома Креоле.

Она знала и этот дом, и его хозяйку – высокую статную даму. Знала и то, что донна недавно овдовела.

На следующий день Мария «выздоровела», пораньше уложила девочек и улеглась сама. Как только Джузеппе вышел из дома, она отправилась следом.

Она шла вдоль высокого забора, надеясь отыскать в нем дыру или поломанные прутья, как вдруг услышала знакомую мелодию. Она не перепутала бы эту музыку ни с чем другим: эту партию играл Джузеппе под её балконом, когда добивался её расположения.

Что есть силы Мария дернула за железный прут, казавшийся хилым и уже поломанным, и пробралась внутрь сквозь широкую дырку.

Чувствуя, как в горле клокочет гнев, как в груди разливается ярость и досада, она побежала на звук, но, добравшись до площадки, остановилась, не поверив тому, что видит.

Спрятавшись за толстым деревом, она рассматривала деревянный пьедестал около большого дома, собственного мужа, восседавшего на стуле посередине сцены, а также накрытый на двоих столик, стоящий возле него.

Удивление сменилось растерянностью. Женщина выбралась из укрытия и подошла к самому краю тяжелых веток. Она захотела броситься к Джузеппе и высказать ему всё, но сеньор Дженаро не заметил бы Марию, даже подойди она к нему вплотную, потому как сидел с закрытыми глазами и раскачивался в такт музыке.

Он колебался из стороны в сторону с такой нежной тягучестью и лаской, что Марии на секунду подумалось: муж её впал в беспамятство и, придя в себя, позабудет и об этой игре, и о пьедестале из сколоченных досок, покрытом бархатным отрезом, который, однако, порядочно сбился, чтобы рассмотреть конструкцию и понять, что она сооружена специально для её Джузеппе.

На балконе второго этажа важно восседала дама. Она была столь величественна и спокойна, с таким восхищением смотрела вниз, на игравшего внизу Джузеппе, что Мария закрыла руками рот, сдерживая крик и заготовленную тираду о верности и любви до последнего вздоха.

Она опрометью кинулась из сада, вернулась домой и до того момента, пока Джузеппе не вернулся, не могла уснуть.

Другая на её месте высказала бы мужу всё, потребовав клятву больше не ходить по чужим садам. Но Мария была итальянкой, а значит, её женская душа требовала большего.

Она ничего не сказала Джузеппе, а он, напротив, с того дня, казалось, потерял всякую осторожность и, не скрываясь, бросал вечерами: «Буду не скоро».

Спустя пару дней Мария попросила у Ромео тележку, дождалась позднего вечера и, водрузив на нее новый футляр, вывезла его на улицу.

– Мария, – крикнул сосед, – откуда это у тебя новый контрабас?

– Я хочу подарить его Джузеппе.

– Куда же ты везешь его новый инструмент? – удивился любопытный сосед.

– Везу его к Антонио. Он как следует его проверит и настроит!

– Мария, ты прекрасная жена, нашему Джузеппе очень повезло! – одобрительно кивнул сеньор.

Медленно и аккуратно везла Мария контрабас вдоль улицы и часто останавливалась, перехватывая уставшие руки, хотя кожаный чехол почти ничего не весил.

Она встречала друзей и соседей, и все, кто слышал о новом контрабасе, восхищались её мудростью.

– Марко будет счастлив! – крикнула Друмина. – Скоро эти двое устроят веселье!

Добравшись до дома Креоле, Мария остановилась у калитки и позвонила в звонок. Ей открыл слуга.

– Гость донны Креоле – Джузеппе Дженаро – попросил доставить ему футляр от его инструмента. Разрешите мне пройти и выполнить его просьбу, – соврала Мария.

Слуга впустил её и проводил во двор.

Едва увидев жену, Джузеппе тут же вскочил и бросился к ней. Поднялась и донна Креоле.

– Мария! – крикнул Джузеппе, но жена его остановила.

– Мое уважение, донна Креоле, – поздоровалась Мария, – добрый вечер, Джузеппе, – улыбнулась Мария мужу. – Я пришла сказать Вам, донна Креоле, что это, – она указала на Джузеппе, – мой муж! И у него есть свой сад! Всё ли Вам ясно, уважаемая Анджела?

Мария с улыбкой поклонилась высокой женщине, и та, кивнув Марии в ответ, с достоинством покинула балкон.

– А ты, мой любимый, бери-ка свой контрабас, укладывай в этот новый футляр и отправляйся домой.

Мария была так спокойна и величественна, а сказанные ею слова так просты и значимы, что Джузеппе затрепетал. Он выхватил коробку, упаковал инструмент и устремился за супругой вон из сада.

Спустя неделю чету Дженаро посетила важная гостья. Тетя Марии, уважаемая Лучана, прибыла поздним вечером и застала племянницу попивающей чай на балконе. Внизу, на площадке возле дома, сидел Джузеппе и самозабвенно играл на контрабасе.

– Мария, – кинулась тетушка к племяннице и обняла ее.

– Что это у тебя под глазом, Мария? – удивилась Лучана, – это же… – от удивления она не могла подобрать слов.

– Всего лишь синяк, тетушка, – отмахнулась Мария.

Лучана с недоверием покачала головой и уставилась в сад, на мужа племянницы, обнимающего большую скрипку. Она повеселела, заулыбалась и заявила с явным удовольствием:

– У вас ничего не изменилось! Джузеппе все также романтичен и влюблен в тебя, как и раньше, когда он просиживал все вечера возле твоего дома.

– Да, любимая Лучана, у нас всё так же, как и в то чудесное время, когда Джузеппе был моим женихом.

– Что же я вижу? У Джузеппе под глазом… – вскрикнула Лучано.

Мария снисходительно пожала плечами.

– Всего лишь синяк, тетушка, сущие пустяки.

– Но что случилось? – не унималась Лучана.

– Небольшая неприятность с садом, всё обошлось, – улыбнулась Мария и с любовью посмотрела во двор, на играющего Джузеппе.

Маэстро Лариони

– Что с вашими плечами? – выкрикнула женщина. – Лариони, плечи!

Худощавый мужчина скривился и опустил напряженные руки. Седые пряди выбивались из общей, пока еще густой, массы русых волос и падали на высокий лоб. Серо-зеленые глаза устало и недовольно смотрели на женщину. Лариони замер; казалось, он мог простоять так посреди репетиционного зала до самого вечера.

– Да продолжайте Вы, что замерли? – громко скомандовала ярко одетая дама невысокого роста.

Лариони вновь поднял руки и плавно поводил ими в воздухе. Его тело раскачивалось в такт музыке. Сперва туловище уводило фигуру вперед. Сделав шаг, Лариони замирал. Затем слегка отклонялся назад, чтобы вновь поспешить вернуться – он вел себя справа налево, затем обратно и успокаивался к центру. Руки поднимались связными дугами, тряслись, разрезали воздух то быстро и отрывисто, то нежно и бережно. Длинные пальцы изредка смыкались в полусферы.

– Что с лицом? – надрывно спросила женщина.

Лариони расслабил все мышцы и сделался абсолютно безучастным.

– Да Вы не проживаете музыку, Марчелло, Вам же будто что-то прищемили!

Женщина поднялась со стула и встала совсем близко к ученику. Лариони с опаской взглянул на даму, вновь скривился и закусил нижнюю губу. Он побаивался госпожу Новак с того самого дня, как эту экспрессивную женщину представили ему как будущего преподавателя. Она могла сказать что угодно, выбирая при этом самые насмешливые выражения. Из-под копны пышных пшеничных волос, тщательно и аккуратно уложенных в стиле пятидесятых годов, на Лариони смотрел пытливый взгляд: цепкий, ироничный, уничтожающий.

– Губы не кусать! – звучным голосом отрезала учитель. – Расслабить рот!

Мужчина вытянул губы трубочкой и продолжил ритмичные движения руками.

– Так-так, – кивала головой Клара. – Стоп! – вновь выкрикнула она и щелкнула пультом. – Смотрите, что Вы делаете! – Учитель подняла руки и провела в воздухе дугу странной траектории. – Думаете, вы их этим удержите? – Она кивнула на пустые стулья напротив. – Приказываете им одно, а лицом противоречите! Что за удивленная гримаса? Чему Вы сейчас удивились? Командуете «начинаем», а лицом этот факт опровергаете!

– Клара, уважаемая, я и лицом вполне начинаю, – неуверенно промямлил Лариони.

– Так лицом не начинают, Марчелло, так им дивятся! «Неужели пора начинать?!» – вот что написано на Вашем лице! – Клара удивленно приподняла брови.

– Так и вы тоже удивились!

– Я удивляюсь Вашей безответственности к собственному лицу! Вот чего я жду, – Клара застыла, изображая радостное предвкушение. – А Вы что делаете?

– То же самое.

– Вы недоумеваете: начнут ли? А если и начнут – не перестанут? А затеят что-то свое? А Вас застыдят? Так вы дождетесь лишь разнобоя! А нужно… – Клара вновь приподняла брови и восхищенно взглянула на пустые стулья. – Уяснили?

Лариони скопировал радостно-удивленную гримасу.

– Так немного лучше, – недовольно буркнула Клара и щелкнула кнопкой на пульте.

Руки вновь причудливо замелькали в воздухе. Лицо замерло в сладостном предвкушении. Тело закачалось, а тонкие кисти задвигались по диагонали.

– Так, я сейчас прекращу всякие церемонии, Марчелло. – Учительница выключила звук. – Они давно уже и начали, и усилились, а Вы застыли! Вы лицом сильно тормозите, – цокнула Клара и развела руками. – Будем тренировать.

– Ну, Клара! Уважаемая! – простонал Лариони.

– А что делать? Лицо в Вашем деле иной раз даже важнее. Давайте, давайте. Иначе Вас просто не примут и не поймут, а если и поймут, то вовсе не так, как Вы того желаете. Отчего же вы такой лицом недоразвитый?

– Да обычный я лицом!

– Понаблюдайте за мной, Лариони, – Клара указала на себя. – Начнем с малого. Я называю эмоцию – Вы изображаете.

– Помилуйте! Мы лишены возможности так бездарно проводить время!

Клара резко встала. Крупные серьги в её ушах затряслись. Грудь бурно вздымалась, негодуя вместе с владелицей. Педагог поджала красно-коралловые губы и картинно подняла глаза к потолку:

– Вы молоды и неопытны. А сказанное лишь убеждает меня в том, что проблема в голове, Марчелло. Мы займемся лицом непременно и прямо сейчас. Я Левшинскому за Вас поручилась. – Она важно подняла палец – Безэмоциональный пень! – ткнула она Марчелло в грудь. – Талантливый, но абсолютно невозбудимый!

– Ах так! Не туда тычете, – усмехнулся мужчина.

– Лариони, какой Вы смелый на словах и слабый на лицо! – заключила Клара.

– Да что Вы к лицу моему придираетесь, я вполне симпатичный! – попытался защититься мужчина.

Клара скорчила недовольную гримасу.

– Обрадуйтесь мне, Марчелло! – приказала женщина. – Будто долго ждали и, наконец, меня встретили.

– Вы унижаете меня. Радость не выйдет искренней.

– Так сыграйте! Вы обязаны играть!

Марчелло изобразил восторг: лоб покрылся мелкими морщинами, белоснежный ряд зубов открылся в оскале.

– ЭтоВы так радуетесь? – уточнила женщина. – Радоваться нужно так.

Она обворожительно улыбнулась. Обычно ледяной взгляд вдруг засиял мягким светом. Лариони в очередной раз ужаснулся способности женщин к внезапным переменам.

– Я радуюсь Вам именно так, как изображаю, уважаемая, – хмуро проворчал Марчелло.

– То есть радости я у Вас не вызываю? – Клара покачала головой. – Изобразите тогда, что вызываю.

Лица Марчелло осталось мрачным.

– Аа-а, – протянула женщина.

– Давайте другой пример, – буркнул Лариони.

– Хорошо. Вы видите Левшинского после долгой разлуки!

Лариони хмыкнул.

– А он был бы Вам рад, – с укоризной заметила женщина.

– Можно я встречу Лауру? – перебил её мужчина.

– Да кого угодно, лишь бы в радость!

Марчелло исподлобья резко взглянул на учителя и лукаво улыбнулся. Небольшие миндалевидные глаза еще больше сузились, плутовато блуждая по женскому лицу.

– О-о-о. Запомните, Лариони. Это никакая не радость, но мы непременно это используем! – потешалась Клара. – Проехали. Дальше. Выдайте мне грусть!

Лариони впал в уныние.

– Это тоска, а мне нужна грусть! Ну представьте, как вашу собачку сбило такси, – предложила она.

– В смысле? Жюли? – воскликнул Марчелло и сделал шаг вперед.

– О, прекрасно! Запомните! Это, конечно, не грусть, но тоже пригодится. А теперь я хочу, чтобы Вы сопереживали.

Лариони построил брови домиком.

– Очень неплохо! Побольше красноречия! – похвалила Клара. – Сделайте попытку заплакать!

Марчелло удивился:

– Да что мне плакать? Я не плакал никогда, точнее, только раз!

– Когда?

– На похоронах бабушки, мне было шесть!

– Вспомните это! – безжалостно потребовала Клара.

– Но это болезненно!

– Немедленно дайте мне бабушку! – резко командовала женщина.

Лариони скривил лицо и опустил глаза.

– Хорошо, оставим. Теперь мне нужен триумф! Хоть триумф-то Вы сможете мне дать?!

Лариони высокомерно поднял голову.

– Это Вы что делаете?

– Торжествую.

– Вы заносчивый нарцисс? Триумф – он такой. – Клара безмятежно разгладила лицо и расплылась в торжествующей полуулыбке.

Лариони попытался повторить.

– Расслабьте подбородок, Марчелло.

Мужчина повиновался.

– Отчего опустили щеки? Почему они лежат, как два кулька? Дайте мне плавный подбородок, Лариони.

– Как я могу дать отдельно подбородок, если он связан со всем остальным?! – возмутился мужчина.

– Вот этим, Лариони, и отличается талант от гениальности! – глубокомысленно заметила Клара. – Сделайтесь милым.

Лариони улыбнулся.

– Когда Вы приезжаете к родителям своей подружки, Вы какой?

– Я? – уточнил мужчина. – Обычно я молчу.

– Ну, это ясно, а с лицом что?

– Я и лицом молчу.

– Представьте, что выиграли в лотерею миллион! – предложила Клара.

– Это в какой валюте? – уточнил Марчелло.

– В лирах! В чем же еще? – хохотнула женщина.

– Тогда ничего, кроме милой улыбки, это и правда вызвать не сможет, – отшутился мужчина, криво растянув губы и слегка сморщив нос.

– Ладно, вернемся к подготовке. – Клара щелкнула пультом.

Марчелло занял свое место, вновь поднял руки и плавно заводил ими в воздухе.

– Жюли! – прокричала женщина.

Марчело вытянул брови и затосковал. Клара удовлетворенно кивнула.

– Миллион лир! – вновь проорала она.

Марчело растянул губы и сморщился.

– Да, – кивнула Клара. – Лаура, и срочно.

Мужчина игриво посмотрел на пустые стулья, поднял одну бровь – другую же, напротив, немного опустил.

– Ах, красавец! – обрадовалась Клара – Так, так.

Лариони раскачивался назад и вперед, плавность его движений и эмоциональных порывов абсолютно точно не предавала чувства автора.

– И-и-и-и-и-и-и-и-и бабушка!!! – скомандовала Клара.

Мужчина сомкнул губы и с горечью опустил глаза.

– Прелестно! О боги, это прелестно!

Огромный зал был заполнен до отказа. Слышались нестройные звуки: филармонический оркестр «Ла Скала» настраивался перед предстоящим концертом. Внезапно наступила тишина, и на сцену вышла женщина в длинном изумрудном платье:

– Вольфганг Амадей Моцарт, Концерт для фортепьяно с оркестром номер двадцать один, до мажор. Дирижер – Марчелло Лариони!

Зал сдержанно зааплодировал. На сцену вышел молодой мужчина. Он слегка поклонился, встал на тумбу перед раскрытой партитурой и взял в руки палочку.

Оркестр скрупулезно и вдохновенно передавал всё, что задумал великий композитор. Публика затаив дыхание следила за дирижером. В первом ряду седовласый маэстро Левшинский кивал в знак одобрения:

– Клара, это успех!

Покровитель талий

– Вот так места! – проворчал молодой человек, пробираясь сквозь занавеску в полукруглую ложу. Перегнувшись через мягкие одинаковые кресла, задев при этом свисавший ламбрекен, он высунулся наружу к гудящей толпе и, опершись о широкие покрытые золотом перила, не удостоив своего спутника взглядом, покрутил головой.

– Как же так, – протянул он обиженно и застыл, напоминая каменного полубога в зале древнегреческих скульптур.

Как и те, с кого ваяли в золотой век истуканов, он был мужественен и бледен. Его красота не оставляла равнодушным, влекла, но сразу же и отталкивала, разочаровывая высокомерным выражением на красивом лице.

Лоб его был большим, шевелюра со свисающими на кустистые брови круглыми прядями – густой, глаза – круглыми, а скулы спускались к подбородку изящным контуром, словно из-под руки голландского портретиста – умельца разоблачать мазками.

Губы с чуть направленными книзу уголками казались капризными; тонкие черты лица, как сказали бы светские девицы, были «слишком прихотливыми». Сам он был высок и крепок, с длинными ногами, сильными, но изящными руками и широкими плечами, казавшимися точеными из-за узости пиджака.

Ему было двадцать девять лет, за которые он не вспомнил бы ни одного момента затруднений, или случая, когда его веления встречали отказ, или мечты, которой он бы не достиг.

При рождении его наградили именем Виктор, не приложив к этому имени ничего от его римских истоков, от смелых богов Юпитера и Марса, которых звали точно так же.

Застыв посередине пустой ложи, он водил взглядом по нарядной публике, которая в этот час шумела и приветствовала друг друга, рассаживаясь в кресла.

– Как прикажете отсюда воспринять? – он резко обернулся к своему компаньону дяде Филиппу, который убедил племянника сопроводить себя этим вечером в театр Мольера.

– Театр не ужин! – продолжал пенять ему Виктор, – это там нужны подробности супа… а тут сам, словно суп, как томленый ягненок, посреди стола у всех на виду.

Он презрительно кивнул вниз, на веселых господ. Те водили головами с биноклями у носа и хохотали, поймав увеличенное изображение хмурого месье и его шейного платка с утопающей в нем прямоугольной бородой. Виктор пожевал губами, сам в этот момент уподобившись какому-нибудь «дядюшке Филиппу», и вытянул их в неодобрительную трубочку, не скрывая досады.

– Знал бы, что так неудачно, никогда бы не разменял на это вечер!

– Садись, садись, – посмеиваясь, сказал высокий седоволосый господин с добрым лицом и такой же улыбкой, – зато как слышно!

Виктор состроил огорченную мину, которой обычно хватало, чтобы справиться с любым неудобством. Он уселся в бархатное кресло и, тяжело откинувшись на его спинку, заерзал. Его локти уперлись в подлокотники и несколько раз с силой нажали на них, как если бы он проверял, достаточно ли в них удобства его длинным рукам, которые никак на помещались на перекладины.

– Долго ли продлится эта пытка? – окончательно расстроился Виктор.

– Как уж выдумано! – без всякого сочувствия бросил дядюшка, поспешив отвлечься от унылого родственника и оглядеть разодетых людей, поклониться им, поприветствовать и тихонько при этом пробубнить: «Прекрасно, прекрасно».

Он сиял и был крайне весел, хотя видимых причин для этого, казалось, не было, тем более что в первую очередь всех интересовало унылое лицо его соседа, настолько отличавшееся от радостного второго, что родственная связь между этими двумя господами сперва не прослеживалась.

Филипп, однако, не казался каким-то там простачком, который мог смутиться при виде молодой несчастной физиономии. Он, скорее, напоминал мудрого учителя физики, решившего показать работу пневматической машины на живом кролике и теперь, наблюдая за учеником, веселился из-за его растерянности и наивной злости.

За занавеской показался седой бородач самого интеллигентного вида в кашне. Освободившись от длинной бархатной гардины, он подался к Филиппу, а тот – к нему.

– Лорен, старина, – Филипп дружески схватил господина за плечи.

– Филипп, радость! Ну, радость! Ложа! Да так рядом! – ответил тот искренне.

– Вот и Виктор в восторге, – захохотал дядя, – хвалит и хвалит. Где столько слов отыскал?!

– Надо думать! Как близко… как будто мы там, у Заиры! – с нескрываемой радостью выкрикнул Лорен, всматриваясь в площадку под ногами, и живо потер руками, когда тяжелый занавес перед самым его носом дернулся и медленно пополз в сторону.

Перед троицей появился арабский дворец Султана Оросмана, вернее, его великолепный сад с золотыми скамейками, фонтанами, фазанами, миртовыми деревьями и полуобнаженными слугами.

– Смотри-ка, – зашептал Филипп, указывая куда-то в сторону, – Лорен, только посмотри!

– Не может быть! – ахнул Лорен.

– Он их обнимает, как и прежде, – весело зашептал Филипп.

– Бибик, ну и Бибик, старый распутник, – прошептал в ответ Лорен и закрыл рукой рот, сдерживая хохот.

– О чем это вы? – небрежным тоном спросил Виктор, не отрывая от сцены любопытного взгляда.

– После, всё после, – махнул рукой Филипп.

Едва кулиса дернулась, а почтеннейшая публика заволновалась, Виктор обернулся:

– Так что ж… о чем вы желали мне рассказать?

– Дорогой мой, скажи, нравится тебе «Заира»? – воскликнул Филипп.

– Чудесный вечер! – вместо него ответил Лорен.

– Вы сказали: «Бибик – старый распутник», – настаивал Виктор, – это должно быть любопытнее, чем слезы султанских жен.

– Ах, это, – небрежно произнес Филипп, – это театральная байка. Все актеры любят хитрить, вот и эти… такие же.

– О чем это вы? – занервничал Виктор.

– Друг мой, история не заслуживает твоего внимания, – улыбнулся Лорен.

– Это мне решать!

– А станешь разочарован?

– Вечер и без того не спасти, – Виктор махнул рукой.

– Ну что ж, – тихо сказал Филипп – тогда слушай…

Тибон Бибик был обычным пареньком: ни о чем не мечтал и ни к чему особенному не стремился. Способностей его едва хватило окончить школу: так и не выяснив, чем бы ему хотелось заняться дальше.

Всё изменилось в тот момент, когда он увидел на улице разодетую мадам. Бибик так сильно очаровался её костюмом да и самой точеной и бледной красавицей, что не мог отвести глаз, покуда она не пропала за дверью под вывеской «Модный дом "Тириян".

Тибон никогда не рассказывал, что именно поразило его в девушке, но сразу после того случая он решил посвятить себя моде и устроился подмастерьем в ателье.

Портной – хозяин небольшого магазинчика на Сен-Моноре – был человеком обстоятельным; увидав невысокого улыбчивого мальчишку, готового выполнять любую работу, он обрадовался, но уже через сутки посоветовал ему оставить затею научиться шить.

– Руки в нашем деле должны быть нежными, а пальцы чуткими. Это не руки какого-нибудь мясника и уж точно не ладони грузчика!

Тибон выставил свои большие крепкие ладони с длинными, прямыми, чуть толстоватыми пальцами.

– Не стоит мучиться, месье. Попробуйте себя в игре на тромбоне. А еще лучше выучитесь на трубача!

Тибон огорчился, но что значат упреки для человека, обреченного служить собственной мечте?

В тот же день он устроился в соседнюю мастерскую помощником к молодой мадам. Он таскал огромные рулоны сукна, орудовал большими ножницами и смазывал механизмы швейных машин. Но и там его ждала неудача. Спустя неделю хозяйка рассчитала его и посоветовала выучиться на скульптора или пекаря, заявив, что в таких тонких делах, как пошив и покрой, не место ошибкам.

– Хотите грешить в моде? Езжайте на восток! Азиатские мотивы созданы для промахов.

Однако месье Бибик оказался настойчивым авантюристом и не отступил. Сменив десяток мастерских, он в конце концов устроился на самую низшую должность в тот самый модный дом Тириян. В те времена имя Тириян гремело на весь мир. Госпожа была величиной в модном сообществе, как в наши времена месье Сен-Лоран. Это сейчас каждая мастерская – модный дом, а тогда пользоваться правом анонса на фасоны могла только Тириян и никто более.

Как Тибону удалось попасть к ней – неизвестно. С его послужным списком надеяться на рекомендации не приходилось. Ничего серьезного ему поначалу не поручали; не допускали ни к складу готовых нарядов, ни к сцене, где проходили дефиле. Всё изменилось после одного случая.

В начале званого вечера, на котором мадам представляла десять вечерних нарядов, одна манекенщица по имени Мая посчитала себя обиженной. Она плакала, утверждала, что наряд ее портит, и отказывалась появляться в нем перед публикой. Заменить модель было некем, на уговоры мадемуазель отвечала отказом, а на гнев Тириян заливалась слезами еще сильнее.

В тот момент мимо её гримерки и проходил Тибон. Услышав плач, Бибик заглянул в комнатку, но девица приказала ему проваливать и «не пялиться на её жирные складки в этом уродском платье».

Бибик расхохотался и попросил показать ему хотя бы одну неровность, тогда девушка ткнула себя в бок, подчеркнутый витиеватым узором.

– Стройнее тебя разве что гусеничка, уцепившаяся за листочек, чтобы не улететь от ветерка, – сказал ей Тибон и, схватив девицу за талию, сомкнул свои длинные пальцы вокруг девичьего живота, а потом, сложив ладони, показал манекенщице кольцо, – моя голова едва ли сможет протиснуться в этот обруч!

…Этот вечер окончился триумфом мадам Тириян.

На следующий день, когда все прознали об этом случае, мадам приказала Тибону помогать главному костюмеру – так Бибик оказался в театре мод: он утюжил платья, развешивал их на длинные перекладины и помогал моделям одеваться. Однажды перед показом к Тибону подошла Мая.

– Обхвати-ка меня своими огромными ладонями! – потребовала девушка.

За Маей стояла Роза.

– А тебе, дорогая, пора сесть на диету, – захихикала Мая, как только увидела, что пальцы Тибона едва соприкасаются друг с другом, – девочки, все сюда!

Совсем скоро все только и твердили: «Нет, нет, никакого багета, как же я покажусь Тибону?» или «Вы только посмотрите на нее! Ей пора к Бибику!»

Даже мадам Тириян раз в неделю звала Тибона к себе, закрывала плотно двери кабинета и разоблачалась, требуя её измерить.

– Ну же, еще немного, мадам, – командовал тот, заставляя хозяйку как следует втянуть живот. – Да! Вы бесподобны, – восхищался Тибон, показывая Тириян кольцо из сомкнутых пальцев, и мадам довольно кивала.

Теперь новые манекенщицы, перед тем как попасть к мадам, проходили через узкий обруч рук главного костюмера.

Бибик проработал в модном доме до отъезда мадам в Америку, так и не приняв предложения отправиться вместе с ней.

Ему предложили работу в театре Мольера. Он прослужил в этих стенах без малого пятьдесят лет. Бибик отменно разбирался в моде и сам для каждой роли рисовал наряды.

Что же с его особыми умениями, спросишь ты?

Он держал в своих руках всех артисток. Должно быть, ты возразишь: скажешь, что они не манекенщицы и не обязаны держать размер. Мадам Дулитл, к примеру, может иметь талию, а вот кормилице Джульетты никогда не втиснуться в обруч Тибона!

Ты будешь прав, но дамы участвовали в испытаниях с большим усердием. Все целились в охват его рук, при том что он был к ним беспощаден и частенько заявлял, что талиям театра Мольера требуются обручи побольше.

В том, что артистки держали себя в форме, была большая заслуга Бибика. Пожалуй, только великой Марго Шарден он прощал её великолепную фигуру.

– Хо-хо, милая моя Маргарет, – хохотал Тибон, протискивая ладони вокруг её крепкого корсета и с трудом дотягиваясь до трети её пояса, – поменьше мармеладок, моя дорогая, – улыбался Тибон, – хотя… к черту всё, Маргарет, Вы так прекрасны, что я готов вслед за ладонями отдать Вам все руки. – Бибик обнимал хохочущую актрису и нежно продолжал: – добрей, моя добрая Марго, зрителям на радость.

– Отчего же им радость? – веселилась Марго.

– Чем больше ты станешь, тем лучше им будет видно. Тебя начнет обожать не только партер, но и галерка! Они будут обходиться без биноклей.

– Ах ты, проказник, – хохотала Марго, – никакого мармелада!

О волшебных ладонях Бибика ходили легенды; поговаривали, что Роберт Роджерер (да-да, тот самый англичанин, снискавший славу в Париже в шестидесятые!) был обязан своей карьерой именно ему.