София Фаддеева
Сражение Цветов (реальная история)
«За маской любви всегда прячется смерть»
В.Г. Лорка
«Что наша жизнь?..
Сказка, рассказанная безумцем,
полная силы и ярости,
но лишенная смысла.»
В.Шекспир
Прошло много времени, но оно не стерло яркость и боль случившегося. Я вспоминаю… Вернее, нет,… не вспоминаю, просто я сама и есть эти воспоминания о двух мучительных счастливейших годах… Я – только эти воспоминания, и ничего больше, как будто всей остальной жизни и не было, а если что и было, так это предисловие к тем двум годам… и ничего больше.
Х Х Х
На крайнем севере, там, где твердь земли стыкуется с ледяным покровом океана, там, где – олени, песцы и карликовые березки, маленькая девочка протаивает пятаком морозные узоры на стекле, чтобы разглядеть, как соседи с первого этажа откапывают от сугробов свои окна. А в печке трещат дрова, родители греют воду, разводят марганцовку, девочку будут купать в малиновой воде…
И в это же время под лучами тропического солнца плещется в теплом море загорелый мальчуган, а в прохладном городке, приютившемся в горах у подножия заснеженного вулкана, слушает в столярной мастерской своего отца жужжание деревообрабатывающих станков другой смуглый мальчишка…
И под убаюкивающий стук пурги о деревянные стены дома, в самом чудном сне, самой темной полярной ночью, девочке на Крайнем Севере не приснится ничего подобного той залитой солнцем, искривленной в огромные складки земле, в которой живут те ребята. И смуглым мальчикам, ведомым черноволосыми матерями за руку к воскресной мессе, и в голову не придет, что земля может не вставать хребет за хребтом до самого горизонта, а быть плоской-плоской. Они пока не слышали даже слова такого – Россия, как и девочка еще не знает, что есть на свете такая страна – Эквадор…
Но одному из этих мальчиков девочка станет первой женою, а другому – последней любовью, и в свои зрелые годы выросшая девочка, ставшая воспоминанием и ничем больше, напишет эту вот книгу.
Ч А С Т Ь I
Москва. Шереметьево-2. У стеклянной стены стоит светловолосая женщина невысокого роста. Она держит за руку черноволосого мальчугана двух лет. Чемоданы уже проплыли контрольный пункт, уже смахнув слёзы и помахав на прощанье, её сестра и мама отправились весь остаток дня толкаться по магазинам Москвы, закупая продукты. Вечером, обременив себя многочисленными сумками, мешочками и пакетами, заполненными, в основном мясом и колбасой, они сядут в поезд, с трудом растолкав багаж по полкам, и вернутся домой, в свой город, и ничто не изменится в их жизни, ничто, только порой мелькнет грусть об уехавшей дочери в глазах матери да сорвутся слова о желании получить из-за рубежа что-нибудь фирменное с губ сестры. А эту женщину с сыном что ждет?
За стеной на летном поле блестят фюзеляжи самолетов. Посадка. Женщина складывает молитву: «Самолет! Серебристая быстрокрылая птица! Унеси меня с собой в надежной утробе своей! Ты летишь далеко-далеко, через многие страны, горы, моря, океан, далеко-далеко, откуда мне не вернутся назад, может быть, долгие годы, может быть никогда… Я знаю, небо высоко и ветры сильны, и, несмотря на могучие крылья, устанешь ты, несколько раз присядешь на землю набраться сил, отдохнуть и с каждой посадкой покидать тебя будут разноязыкие люди. А ты все дальше будешь лететь и, пронесясь сквозь день, задев, минуя, вечер, пронзишь ночь, и утром, когда над далеким, чужим континентом будет вставать новое солнце, ты опустишь меня, легкой тенью скользнув по горным цепям, на незнакомой земле. Уноси меня, серебристая быстрокрылая птица, в тот далекий рассвет! Я так долго ждала этой встречи, что сбудется на неведомой мне земле, в неведомом небывалом рассвете… Я решилась покинуть родных и страну и, крепко сжав сыновью ручонку, шагнула уже за ту черту, где кончается наша земля и начинается tierra ajena , потому что… там, в набегающей на песчаный берег морской пене высокой волны, я уже слышу призывный шепот. Среди пальм бродит, тоскуя, мой муж, иностранец, туземец, и в воздухе, ласковом от аромата тропических трав, ему грезится страстность объятий будущей встречи… Уноси ж меня скорей, самолет! Не томи! Подымайся! Лети!…»
Х Х Х
Кто мне эта светловолосая женщина невысокого роста, складывающая молитву в аэропорту? Зовут её как и меня, но… я ли это?… Нет, нет, она – другая. Мы только внешне схожи, да и то не очень: сказывается разница лет. Ведь проведя через то, что случилось пройти, Эквадор переплавил меня. Эквадор переплавит и эту светловолосую женщину. Но пока ей только предстоит совершить те поступки, которые я уже, наверное, не совершила бы. Не хватило бы сил. Я – уже – не смогла бы.
Ну зачем, например, свои гладкие легкие пушистые волосы с помощью перманента она превратила в мелковолнистый пергамент? Я никогда бы такого не сделала! И я никогда бы не сшила за бешеные деньги у плохо кроящей портнихи претенциозное платье из аляповатого и мнущегося материала, чтобы в нем отправиться зарубеж! ( А платье полиняет от первой стрики: его краски окажутся слабее сильнодействующих зарубежных порошков). Но для этой светловолосой женщины, как для всякого советского человека, зарубежье – запретный и потому манящий плод. Хочется отведать, полакомиться!.. Для нее претенциозное платье, как и тот шаг за черту, где кончается наша земля и начинается tierra ajena, означает вызов, который она бросает обществу, своей прежней жизни, которую оставляет, как ей кажется, где-то там позади в своей судьбе. Она советская, из ничегонедозволенности и серой обыденности. Она рвется к сочным краскам, неограниченности пространства, фантастике перемещений и волшебству превращений, невероятности форм, буйству событий и силе чувств. Она рвется в сказочную реальность… А я уже прожила свою сказку, я сотворила ее – на этих страницах и в жизни – и остаюсь в ней навсегда.
Но эта светловолосая женщина ничего еще не знает о своем будущем и, разумеется, не думает так, как я. И бесполезно мне давать ей советы. Она уже переступила черту. Ей кажется, что она знает, чего хочет, и делает она, что хочет. Что ж! Пусть! Она живет свою жизнь.
Х Х Х
Приглянулись мы с Бертраном друг к другу в читалке – комнате общежития, предназначенной для занятий, а познакомились на субботних танцах. Он был невысок, я ему подходила по росту. За вечер он был единственным, кто меня пригласил, а я остро переживала свою принадлежность к толпящейся вдоль стены стайке девчонок, которых никто не приглашал, и завидовала тем немногим, что выделялись пластикой движений, ухоженной внешностью, стильной одеждой, манерой держать себя…
Искусству превращать себя в красавицу я научилась потом, а тогда… на день рождения Бертран подарил мне куклу.
Х Х Х
В общежитии Бертрана прозвали Д, Артаньяном за схожесть: худощавая фигура, длинные волосы, остренькая бородка, усы…Д, Артаньян подаривший советской девочке куклу…
Х Х Х
Я стеснялась ухаживаний Д, Артаньяна. По устойчивым представлениям того времени, бытовавшим среди простых советских людей, порядочные девушки не встречались с иностранцами, те же, которые встречались, полагались проститутками, и все иностранцы считались сказочно богатыми – это мы все были сказочно бедны.
Х Х Х
Гуляя с Бертраном по Ленинским горам, мы держались за руки как дети. В сущности, мы и были детьми, хотя детьми уже не были. Ни он, ни я. Бертран учился на третьем, а я на втором курсе физического факультета МГУ.
Однажды нам навстречу попался начальник моего курса. Именно он когда-то первым поздравил меня с поступлением в университет, сообщив, что за письменный экзамен у меня пятерка и благодаря школьной золотой медали я освобождаюсь от сдачи всех остальных экзаменов. К тому же я была старостой группы, и потому начальник курса, несмотря на многочисленность своих подопечных, помнил меня.
Когда он увидел нас с Бертраном, от удивления у него вытянулась даже шея. Я настолько была поражена этим неожиданным и столь очевидным удлинением его шеи, что прежде чем поздороваться, высвободила свою руку из крепко сжимавшей ладони моего друга.
Х Х Х
Общественное мнение я ненавидела со школы, где учителя вылепили мелкомасштабный – в пределах школы – культ меня, образца примерности и правильности. Я не была правильной, но сила общественного мнения была мне известна. Я боялась ее. Встречаясь с Бертраном, я преодолевала в себе смущение и страх. Я отпускала свою душу на свободу. Я не знала, что за шаг я совершаю. Я его делала, и там, на небесах, были удивлены моим своеволием. Рушилась предназначенная мне судьба грызуна научных глыб и почитателя формулообразных истин. Душу – на свободу? Этот шаг предусмотрен не был Высшими Силами. Они стянулись–сплелись над моей головой и, пропев несколько гимнов и других торжественных песен, решили:
– Пусть так, как она хочет! Не возражаем. Мы меняем Судьбу.
Их приговором стало:
– Искупление!
Одному Ангелу и одному Бесу было поручено, рассчитав меры, составить рецепт искупления, и они постарались при его составлении, проявив ангельское искусство и чёртовское рвение, но я далеко не уверена, что они верно взвесили все порошки и настои. Возможно, пересыпали некоторые из составляющих веществ.
Они не выдержали меру. А мне ничего другого не оставалось, как выдержать.
Х Х Х
Нас схлестнула страсть. Первые прикосновения, скамейки теплой вечерней Москвы среди цветущей сирени, первое обнажение груди, холлы ночного общежития.. Я помню.. за окном – невероятно огромная луна…
Х Х Х
Любила ли я его? Да и нет. У любви столько оттенков! С чем сравнивать? Эталона нет. По крайней мере, я не знаю эталона. И если уж любовь сравнивать, так с солнечным светом: непостоянным, изменчивым в утончённой игре облаков, непременно умирающим и возрождающимся, согревающим, палящим, обманчивым, слепящим, отбрасывающим дрожащие тени и блики, дарящим жизнь – невозможна без света жизнь! – но подчас смертоносным.
Х Х Х
Удивились – душу на свободу? – не только на небесах. Моих родителей также обеспокоили наши отношения с Бертраном, о которых я имела глупость довольно искренне поведать родным. Они потребовали порвать их. Порвать!
Мать несколько раз приезжала в Москву, беседовала с начальником моего курса, а так же с инспектриссой и куратором иностранцев. Затем они все беседовали со мной, объясняли, увещевали, прогнозировали неутешительное будущее, интересовались, планирую ли я для себя аспирантуру… Я предпочитала казаться благоразумной девочкой и соглашалась со всеми.
Бертран плакал в присутствии моей матери, и ее трогали его чувствительность и сила эмоционального переживания, но она настаивала на своем.
Когда все и вся успокаивались и мать уезжала, Бертран несколько дней ходил за мной следом, я выдерживала должную паузу, перед тем как нарушить данные обещания, а затем мы встречались как прежде.
Х Х Х
Милым забавам мы предавались, как только появлялась возможность, и хотя почти год я не позволяла из-за предрассудков воспитания лишить себя девственности, Бертран был терпелив.
– Когда-нибудь ты решишься сама, – говорил он и ждал.
Однажды, когда мы все, покинув пятиэтажки общежитий для младшекурсников и комнаты на четверых, жили уже по двое в главном здании университета и моя соседка по комнате часто отсутствовала, комендантша этажа, женщина сталинской закваски, увидела, как ко мне зашел Бертран, и услышала звук повернувшегося в замке ключа.
На следующий день дверной замок был испорчен столь профессионально, что закрывался снаружи, но ключ, вставленный изнутри, повернуть оказалось невозможно. После долгих попыток нам с Бертраном удалось извлечь из замочной скважины спичку, но замок мы так и не починили.
Но даже когда замок не был испорчен, мы с Бертраном не переходили черту, за которой формально начинался порок, хотя, в действительности, становилось порочным столь долго за нее не ступать.
И то ли из детского упрямства-протеста против ополчившегося на нашу любовь мира, то ли для того чтоб «быть, а не слыть», то ли потому что созревший плод не держится на ветке долго, я решилась наконец потерять давно уже тяготившую девственность, а необходимость официального оформления отношений не заставило себя ждать: дней через пятнадцать я обнаружила, что ожидаемые месячные не наступили.
Х Х Х
Надо отдать должное моей матери: на аборте она не настаивала, и мы с Бертраном благополучно поженились, хотя отец на свадьбу не приехал: у него была подписка о необщении с иностранцами, и вообще он был против.
Не приехал на свадьбу и муж моей сестры, и понять его тоже было нетрудно: он работал в КГБ, занимался правительственной связью. Вскоре после моего брака, правда, он перестал ей заниматься и на предложение выбрать между работой и моей сестрою, присутствовавшей, разумеется, на свадьбе, он выбрал мою сестру.
Х Х Х
В отличие от предназначенного для советских граждан одного месяца ожидания, выйти замуж за иностранца можно было лишь спустя три месяца после подачи заявления, а для сокращения этого срока ввиду особого положения невесты требовалось предоставление справки гинеколога, каковую гинеколог не давала всвязи с малостью срока беременности и соглашалась дать в случае запроса ЗАГСа, а ЗАГС, разумеется, отказывался делать запрос, и в лучшем духе советских традиций получался замкнутый круг, хождение по которому хотя и отняло у нас с Бертраном много времени и помотало нервы, но, однако же, не испортило свадьбы, отмеченной в одном из ресторанов на проспекте Вернадского, и сейчас я с большим удовольствием рассматриваю свои свадебные фотографии: не знай я сама с определенностью о беременности невесты, глядя со стороны, ни за что не догадалась бы.
Х Х Х
А в Смоленске мои бывшие одноклассники и одноклассницы валялись от радости за меня на полу, дрыгали ногами, хватались за животы и восторженно вспоминали, как вытягивались лица наших учителей, когда им сообщали, что я, сотворенный ими – для подражания! – образец примерности и правильности, вышла замуж за иностранца и, скорей всего, уеду за рубеж.
В те времена брак с иностранцем рассматривался как отступничество от Социалистической Родины: страна воспитывала, растила, старалась, тратилась на дармовые здравоохранение и образование, и – пшик! – силы, здоровье, знание и талант уйдут – уедут – будут отданы на процветание капитализма.
Но встречались и другие мнения. Соседка сказала моей матери:
– Я так рада за вашу дочь! Говорят, она вышла замуж за принца, только болтают злые языки, страна его очень маленькая!
Х Х Х
Светловолосая женщина просыпается и смотрит в окно. Самолет уже летит над голубой чашей океана. В прорывах облаков – редкими созвездиями скопления огней, и где-то за горизонтом, в тяжких трудах преодолевая безмерность пространства и тьмы, готовится взойти над землей солнце. Его сила угадывается по ярости красок, растапливающих плотный слой облаков.
На коленях женщины, укрытый пледом, спит сынишка, а сама она тревожно всматривается в розовеющую за окном пышную облачную плоть. Внизу, в просветах, как картонный макет – желто-коричневая хребрящаяся поверхность. Горы.
Легкая ткань света стремительно обволакивает серебристое тело самолета, резко ложатся тени на макете, горделиво показывают свои ледники вершины… Из-за горизонта, из неведомой космической дали, на незнакомый континент накатывается горячее царственное солнце, и женщина спрашивает его:
– Ты будешь добрым ко мне? Ты знаешь, что ждет меня? Что?
Х Х Х
Двадцать три часа полета, и вот – аэропорт Лимы. Аэрофлот не летает в Эквадор, и потому мне пришлось вначале перелететь его и приземлиться южнее, в Перу, чтобы затем самолетом Эквадорской авиакомпании добираться до Гуаякиля, где меня должен был встретить муж.
В самолете Аэрофлота ощущение Зарубежья, прихлынувшее было в аэропорту, исчезло: наш самолет, наши стюардессы, все говорят по-русски… Но в Лиме пассажиры разошлись. Я осталась одна. Куда мне теперь?
Прошу сына: «Не потеряйся! Я не смогу тебя найти!» – и сжав в своей ладони его ручонку, направляюсь – куда? – вперед.
Жарко. Душно. Выкрики на испанском. В центре куполообразного зала вертится огромный металлический круг. На нём, как лошадки и верблюды на каруселях, кружатся саквояжи. Выплывает громадина моего чемодана. Малыш пытается вскарабкаться на круг. Одной рукой я хватаю ребёнка – он начинает хныкать и вырываться – а другой пытаюсь стянуть чемодан.
Скуластый парень в расстегнутой на груди рубашке и линялых брюках пытается помочь, выдавая при этом поток непонятной мне испанской речи.
– Здесь, здесь оставьте! – объясняю жестами.
Парень что-то спрашивает. Я не понимаю что. Он настойчив.
– Не понимаю! – я сажусь на свой чемодан и развожу руками.
По залу расхаживают люди в разноцветных, но одинакового покроя комбинезонах: синих, оранжевых, желтых… Должно быть, сейчас в моде комбинезоны! «Обязательно куплю себе такой!» – решаю я, но, приглядевшись, обнаруживаю, что эти люди в комбинезонах… уборщики! У них в руках коробочки с длинными палочками. Иногда они опускают эти коробочки на пол и сметают в них мусор.
Ребенок снова лезет на карусель. Чтобы снять его с круга, отхожу от чемодана, а когда поворачиваюсь, вижу, что скуластый парень снова, пыхтя, тащит куда-то мой тяжеленный чемодан, но, заметив мой удивленный взгляд, бросает ношу возле уходящей вниз, под пол, застопоренной ленты конвейера: там, внизу, просторные пустынные залы…
– Спасибо! – кричу вслед поспешно удаляющемуся заботливому молодому человеку, про себя решая, что в прежнем месте мне сиделось на своем чемодане ничуть не менее удобно. Зачем он его сюда притащил? И сколько же мне сидеть на чемодане?
Достаю разговорник и подхожу к полицейскому:
– ДигамепорфавордондеэстаАэрофлот?
– Э? – выпучивает глаза полицейский.
Я повторяю:
– ДигамепорфавордондеэстаАэрофлот?
– Э?
Растерянно оборачиваюсь, чтобы взглянуть на сына. Малыш вновь взбирается на карусель, а к моему чемодану из-под пола, из просторных пустынных залов, карабкается по застопоренному конвейеру скуластый парень. Чего он привязался?
Полицейский, взглянув в ту же сторону, что и я, срывается с места и, размахивая дубинкой, бежит за мгновенно развернувшимся молодым человеком, и оба скатываются по конвейеру вниз. Крики, доносящиеся из просторных пустынных залов становятся все тише… и смолкают. Как всё странно!
А мой ребёнок, совершив почти полный круг на карусели, собирается въехать под шторку, за которой шлёпаются чемоданы. Я бросаюсь к нему, и тут…
– Сеньора Крушинская! Сеньора Кира Крушинская?
Ко мне подходит человек при галстуке и в костюме – в такую-то жару!
– Да! Да! Я сеньора Крушинская! – обрадовано кричу я.
Меня нашли! Я нашлась!
– Почему вы не подождали меня у трапа самолета? Еле вас разыскал! – с акцентом, но по-русски – по-русски! – говорит человек. – Я представитель Аэрофлота. Учился в Союзе. Меня зовут Луис.
Х Х Х
Нервничаю. Дала Луису двести долларов на билеты до Гуаякиля, уже идет регистрация багажа на рейс, а Луиса все нет!
– Мама, пить!
Достаю бутылочку с водой.
– Мама, есть!
– Потерпи!
– Есть хочу!
– Почему в самолете не ел?
– Есть хочу! И пис-пис хочу!..
У меня сдают нервы: так пусть же хоть мой чемодан пока взвесят! Пусть его зарегистрируют! Я должна попасть на этот рейс!
Тащу к весам свой тяжеленный чемодан. Бедно одетый старик с негритянскими седыми волосами перехватывает мою ношу, ставит на весы. «Дался же им всем мой чемодан! – вспоминаю скуластого парня. – Я и сама могла бы…»
– Вот билеты, – подскакивает Луис.
Он обменивается парой реплик с регистрирующим багаж человеком и переводит:
– За перевес деньги с вас не возьмут, потому что самолет недозагружен.
Я удивляюсь и радуюсь благородству капиталистов.А старик с негритянскими седыми волосами возбужденно жестикулирует.
– Он говорит, – переводит Луис, – что помог вам, и хочет вознаграждения.
Я смущаюсь:
– За что?.. Чемодан на весы поставил!.. Я не просила… А сколько?
– Дайте мелочь, – советует Луис.
– Но у меня нет мелочи, самая малая купюра – пять долларов!
– Тогда не стоит! Не обращайте на него внимания!
А старик жестикулирует все энергичнее. Луис отводит меня в сторону.
Чтобы загладить возникшее ощущение неловкости, интересуюсь безопасностью полетов.
– Абсолютной надежности нет! – отвечает Луис.
– Как? – мои глаза сами собой ползут на лоб: разве можно такое сказать человеку перед полетом, даже если это и так?
– Воруют, особенно ночью в багажном отделении, – поясняет Луис.
– А! Вот оно что! А я не о том… о жизни…
– О жизни? – смеется Луис. – Нет-нет! Будьте спокойны! Самолеты разбиваются крайне редко, один в год, а в этом году уже один пропал.
– То есть как это пропал?
– В горах разве найдешь что? – невозмутим Луис. – Но то был внутренний перуанский рейс, так что не бойтесь.
Уже пройдя на посадку – Луис мне машет рукой – я вижу, как к нему подбегает полицейский и, жестикулируя не хуже старика с негритянскими седыми волосами, возбуждено указывает на тележку, везущую багаж. А Луис делает жест в сторону трапа самолета, по которому в числе других пассажиров поднимаюсь и я. Что за странный мир с бегающими и жестикулирующими людьми! Что всё это значит?
Х Х Х
Позже я пойму, что значит. Я откину крышку чемодана и обнаружу, что внутренний боковой карман бесследно исчез вместе с палехской шкатулкой, хранившей мои украшения.
Оказывается, как мне объяснили потом, всё очень просто. Между створками чемодана просовывается палочка и проворачивается как рычажок. Боковая щель при этом расширяется. В неё засовывается рука, и содержимое боковых карманов чемоданов либо проверяется, либо карман срывается целиком, как уж получится… А именно в боковые карманы все путешественники мира и предпочитают засовывать мелкие ценные вещи! И никаких рекламаций авиакомпаниям по поводу краж: замки-то целы!
И теперь по Южной Америке ходят по чьим-то рукам и перепродаются мои палехская шкатулка, золотые часы с узором и перстень с аметистом, сережки из чернёного серебра с бирюзой… – все то, что дарила мне мама на шестнадцатилетие, поступление, окончание университета, рождение сына и просто так. Порой до сих пор меня беспокоит мысль: а если бы я тогда отдала пятидолларовую бумажку тому старику с негритянскими седыми волосами, не остался бы на месте внутренний боковой карман моего чемодана?
Х Х Х
Боинг быстро набирает высоту. В салоне – лёгкий ветерок, свежий, как утренний бриз. Стюардесса что-то долго говорит на английском. Мои пятерки в школе и университете по языку – блеф, я ничего не понимаю. Затем, видимо, то же самое, она повторяет на испанском, но далее констатации факта, что этот язык испанский, я – увы! – не продвигаюсь. Однако, из жестов и без слов можно понять, хотя и с трудом, о чём идет речь: в случае аварии приставляйте носы к респираторам, которые выпадут из тех вон ящичков вверху, а вот эти пакетики для…
Я не успеваю подставить пакетик Малышу, и моё платье в результате…
В туалете множество надписей, кнопок, рычажков. Пытаясь разобраться что к чему, нажимаю и дергаю всё подряд, но так и не нахожу, куда же следует выбросить бумагу, и без определённой уверенности заталкиваю её за какой-то выступ. Но вымыть руки мне удается. Мыло, миниатюрные кусочки в изящных упаковках, лежит аккуратно стопкой. Одно вскрываю, два кладу в сумку – пригодится! Я никогда прежде не видела такие маленькие кусочки мыла, столь красочно упакованные.
Выйдя и закрыв дверь, обнаруживаю – ну хоть одну английскую надпись удаётся разобрать! – что туалет, в котором я имела удовольствие попытаться привести себя в порядок, относится к салону первого класса. Мой же билет экономического класса, и туалет – в конце салона экономического класса.
Я опускаюсь в кресло. Соседка протягивает мне таблетку и жестами поясняет, что её следует дать ребенку, когда самолет – руки в стороны – у-у-у-у-у! – указательный палец к земле – пойдёт на посадку, и всё тогда будет oкей. Я благодарно улыбаюсь и беру таблетку, про себя решая, что травить ребёнка подозрительными иностранными таблетками, конечно же, не стану.
А Малыш, несмотря ни на что, неплохо себя чувствует. Ему не сидится. Он раздёргивает занавески, отделяющие салон первого класса от экономического. Стюардесса, улыбаясь, задёргивает их вновь и вновь. Ребёнок, с криком вырываясь из моих рук, раздёргивает их снова. Фруктовый салат – кусочки ананаса, арбуза, дыни, папайи – не заинтересовывает его, хотя я настойчиво тычу ему ложку в рот, безрезультатно…
Сквозь неплотно задёрнутые занавески я вижу, как обслуживают пассажиров первого класса (салон первого класса полупуст; мне виден лишь один полный пожилой мужчина в безупречном костюме; все его движения… подносит бокал ко рту… как бы замедленны): пока человек пьёт, стюардесса стоит рядом со стопкой салфеток на подносе в руках, а когда человек заканчивает пить, стюардесса пинцетом берёт с подноса и протягивает ему салфетку для вытирания губ и сразу по использованию пинцетом же убирает её со столика. Всё походит на игру в хорошо отдрессированных породистых собак. А я – все мы дворняжки – только что из страны декларируемого равенства и реального неравенства, но скрываемого гораздо тщательнее, нежели простым задёргиванием легких занавесок.
Самолёт идет на посадку, и по правилам полёта занавески сейчас должны быть раздвинуты, но мой ребенок теперь, наоборот, упрямо их задёргивает, и я ничего не могу поделать. Я не могу с ним справиться! Мягко, насколько может, стюардесса пристегивает извивающегося в протесте Малыша к креслу.
Соседка, опасаясь повторения, напоминает о таблетке. Я делаю вид, что не понимаю, и таблетку, на самом деле, давать ему незачем, потому что на этот раз ребенка не тошнит, нет, на этот раз он наделывает в штанишки, и по салону вместе с бризом проносится аромат… Игнорируя просительные жесты стюардессы не отстёгиваться от кресла, я иду в ближайший, первого класса, туалет и засовываю за прежний выступ испачканные штанишки. Скорей бы вручить ребёнка отцу! У меня нет больше сил.
Я помню взгляд стюардессы, которым она меня провожала, когда я спускалась по трапу.
Х Х Х
Какой маленький аэропортишко – Гуаякиль! И не таможня, а так – для смеха – один человек ставит выстроившимся в очередь пассажирам печать о прибытии в паспорт. А где же Бертран? Что я буду делать, если он не встретит меня? И что это за мужчина с огромным букетом гвоздик, присев на корточки, протягивает моему мальчику конфету?.. Бертран?..
– Здравствуй! – я бросаюсь мужу на шею. – Как странно всё, как странно! Ты совсем не такой, как прежде! Ты похудел и посмуглел! Или просто мы давно не виделись? Подумать только, год! Бертран, боже, я так устала! Ребёнок меня не слушается! Его избаловали бабушка с дедушкой. Почему ты медлишь, Бертран? Уедем скорее отсюда! – я говорю много-много и быстро-быстро, пытаясь изобразить радость, но её нет.
Я так измучена перелетом! И этот мужчина кажется мне почти незнакомым! Я отвыкла от него за год нашей разлуки, и вообще, такое ощущение, что я ни на том и не на этом свете, а в четвертом измерении, и всё это не со мной…
Где, когда, не знаю – или знаю? – каким словом, каким действием, как в фантастическом приключенческом фильме, изменила я свою судьбу, и она пошла разматываться совсем в другом направлении, нежели предполагалось изначально… Это четвёртое измерение… Это не я…
Х Х Х
– Эквадор! Страна в середине мира! На дороге солнца! Страна чудесных контрастов! Всегда лёгкая весенняя температура меняется с высотой, и кажется, все времена года проходят в один день! Удивительная страна, потому что… Эквадор – это Коста, Сьерра, Ориэнтэ и Галапагосский архипелаг!
– Тот самый, благодаря которому великий англичанин сформулировал свою эволюционную теорию?
– Именно так! Игуаны, тюлени, пингвины, огромнейшие черепахи… Спешите увидеть!
– А что такое Коста?
– Побережье! Океан! Пляжи! Банановые плантации! Изобилие фруктов! Не прекращающиеся ни днем, ни ночью сальсы, кумбии, маримбо!.. И Гуаякиль! Крупнейший город страны! Жемчужина Тихоокеанского побережья континента! Вас ждут превосходнейшие бары, бассейны, теннисные корты, дискотеки, парки, залы для игр, казино… Спешите!
– Хорошо! А что такое Сьерра?
– Сьерра? Это горы! Южные Кордильеры! Величественные вулканы! Ледники на вершинах! Бьющие из скал источники! Индейцы, продающие изделия древних ремёсел! И столица страны, древний Кито! Музеи с экспонатами доколониальных времён и памятники эпохи Конкисты! Асиенды, преображенные в отели! Рестораны креольской кухни! Спешите!
– А Ориэнтэ?
– О! Ориэнтэ! Джунгли! Сказка, о которой нельзя рассказать, её нужно, увидеть! Спешите!
Эквадор переполнен тайнами и вещами, достойными, чтоб вы их узнали, постигли, купили! Спешите!
– Эквадор – земля горячего и дружелюбного народа, гордого своим индейским происхождением, богатым прошлым и великим обещанием будущего!
– Эквадор – земля приключений! Невероятный Эквадор выходит за рамки обычного в мире.
Вас ждет самая близкая к солнцу страна!
– Эквадор – это дорога солнца и СЕРЕДИНА МИРА.
…Еще в Союзе я ознакомилась с рекламными проспектами, подаренными мне – тогда ещё только будущим – мужем.
Х Х Х
Все такси – жёлтые. Обшарпанное сиденье, ручка для открывания окна оторвана, и для открывания двери оторвана тоже… За окном – дома с обвалившейся штукатуркой… Жарко, влажно, душно. Тело в испарине…
– Бертран! Это и есть Гуаякиль? Самый крупный и самый красивый город страны? Жемчужина Тихоокеанского побережья континента?..
– Это окраины, не пугайся! Центр тебе понравится.
Я кладу мужу голову на плечо. Как прекрасно звучит «не пугайся»! Теперь за сына и за меня в ответе он, и мне легко и радостно: у сына есть отец, у меня муж, а ещё у нас новая, необыкновенная страна, подаренная нам Бертраном, и она, эта страна, какою бы ни была, мне обязательно – обязательно! – понравится…
Х Х Х
Огромная шестикомнатная квартира. Но мебели в ней… Две комнаты совсем пустые, а на кухне – несколько тарелок и чашек, чайник, одна кастрюля и никакого запаса продуктов.
– Бертран! Ребёнка пора кормить, да и я чего-нибудь перекусила бы…
– Погоди! – Бертран уходит.
Он приносит в пластмассовых коробочках с разрисованными крышками первое, второе и бутылочки сока.
– Где ты всё это купил так быстро?
– В соседнем ресторанчике.
– А на ужин? Ты снова пойдёшь покупать?
Х Х Х
Я беспомощное дитя. Я маленькая. Мне нужно, чтобы меня накормили. Я сама не поем: не знаю где, и как, и сколько заплатить. Мне нужно, чтобы меня взяли за руку и отвели. Я сама не доберусь. Не сосчитаю количество остановок, перепутаю право и лево. Я ведь ещё не умею говорить. Мне нужен кто-то, чтобы говорил за меня. Я сама не могу. А ещё у меня двухлетний сын, о котором заботиться приходится мне, потому что муж постоянно на работе. По вечерам и ночам он пытается ухаживать за ребёнком, носит его в туалет, даёт пить, но Малыш капризничает, хнычет, требует маму… Отец расстраивается и злится. А ещё к тому же у нас с сыном болит горло и на спинах красноватая потница, несмотря на то, что из-под душа мы с ним не вылазим. И при всём при этом я чувствую, что нарушаю устоявшийся за год холостяцкий быт мужа, что не в радость ни ему, ни мне. Я прошу Бертрана прибрести кухонную утварь и сделать запас круп, но он почему-то ничего не покупает, предпочитая выдавать мне ежедневно малую сумму, которой я не знаю как распорядиться: не знаю, что на неё можно купить; на что хватит, а на что нет.