София Фаддеева
Сражение Цветов. Продолжение
Вечерело, когда я вышла из здания Политеха. На меня обрушился ливень красок: в той стороне, где заходило солнце, небо светилось кремовым, в противоположной стороне облака были подсвечены серо-зеленым снизу, а в толще своей мерцали мраморными отблесками, и разбросанные повсюду пушистые нагромождения раздувались на глазах, меняя цвета, и непосредственно над головой зависло фиолетовое небо. Где-то в городе – пожар? – полыхало пламя, и его блики рыжим столбом метались по свинцовым ледникам Чимборасо.
Вдруг на дереве зашумела крыльями птица с грудкой алой, как у снегиря, махнула желто-голубым хвостом, взъерошила перья салатовых крыльев, и это пестрое живое пятнышко в окружении огромных красочных полотен переполнило меня, стала очевидна цветовая избыточность, я закрыла глаза… Мир был ярок до боли. Кружилась голова. Первобытная гамма диких красок вливалась в меня сквозь опущенные веки, через кожу, с дыханием проникала в кровь, пульсировала в сосудах, распадалась и вновь сжималась в невозможные, сказочные сочетания.
…Природа России – бледная красавица, одевающаяся в неброские одежды, и улыбка ее, сквозь грусть затяжных дождей, редка и слаба, холод снегов ей к лицу. А Сьерра – жестокий, диковинный, необузданный зверь, чей выдох то опалят жаром, то сковывает льдом, и поступь его тяжела…
Дрогнула земля. Взлетел кровавый отсвет над кратером далекого Сангая, застонала Тунгурагуа – зверь распрямлял сморщенную в складки кожу. Чимборасо молчал.
Как страшно, когда под ногами колеблется привычная твердь! Зверь показал свою мощь движением лапы.
Повторится ли толчок? Не начнется ли этим толчком землетрясение? Пришла мысль о сыне. Я поспешила к нему.
«Зверь», – думалось мне по дороге. – Зверь! Я его не боюсь, но он вырвал у меня из груди и забрал в свои покрытые чешуей лапы мое сердце, он держит крепко, он меня не отпустит, он выбрал меня себе в жертву. Пусть так! Я полюбила этого зверя, я его не покину!
И еще раз дрогнула земля.
Х Х Х
Я одна в своей огромной – четыре спальные комнаты – и пустой квартире лежу в постели и не могу встать. Болит все тело, тошнит, трясет…
Помогавшая мне по дому девушка не заглядывает ко мне, я ее отпустила за ненадобностью: из опасения повторной кражи ребенка я попросила знакомую эквадорку взять к себе на время моего сына, пока я не поменяю квартиру и служанку – одним словом, замету следы.
Перед каждым посещением своего сына я долго ходила по городу, внезапно оглядываясь: нет ли слежки? Бертран ведь мог нанять частного сыщика. А я пока не могла ничего, даже снять новую квартиру: Политех не платил, виза оставалась просроченной.
Я лежала одна в квартире в мятом тряпье постели и не могла встать, никто меня не навещал, почему-то не заходил даже Хулио.
Однажды я встала. Держась за стенку, добралась до кухни, продукты испортились, есть было нечего, дойти до тиенды, хоть и было близко, я не могла. По стенке, стенке-стеночке я вернулась в грязное мятое тряпье.
Сколько времени так прошло? Я не знаю. День мешался с ночью. Я то засыпала, то просыпалась, за окном темнело и светало. Была мысль – надо передать, чтобы, если со мной что случится, отправили бы ребенка в посольство, а оттуда – к бабушке-дедушке в Союз, потому что, если ребенок достанется отцу, он выместит на нем, маленьком и беззащитном, всю ненависть к жене, покрывшей его позором измены. А закон будет на стороне Бертрана. Кто же возьмется нелегально отправить ребенка в Союз? Я не должна умереть, не должна…
Но мысли о сыне уходили вместе с сознанием… безразличие… смерть подходила очень близко. Я знаю, какая она: смерть – это безразличие… силы уходят, все будет так, как оно будет… то, что случится, случится… мне так плохо… смерть?.. я лежу в пустой квартире в грязных простынях, знаю, что умираю, и мне все равно… нет мыслей… только одна… но и она исчезает… я и о смерти не думаю… придет мгновение… когда?.. я не жду его… я ничего не жду… тупое безразличие… нет сил даже думать… таинство безразличия к земному уже коснулось меня… Великое Равнодушие Смерти…
А в патио одного дома, недалеко, по соседству, бегает за котенком, задорно смеясь, мой черноголовый сынишка. За квартал от него его мать умирает и ни о чем, не о ком, даже о нем, не думает.
Х Х Х
Если бы не Хулио… Он ворвался как ветер:
– Что с тобой? Мне сказали, ты не ходишь на работу! Хочешь, чтоб тебя уволили?
Он осекается:
– Что с тобой?
Он сам неделю валялся в постели и как только смог встать…
– Что с тобой?
Он пытается приоткрыть мне глаза, хватает на руки, заворачивает в одеяло, на улице останавливает такси, в доме своих родителей опускает меня на постель и зовет сестру:
– Полечи-ка ее, как меня лечила!
Сестра приносит какой-то отвар, с ложечки вливает мне в рот. Я приоткрываю глаза…
Х Х Х
Когда мне стало лучше, я все равно не выходила из комнаты: боялась родителей Хулио, они же знали, что я чужая жена. Но однажды Хулио настоял, чтобы я вышла к обеду.
Сеньор Хосе, отец Хулио, был угрюм и немногословен. Мать Хулио оказалось, звали так же, как и мою свекровь – сеньора Мария. Косы у нее были заплетены по-индейски полукольцом. Взглянула на меня она тихо и по-доброму. Все семь сестер Хулио, начиная от высоченной – две меня – Лихии и кончая младшенькой, тезкой матери, Марией, тоже сидели за столом.
Тарелки разносила сеньора Мария. Первую она поставила перед мужем, вторую перед Хулио, третью передо мной, остальные – перед дочерьми по старшинству.
Обед проходил в молчании, лишь сестры Хулио переговаривались вполголоса. Сеньор Хосе не отрывал взгляд от тарелки.
– А у нас в стране нету вердес, – сказала я. – Они такие вкусные!
–Нету вердес? – удивился сеньор Хосе.
– И авокадо нет.
– Нет авокадо? – снова удивился отец Хулио. – А напо есть?
Я не знала, что такое напо – не эти ли листочки свекольной ботвы, плавающие в супе? – но пожала плечами и сказала:
– Тоже нет.
– И лечуги нет?
– И лечуги нет.
– Что же вы там едите? – добреет сеньор Хосе.
Х Х Х
Мы с Хулио идем по улице, его рука лежит у меня на плече. Навстречу нам идет высокая стройная девушка, рука Хулио в замешательстве… Он снимает руку с моего плеча!
Мало ли высоких стройных девушек попадалось нам на улице! Хулио оглядывал их с ног до головы и даже иногда смотрел вслед, но не снимал руку с моего плеча! Я вопросительно взглядываю на Хулио и вижу, что он не отказался бы сейчас провалиться сквозь землю, но что-то решив для себя, Хулио вновь уверенно опускает руку мне на плечо и крепко прижимает к себе, а я с любопытством разглядываю девушку, вызвавшую столь необычное для Хулио замешательство.
Девушка смотрит прямо перед собой и опускает по мере приближения к нам все ниже глаза, пока они не упираются в землю. Она проходит не поздоровавшись. Первый слог приветствия остается у Хулио на губах.
– Кто это?
– Так… никто, – отвечает мне Хулио.
Х Х Х
До Норберто Мальдонада ректором Политеха был Иван Морено.
– Иван? Его мать русская?
–Нет, с чего ты взяла? У нас Иванов больше, чем Хуанов! Иван Морено. В период выборной компании, – рассказывает Хулио, – он в пончо ходил, чтобы импонировать рабочим Политеха, а снимет в кабинете пончо – костюм с иголочки, галстук по последней моде. Два срока ректорат занимал и на третий хотел остаться! Но его погубила листовка, выпущенная в последний до выборов день. В ней он обвинялся в махинациях с долларовым счетом Политеха. За счет Политеха Дельфина загорала на пляжах Майями.
– А причем тут Дельфина? – я вспоминаю высокие тонкие каблуки и насторожённо хищное лицо секретарши нашего отдела.
– Раньше она при Иване Морено секретарила.
– Ну и что?
– И за это Иван Морено на курорты в Майями ее отсылал позагорать!
– В конце концов, это их дело!
– Да, – соглашается Хулио, – но дело Политеха спросить у ректора, как тратятся деньги Политеха, и не оседает ли значительная их часть на его личном банковском счету.
– И ты смог доказать, что в Майями Дельфина летала не за собственные деньги и не за деньги Ивана Морено, а за счет Политеха? – мне такие вещи кажутся недоказуемыми.
– Для того чтобы выиграл Мальдонадо, достаточно было предположения. Выборы были открытыми, потому что мы с Мальдонадо сочли, что это нам выгоднее, и на том настояли. И вот звучало в репродуктор на весь Политех: Морено, Морено, Морено… Дельфина уже побежала разливать шампанское в бокалы, а люди меж тем читали листовку, и наступил перелом: Морено, Мальдонадо, Морено, Мальдонадо, Мальдонадо, Мальдонадо, Мальдонадо… Я зашел в ректорат к Дельфине, сказал: «Победил Мальдонадо!», положил листовку поверх бокала и вышел, но успел увидеть, как Дельфина закусила губу.
– Любит же она теперь тебя! – предполагаю я.
– Любила бы больше, если бы знала, кто ту листовку всю ночь выпускал на принтере ректората, – усмехнулся Хулио. – Ключи пришлось подобрать!
– М-да… Политика – дело грязное! – говорю я банальность. – А что же Иван Морено?
– Его особенность была в легкой смене партий. Он их менял как перчатки, в зависимости от того, где поблескивала выгода. Он побывал и маоистом, и коммунистом, и демократом, и альфаристом, и социал-христианином… и строил дом, приобретал земли, менял машины, и счет его в банке рос и рос. В очередной раз поменяв партию, он стал алькальдом города, возбужденное против него дело так ничем и не закончилось.
Я чувствую, все безнравственно, и с той, и с другой стороны, но… я горжусь Хулио. Я просто в него влюблена.
Х Х Х
Сегодня небо веселое – в полянках, просеках, тропках – разрежения, сгущения, просветы облаков.
Х Х Х
Лет десять назад, в первые годы образования Политеха, работало в нем множество выпускников Союза.
– А мы народ простой, нетребовательный, – говорит Хулио. – Ребята могли занятия провести, пообедать вместе со студентами в кафе, вместе с ними и на солнышке на травке растянуться подремать, а затем снова отправиться на занятия… Другие сотрудники Политеха морщились: для них прежде всего в преподавателе были ценны отглаженный костюм, галстук, начищенные ботинки, поданный женой обед и припаркованная в тени машина. Их раздражали валявшиеся на травке выпускники Союза. Ребят повыгоняли вон. – Но ничего! – говорит Хулио. – Мы новые силы соберем! Мальдонадо нас поддерживает.
Ректор, действительно, поддерживал. Активность Норберто была поразительна и распространялась не только на область политики. Мальдонадо был еще и поэтом. Его революционная поэма «Война и любовь» на одном из латиноамериканских конкурсов получила награду, о чем он непременно информировал всех при первом же знакомстве. Hу, если не при первом, то, значит, при втором. А в студенческие годы Норберто исследовал разницу между двумя изотопами кобальта, и потому называл себя исследователем. Преподавал ректор на факультете зоотехники и прекрасно разбирался в латинских названиях букашек. Оратором он был исключительным, и если в его речь вторгался оборот « и наконец, чтобы закончить, упомянем о…», то это означало, что выступление продлится никак не меньше часа. Еще Норберто был горячим поклонником Кубы, думается, потому, что никогда там не был. Он возглавлял общество эквадоро-кубинской дружбы.
Его жена была обворожительна, Мальдонадо обожал жену и своих двух детишек, в то же время мечтая смотаться от них куда-нибудь на долгие годы, чтобы с оружием в руках отстаивать свободу, скажем в Никарагуа или Гватемале или в какой-либо другой стране, неважно где, главное – отстаивать свободу!
Когда ему случалось заходить в незнакомые аудитории, то на приход невысокого человека в куртке обычно никто не обращал внимания, но когда представляли – «ректор Политехнического университета Риобамбы Норберто Мальдонадо» – аудитории взрывались аплодисментами.
Норберто был способен понять выпускников Союза, растягивавшихся вместе со студентами на травке, а если он и не растягивался сам, так только потому, что было некогда. И он старался быть справедливым, этот левый ректор. Когда в Политехе не хватало денег, чтобы выплатить зарплату всем, Мальдонадо отдавал приказание заплатить прежде всего рабочим Политеха и оставлял служащих и преподавателей ждать поступления денег.
Х Х Х
Римский Папа в Латинской Америке! Папа в Эквадоре!
Газеты, журналы, каналы телевидения взрываются религиозным фанатизмом и сходят с ума, люди на улицах плачут от счастья. Папа! Сам Папа в Эквадоре!
Норберто Мальдонадо приглашен на встречу интеллектуалов страны с Римским Папой, и как ректор, он обязан приехать на встречу, но всем известно, что Норберто атеист.
– Что ж тут поделать! Никуда не денешься! Вот и поцелуешь Папе ручку, когда протянет! – подначивает Мальдонадо Хулио.
– Пожму! – обещает Норберто.
Пожать протянутую Папой для поцелуя руку в католической стране при телевизионной трансляции встречи?… Мне Норберто не казался способным на такое.
Ему повезло: не пришлось ни целовать, ни пожимать Папе руку. Интеллектуалов, спешащих припасть к руке наместника Бога на земле, собралось столько, что Мальдонадо легко удалось затеряться в их толпе.
Х Х Х
В отличие от Политеха Гуаякиля, в Политехе Риобамбы нет вступительных экзаменов – достаточно записаться и заплатить чисто символическую плату. Экзамены были отменены с приходом к власти левых сил Политеха во главе с Мальдонадо. Oтсев неспособных и неприлежных ложится тяжким бременем на плечи преподавателя первого курса. А у меня как раз первый курс.
Мои студенты, служащие банков, супермаркетов, хозяева тиенд, магазинов и мастерских, старше студентов дневных факультетов и старше меня. В каждой группе их человек семьдесят. Oни не вмещаются в маленькие аудитории, и некоторым во время занятий приходится стоять. Mногие лишь моргают глазами и смотрят на меня как на диковинку – откуда такая взялась?
Я стараюсь изо всех сил, из кожи вон лезу, тщательно готовлюсь к лекциям, особо трудные с языковой точки зрения фрагменты вызубриваю наизусть, темп занятий выбираю не быстрый, но и не замедляю, чтобы не было скучно, кроме строгих формулировок математических понятий даю образные представления, теоремы доказываю эмоционально, выстраивая доказательства как короткий детективный рассказ. Зачем меня Хулио предупреждает, что факультет Экономики и Управления считается конфликтным и пользуется дурной славой среди преподавателей, и что студенты требуют к себе большого уважения и небольшой строгости? Зачем он меня просит быть осторожной? Я не придаю особого значения словам Хулио.
Х Х Х
Не был нужен в этом провинциальном городке отсталой страны, по крайней мере на этом факультете, тот уровень знаний высшей математики, который я попыталась задать!
За первой реакцией удивления последовало у студентов осознание, что экзамен не за горами…
Кто-то кричал, что только поднявшись по знаниям до уровня развитых стран, Эквадор сможет преодолеть отсталость, а кто-то втихомолку ходил и собирал подписи. Чувствуя свою правоту, несмотря на то, что дорожила работой, я отказывалась снижать уровень требований.
Была лекция, на которой присутствовал всего лишь один студент. Остальные сбежали в знак протеста против прошедшей контрольной: большинство с ней не справилось, а этот студент решил все задания правильно!
Я полностью отчитала для этого студента лекцию, а вызывая его к доске, лукаво спрашивала:
– Кто хочет выйти решить задачу у доски?
Студент поднимался с улыбкой со своего места и выходил к доске.
Коллективный побег, однако, не предвещал ничего хорошего. Появилась листовка с изложением сути конфликта, выпущенная студентами.
– Послушай, – сказал мне Хулио, – ты ничего не понимаешь и не скоро научишься понимать. Студенческие забастовки, обращения в Высший Совет Политеха, регламентированное право потребовать замены преподавателя – это неполный перечень возможностей наших студентов, и даже если им не удастся доказать некомпетентность преподавателя, все равно на его репутацию ложится пятно. Ты должна понять, факультет Экономики и Управления не наш!
– То есть как – не наш? В каком смысле? Чей же он? – удивляюсь я.
– На нем сидят маоисты!
– Кто на нем сидит?
Все левые силы Эквадора в противовес центру и правому крылу объединены в один фронт, FADI , но в FADI не вошла одна из левых партий, MPD , членов которой прозвали маоистами.
– Почему маоистами, Хулио?
Китайский социализм одно время был партийным идеалом MPD, но после поездки руководителей этой партии в Албанию, китайский идеал социализма сменился его албанским вариантом – настолько великолепно приняла Албания делегацию – и стало вернее членов MPD называть теперь албанистами, но маоистами было привычнее.
– Если они придут к руководству Политехом, нам придется двумя руками держаться за свои рабочие столы! – говорит Хулио.
– Вне зависимости от того, плох ты или хорош как специалист?
Вместо ответа Хулио пожимает плечами:
– Ты ничего не понимаешь в политике!
– Ты прав, я ничего не понимаю в политике.
Вражда левых течений мне кажется пустой. Ведь речь в Эквадоре не идет о строительстве социализма, его китайского, советского или албанского варианта, и представления местных политиков о социализме зачастую весьма отдалены от реальности. И время ли выбирать образец? Если и будет когда-нибудь, что сомнительно, в Эквадоре социализм, он, наверняка, будет эквадорским. Есть проблемы более насущные: долг США, голод низших слоев населения, слабо развитая промышленность, однобокая инфраструктура…
– Хулио, а что если в Эквадоре никогда не будет социализма? Может не стоит ссориться с маоистами?
– Ты ничего не понимаешь в политике!
Х Х Х
Сегодня мы опаздывали в Политех, автобуса долго не было, и мы взяли такси. В машине я положила руку Хулио себе на колени. Кожа у Хулио тонкая, пальцы длинные, узловатые. Я глажу его запястье, затем подношу его руку к лицу и кусаю губами. Я люблю эту руку, я очень ее люблю, и в груди у меня такая мучительная нежность. А Хулио такой сдержанный, уверенный… Я во многом, это правда, не разбираюсь, но во всем разбирается Хулио! Как мне хорошо, как мне спокойно, когда он рядом!
Хулио отнимает свою руку от моих губ и привлекает меня к себе. Мимо окон проносятся эвкалипты.
Х Х Х
– У нас студенты могут очень многое! – не уставал объяснять мне Хулио. – И кроме того, маоисты факультета быстренько сообразили, что не зря Норберто проводит тебя без конкурса в Политех: ты верный голос за нас! Но ничего! У нас тоже есть свои ребята на факультете! Зал взревел, когда я заявил на собрании: «Маоисты закончились, когда я опустил свою ногу на землю Политеха!»
Последнюю фразу Хулио повторяет на испанском, и по-испански, мне кажется, она звучит еще сильнее: «Quando puse mi pie al suelo del Politécnico, ¡se acabaron los maoistas!»
– А этого… – Хулио называет фамилию, – я выгоню! Три раза не сдаст экзамен, и все!
– А если он разбирается в предмете?
– Конечно, если отвечает блестяще, – соглашается Хулио, – он пройдет, потому что в открытую игра не ведется, но ты же сама знаешь, всегда можно найти, чего не знает студент!
И Хулио, действительно, выгнал одного студента, а я в своих требованиях стала мягче, и… «закончились маоисты»! Вскоре же меня перевели на дневной факультет Механики, где я легко прижилась.
Х Х Х
Мы с Хулио остановились посмотреть: уличный театр давал представление. Балаганно разряженные юноши и девушки призывали основать Партию Эквадора Демократически Организованную (el Partido Ecuatriano Democratico Organigado), сокращенно ПЭДО (PEDO). Они скандировали:
– ПЭДО! ПЭДО! Да здравствует ПЭДО! ;Viva PEDO! Вступайте в ряды ПЭДО!
Юноши и девушки призывали жителей записываться, но все смеялись и никто не записывался. А я не смеялась: что же тут смешного?
– Пэдо (pedo) по-испански означает, – пояснил мне на руссом Хулио, – те газы, что выходят из человека снизу, когда тот съест что-либо недоброкачественное.
– ПЕДО! Да здравствует ПЭДО! Вступайте в ряды ПЭДО!
Теперь и я смеялась вместе со всеми.
Х Х Х
Живем ли мы с Хулио вместе? Он – то у родителей, то у меня. Я не имею права просить, но прошу:
– Хулио, мне нужно заплатить за эту квартиру, за прошлый месяц я тоже не платила, и со служанкой, что присматривала за моим сыном, я не рассчиталась, она ждет. А в тиенде, где я беру продукты, на меня уже косо смотрят, мне нужно погасить долг.
Я знаю, Хулио выплатили сразу вместе несколько задержанных прежде зарплат. А мне не платят: я же не оформила документы.
Хулио задумывается. Повисает пауза. Я классически сажусь Хулио на колени, обнимаю, целую в висок, провожу рукой по волосам. Еще недавно я рассмеялась бы, представив себя в подобной роли, и не поверила бы ни за что, если б кто предсказал подобное, а сейчас у меня замирает сердце в ожидании ответа.
– Ты заплатишь?
– Сколько? – выдавливает Хулио, его не радует перспектива сразу же расстаться с деньгами, которые он ждал несколько месяцев.
Я называю сумму.
– Хорошо, – соглашается Хулио и добавляет, помедлив – и давай жить вместе.
Х Х Х
А вскоре одна моя студентка, сорокалетняя пампушечка, мать шестерых детей, предложила мне взятку за хорошую оценку на экзамене – учить она ничего не учила! Я отказалась от денег и золотых украшений, но не устояла, узнав, что в хорошем районе она сдает дом.
– Это же не взятка! Мы ей будем платить! – сказала я Хулио.
– Сколько в месяц? – поинтересовался он .
– Забыла спросить! Наверное, сколько заплатим!
– Учти, я против взяток! – сказал Хулио.
Но вещи мне он помогал перевозить и вскоре привез свои.
Х Х Х
–Сеньора, я слышала, вы ищете служанку! – молодая беззубая мулатка, явно с Косты, в грязном пончо и тесных джинсах стоит у дверей.
– Вы родом откуда? – я боюсь, что из Эсмеральдаса.
– Из Манаби, – говорит женщина.
– Проходите!
– Я сейчас… – мулатка уходит.
Возвращается она с двумя детьми. Где она их оставляла? За углом? Грудного мулатка держит на руках запеленатым в видавшие виды одеяльце, а другой, возраста моего сына, оборванный и сопливый, стоит рядом и ковыряет в носу.
«Прими, накорми, дай работу или не дай, но заплати, сколько сможешь, подари старые, но чистые вещи своего сына, из которых он вырос, предложи выкупаться, выкупай детей, объясни, что сама пока еще не стоишь на ногах крепко и проводи с добрым словом!» – хочется мне сейчас крикнуть той светловолосой женщине, что я и уже не я, но разве она услышит?
Я пугаюсь мулатки. Мулатки? Нет! Нищеты! Мулатка – как свидетельство, как пример. Я боюсь, что она – это я сама в каком-то возможном изгибе жизни, и я хочу отделаться от страха: нет! нет! ЭТО меня не ждет! МЕНЯ ЖИЗНЬ ДО ТАКОГО НЕ ДОВЕДЕТ! Я поднимусь, я выбьюсь из безденежья, и чтобы я смогла выбиться, я должна вот сейчас, вот именно сейчас сказать этой мулатке: нет! нет работы! все изменилось в ту минуту, когда вы повернулись, чтобы привести своих детей, спрятанных за углом! у меня для вас работы нет!
« Не смей прогонять! – кричу я себе той. – Она такая же как ты, и ты знаешь, ты чувствуешь это! Ты не станешь ни бедней, ни богаче! Не прогоняй! Прими! Обогрей! Хотя бы до вечера! Ты же видишь, ее дети голодны и ей не с кем их оставить, дай ей заработать хоть малость, она же в безвыходном положении, и ты видишь это! Видишь! Разве тебе самой не знакома безысходность? Прими ее! Прими!»
Бесполезно. Та светловолосая женщина не слышит меня, и мулатка уходит, унося на руках своего грудного ребенка и ведя за руку другого.
Х Х Х
На следующий день хозяйка тиенды прислала мне одинокую индейскую девушку Лус Милу – я не расслышала и звала ее одно время Людмилой.
Лус Милу я выделила комнату и перечислила обязанности, которые ей предстояло исполнять: присматривать за ребенком, готовить обеды, убирать и стирать.
Х Х Х
К Хулио приехали политические противники. Дверь им открыла я и растерянно пригласила пройти в дом. Они отказались. Они просили Хулио поехать с ними. Машина ждала за окном.
– Не езжай! – попросила я Хулио на русском.
– Мы его увезем на час, не более, сеньора! Не беспокойтесь!
Я беспокоилась, я вцепилась в Хулио:
– Не езжай!
Хулио был напуган, но высвободился из моих объятий:
– Если через два часа не вернусь, звони Мальдонадо.
Он ушел не оглядываясь.
Когда через два часа я сняла телефонную трубку, чтобы позвонить, перед домом остановилась машина, и я опустила трубку на рычаг.
– Ты как? – спросила я вошедшего Хулио.
– Все хорошо, – сказал он – у меня будет скоро постоянный контракт, но будет он и у одного маоиста.
– Вы договорились, что маоисты на совете проголосуют за тебя, а «наши» за одного маоиста?
– Ты делаешь успехи!
Ночью Хулио положил под подушку револьвер. Я впервые в жизни видела оружие не в тире и не под музейным стеклом.
Х Х Х
Я украдкою сбегаю из отдела. Автобус от el conservatorio останавливается довольно далеко, и длинный, пыльный, крутой подъем каждый раз мне приходится преодолевать пешком. В класс я обычно вхожу со звонком. Рассаживаю детей за роялем.
Мне одной доверено давать уроки на этом новом – ни царапинки! – рояле. Обычно его открывают только для праздничных концертов. А в других комнатах стоят старые, потрескавшиеся, с западающими клавишами пианино. Я бы на таких и одним пальцем ничего не смогла бы сыграть, а маленькие музыканты пытаются.
В el conservatorio обучаются дети из небогатых слоев города. К детям состоятельных семей преподаватели музыки ходят на дом, и общеобразовательным предметам обучаются они в дорогих частных учебных заведениях.
У моих учеников обветренные руки и грязные ногти. Я помогаю этим рукам научиться извлекать звуки из черно-белых торжественных клавиш.
На один урок ко мне приходит четверо-пятеро детей. Я рассаживаю их по разным октавам, показываю аппликатуру гамм, и каждый в своей октаве выжимает одной рукой поочередно семь клавиш, в воздухе повисает кокофония – на уроках специальности пять человек! Ситуация невозможная в Союзе. Впрочем, и я, бросившая музыкальную школу где-то в середине обучения, тоже в Союзе никогда бы не преподавала музыку. Я играю довольно неплохо для домашнего музицирования, и руки детям, конечно, поставлю правильно, но все же если бы не нужны были позарез деньги, я бы не взялась.
Х Х Х
У возглавляющего el conservatorio сеньоры Мора безобразные родинки на лице и очень крупный живот, но он довольно мил, если решается продемонстрировать эрудицию. О Советском Союзе сеньор Мора отзывается с большим теплом, и теперь, когда его сын Франсиско едет в СССР продолжать свое музыкальное образование, сеньор Мора безумно рад.
– Ваш сын столкнется с трудностями, – предупреждаю я. – Вы поучите его стирать, гладить…
– Да-да, – поспешно соглашается сеньор Мора, – мне то же самое говорила Рита, и мать уже принялась учить Франсиско. Два раза на прошлой неделе он выстирал рубашку сам!
– И в Союзе у него не будет отдельной комнаты, – продолжаю я, – но убирать ее придется, и обед служанка не поставит перед ним на стол, нужно будет в столовке в очереди потолкаться, и машину, на которой он ездит, вряд ли вы сможете упаковать ему с собой, он должен будет привыкнуть к толчее общественного транспорта.
–Трудно, да-да, трудно будет нашему мальчику, – согласно кивает головой сеньор Мора.
– В чужой стране всегда трудно, – улыбаюсь я, уж это я знаю наверняка, и добавляю: – зато безумно интересно.
Это тоже я знаю наверняка.
– У нас дети – дочери, Франсиско – единственный сын, и мы, конечно, баловали его, – рассказывает сеньор Мора.
– Но это то случай, когда овчинка стоит выделки, – перевожу, как могу, на испанский возникшую на русском мысль.
– Да-да, вот и наша гордость, Беатрис Парра, тоже ведь училась в Союзе, она и русский знает…
Х Х Х
В день отъезда Франсиско сеньора Мора разбрызгивался цитатами из Маркса и Ленина, восторгался достижениями СССР, справедливостью социальной системы… Слов нет, любезный, начитанный человек сеньор Мора!
А потом стало происходить что-то странное: сеньор Мора смущался при встречах, в движениях был суетлив, и бегающие глазки разъезжались в стороны, как ноги у неумеющего стоять на коньках.
Выяснилось, что ему из Союза пришло письмо: Франсиско был разочарован, хотел вернуться.
Затем пришла телеграмма от эквадорца Альфреда Гутьерреса, заканчивающего Московскую консерваторию. В ней он сообщал о пошатнувшемся здоровье молодого Мора.
Мать Франсиско заламывала руки, умоляла мужа согласиться на возвращение сына домой, но сеньор Мора не спешил со своим согласием:
– Я на этом теряю! Деньги за билеты в обе стороны мне никто не вернет! Наш сын должен думать о своем будущем! Этот Альфредо боится, что мой талантливый сын составит ему конкуренцию по возвращении, ведь наша страна очень маленькая! Он не хочет, чтобы Франсиско учился в Московской консерватории, и потому шлет безумные телеграммы!
Телеграммы же шли одна за одной. Сеньор Мора с оттенком требования просил меня помочь, и я позвонила московским знакомым, чтобы они навестили Франсиско.
Через день – трясущиеся руки жены сеньора Мора и устремленные на меня умоляющие глаза – мои знакомые ответили: Франсиско в больнице, у него на нервной почве отнялись ноги.
– Вот такая у меня, сеньор Мора, страна, что с непривычки за несколько недель проживания в ней у человека на нервной почве могут отняться ноги!
По пути домой меня душила злоба и на баловня-неженку Франсиско, и на мою страну СССР!
Х Х Х
Впервые оказавшись вне родительского дома да еще в трудностях советского быта, Франсиско готов был умереть, нежели терпеть все те адовы муки, что с пеленок привычны советскому человеку. Он хотел выброситься из окна, угрожал повеситься, слал проклятия в адрес своего отца, не дававшего своего согласия на возвращение сына. Затем нервная система Франсиско нашла более действенный способ заставить отца смириться с понесенными тратами, и он потерял способность передвигаться самостоятельно. Моя родина умела производить сильное впечатление!
В сопровождении доктора отпрыск сеньора Мора был доставлен Аэрофлотом в Лиму, а сеньору Мора пришлось дополнительно потратиться на билет до Лимы, чтобы встретить сына.
Увидев отца, Франсиско упал ему на руки и заплакал, но в столице своей страны он уже сходил по трапу самолета без посторонней поддержки.
Х Х Х
Сеньор Мора ходит и мелко сотрясается пышным телом: хи-хи-хи-хи-хи! хи-хи-хи-хи-хи! В Союзе нет салфеток, хи-хи, рты, должно быть, у всех красивые в послеобеденное время, хи-хи! Нет туалетной бумаги, хи-хи, газетками, хи-хи, газетками подтираются, газетками! А ночами Франсиско не мог спать из-за запаха носков своих соседей, хи-хи, не спасало даже настежь открытое окно! Хи-хи! Пьют же… хи-хи… один парнишка вернувшись с улицы, в пальто залез под душ, хи-хи, хи-хи, хи-хи-хи-хи-хи!.. хи-хи-хи-хи-хи!…