Сиран Чжао
Железная вдова

Глава 2. Вода, выплеснутая за дверь

Я ковыляю одна по горным тропкам, опираясь на бамбуковую трость. На меня наползает сетчатый лесной сумрак, прорезаемый лезвиями багрового заката. Если я не вернусь до того, как солнце скатится за горы на западе, мои родичи решат, что я в последний раз попыталась сбежать. Вся деревня, вооружившись фонариками, кинется прочесывать горы в сопровождении бешено лающих собак. Они не позволят своим дочерям думать, что у тех есть шанс на побег.

Мокрые листья превращаются в кашу под моими крохотными потрепанными туфлями, которые Ичжи много раз предлагал поменять на новые. Но я не могу принимать от него подарки – боюсь, что мои родичи о нем узнают. Я вспоминаю выражение ужаса на его лице после моего признания о взятой на себя миссии и надломленный голос, зовущий меня, когда я исчезла в лесу, чтобы избежать продолжения этого разговора. В горле образуется комок. Не надо было ему рассказывать. Он обязательно попытался бы меня остановить.

И теперь этот страшный момент – наше последнее общее воспоминание.

Я не уверена, что слышала рокот планоцикла над верхушками деревьев, но надеюсь, Ичжи покинул горы. Он ничего не может изменить. Я ему не принадлежу. И никому не принадлежу. Они могут думать, что владеют мной, но сколько бы они ни ругали меня, грозили и били, они не могут контролировать то, что происходит в моей голове. Наверное, это бесконечно их бесит.

Кровавая дымка заката проглядывает в конце тропинки. Когда я выхожу из лесного сумрака, моему взору открываются рисовые террасы, на которых я выросла. Горные склоны изрезаны ступенями, возносящимися к небесам. На каждом ярусе, отражая пылающий закат, посверкивают канавы с дождевой водой, питающей рис. Воспаленные облака плывут в каждом клинышке воды, мимо которого я прохожу. Моя трость хлюпает в серой почве. Из домов, сгрудившихся на каждой террасе, поднимается дым – там готовят ужин. Струйки дыма вплетаются в оранжевый, окрашенный сумерками туман, клубящийся над самыми высокими вершинами.

Пронзительно морозной зимой, когда мне исполнилось пять лет, пал настолько жестокий холод, что рисовые террасы промерзли до основания, и бабушка заставила меня пройти по льду без обуви. Дождавшись, когда мороз, глубоко проникший в мою плоть, окрасил ее лиловым, бабка прогнала из дома всех мужчин, усадила меня на промерзлый бетонный пол и опустила мои ноги в деревянное корыто с кипящей свиной кровью и обезболивающими лекарствами. Две мои тетки прижимали меня к полу, пока бабушка ломала напополам каждую косточку моих стоп.

Вопль, вырвавшийся у меня тогда, до сих пор порой взрывается в моей памяти, когда я меньше всего этого жду. И я замираю, как оглушенная.

Впрочем, это не повод для боли. Болью меня не удивишь, потому что она всегда со мной. Она молнией пронзает мои ноги при каждом шаге.

При. Каждом. Шаге.

Я не прогуливаюсь. Та обжигающая прогулка по замерзшей рисовой террасе была последней в моей жизни. С тех пор ступни превратились в бесформенные бугры, на которых можно только ковылять. В трех пальцах началось воспаление, и они отвалились, что едва меня не убило и нарушило мое равновесие навсегда. Оставшиеся пальцы подогнуты под подошвы и касаются пяток, словно пытаются выдавить месиво из костей и плоти вверх, к икрам. Мои ступни меньше, чем ладони. Пара идеальных «лотосовых ножек».

Что реально повышает мою рыночную стоимость.

Родичи вечно бранят меня за неухоженную растительность на лице и излишки жира вокруг талии, но худшие упреки и визг я слышу тогда, когда бунтую против слишком тугих бинтов на ногах. Густые брови можно выщипать, от лишнего веса избавиться, поголодав, но «лотосовые ножки» перестанут быть лотосовыми, если позволить им расти. Ни один мужчина из уважаемой семьи не женится на девушке с незабинтованными ступнями.

– Без этого ты ничем не отличаешься от жунди! – однажды во время ритуала перевязки заорала на меня бабка, разозлившись на мои стоны и всхлипы. Она имела в виду кочевые племена, в основном обитавшие в диких землях и готовые в любой момент закинуть все свое имущество на спины лошадей и сбежать от хундунов. Некоторые из них обосновались в Хуася, когда мы вытеснили хундунов с больших участков, другие постоянно просачивались через Великую стену упорными струйками. На наших приграничных территориях их обосновалось немало. Родичи всегда предостерегали меня: «Не будь как их женщины, которые шляются где попало без всяких представлений о морали, стыде и приличиях».

В детстве я поддавалась на эти увещевания и боялась превратиться в такую женщину. Но чем старше я становилась, тем чаще недоумевала: а что в них, собственно, плохого?

Я ковыляю мимо группки домов, расположенных высоко на склоне. Несколько мужчин, стоящих по колено в воде, отрываются от работы и с вожделением пялятся на меня. Пойти за мной они не посмеют – тут все всех знают, – но никогда не откажутся продемонстрировать свои желания.

Видите ли, когда приграничную девушку, хотя бы немного привлекательную, вербуют в пилоты-наложницы или продают богатым мужчинам в городах, приграничным мужчинам сложнее находить жен, которые родили бы им сыновей. Цены на невест взлетели до десятков тысяч юаней. Местные семьи не могут этого себе позволить… если только не отдадут собственных дочерей в армию или не продадут богатым горожанам.

Порочный круг, и не видно ему конца. Никто не живет в приграничье по своей воле. Многие из нас находятся здесь только потому, что дома наших предков остались в провинции Чжоу, павшей под натиском хундунов двести двадцать один год назад.

Я бросаю на мужчин взгляд, полный ненависти. Пруды на террасах, отражая свет заката, сияют, как расплавленная медь, и я воображаю, что вокруг мужчин поднимается настоящий огонь, вскипает вода, сваривая их живьем.

И тут моя трость ломается, я падаю.

Гравитация. Одно из первых научных понятий, о котором мне рассказал Ичжи. Она бросает меня на слякотную тропинку, и я чуть не оказываюсь на рисовом поле. Моя ладонь оставляет глубокую выемку в грязи, в лицо летят холодные плотные брызги.

Я поднимаюсь на руках. Серая масса падает с моего пылающего лица и прилипает к тунике. Я готовлюсь услышать гогот.

Но не слышу.

Мужчины бегут по террасам, поднимая брызги, возбужденно вопя и собираясь в кучку вокруг одного, держащего планшет.

По моему телу прокатываются волны дрожи.

Вернее, волны пробегают по воде на террасах.

У меня перехватывает дыхание. Легко узнаваемые вибрации поднимаются из земли и колышут воду.

За границей начинается битва между хризалидами и хундунами.

Я прижимаюсь ухом к земле, не заботясь о том, что так испачкаюсь еще больше и намочу головную повязку. До Великой стены всего лишь несколько гор. В ясные дни видны пыльные, безжизненные пики, из которых дислоцированные там хризалиды высосали насухо всё ци.

Мужчины, наверное, смотрят сражение в прямой трансляции и делают ставки на боевой рейтинг, который получит каждый пилот. Но совсем другое – ощущать, как дрожит земля под поступью хризалид. Дикое, нутряное, ошеломительное чувство.

Какая мощь!

У меня пересыхает в горле, и все же рот наполняется слюной. Я закрываю глаза и представляю, как распоряжаюсь хризалидой, возвышаясь над зданиями, и крушу землю своими колоссальными конечностями или сверкающими взрывами ци. Я могла бы раздавить любого, кто попытается раздавить меня. Я могла бы освободить всех девушек, которые захотели бы сбежать.

В мои грезы наяву врывается торжествующий вопль мужчин.

Я трясу головой. Брызги грязи залетают в рукава. Я поднимаюсь на колени, вся покрытая серыми пятнами, и таращусь на свою сломанную трость.

Хватит уже предаваться иллюзиям.

Не знаю, сочтет ли отец, что я успела вернуться до установленного часа. Остатки солнечных лучей очерчивают наши горы-крепости призрачным голубым ореолом, отчего их силуэты становятся зловеще похожими на хундунов.

– Где ты была? – тихо спрашивает мать из-за зарешеченного окна кухонной лачуги, прислонившейся к боковой стене дома. Ее голос так же слаб, как струйка пара, поднимающегося из огромного котла, в котором она помешивает кашу. Бабушка сидит рядом с ней на табурете и чистит летучую рыбу, пойманную в водах террас. Свет из очага пляшет на их усталых лицах. Они словно заперты в пылающей темнице.

– В лесу, – отвечаю я и передаю матери через окно мешочек с травами и кореньями. Я их собираю, поэтому провожу много времени в лесу. Так я и встретила Ичжи.

– Что с тобой случилось? – Мать кладет мешочек на деревянную полку, не отрывая от меня взгляда. Пряди седых волос торчат из-под полинявшей тряпки, покрывающей ее голову, заметно колыхаясь от волн тепла.

– Упала. Трость сломалась. – Я ковыляю дальше по каменной тропинке, пролегающей между домами. Аккуратно ставлю ноги, чтобы не свалиться на черепичную крышу соседского дома, расположенного ярусом ниже.

– Повезло тебе, что началось сражение. – Мать бросает быстрый взгляд на вход в дом. В ее глазах посверкивают оранжевые искорки от огня в очаге. – Поторопись. Нельзя, чтобы отец застал тебя в таком виде.

– Хорошо.

– И почисти одежду. Завтра прибудут военные, не выйдешь же ты к ним грязной.

Как небрежно она это сказала! В мою грудь словно вонзается нож. Конечно, мать ничего не знает о моих истинных намерениях, но должна же она понимать, что вербовка закончится для меня неизбежной смертью.

Должна же она помнить, чем это закончилось для Старшей.

Или не должна? Иногда мать так легко притворяется, будто ничего страшного не случилось, что я начинаю сомневаться: может, это моя голова набита ложными воспоминаниями?

– Наверняка они дадут мне одежду получше. – Я устремляю взгляд на колеблющиеся за кухонным окном полоски света.

– И все равно – ты должна выглядеть прилично.

Я останавливаюсь и оборачиваюсь, чтобы посмотреть матери в глаза.

Есть одно громадное последствие моих планов, о котором я изо всех сил стараюсь не думать. Убийство представителя Железной Знати, чей максимум духовного давления выше 2000 (при том, что средний уровень – 84), повлияет на три поколения моей семьи. Мою мать, отца, семилетнего брата Далана, бабушку и дедушку, дядей и теть казнят вместе со мной. Потому что пилоты вроде Ян Гуана слишком важны на войне.

«Дай мне хоть один повод вас уберечь». Я смотрю на мать. «Останови меня».

Мне нужно лишь одно – знак, что они достойны моего сострадания. Знак, что они ценят мою жизнь так же, как я должна ценить их жизни.

Поскольку уже нет никакого смысла сдерживаться, я выплескиваю самый свой жгучий вопрос:

– Ты и правда беспокоишься только о моем приличном виде? А не о том, что я иду на войну?

В очаге трещат поленья. Мать щурится, глядя на меня сквозь клубы древесного дыма и ароматного пара. А потом на ее лице расцветает улыбка, как полевой цветок на горящих пустошах.

– Ты послушалась! Выщипала брови. Очень красиво.

Я резко отворачиваюсь и тащусь дальше, хотя каждый шаг дается мне с трудом – все равно что ходить по оголенным проводам.

Она словно бы и не слышала моего вопроса.

Электрические фонарики мерцают по всей деревне, освещая окна, будто глаза, которыми оснащены хризалиды, но не хундуны. Ветерок пролетает над рисовыми террасами, добавляя мускусный запах тростника к ароматам скромных ужинов.

Свет оттенка пшеницы струится из открытой двери нашего дома. Дребезжащий голос комментатора пронзает наступающую ночь, вырываясь из планшета, подаренного нашей семье правительством Хуася (хотя, конечно, пользоваться им свободно могут только мужчины). Мой дед, отец и брат сидят за почерневшим от жира обеденным столом, выпучив глаза на экран. На их лицах мерцают разноцветные блики, исходящие от хризалид.

Я перешагиваю порог и спешу в комнату деда и бабки. Меня поселили к ним несколько лет назад после второй моей попытки выскользнуть из дома посреди ночи.

– …а вот и Красная Птица!

Похолодев, я замираю на месте и едва не падаю.

О нет, только не это!

Даже мои одержимые хризалидами родичи, радостно гикающие при появлении всех прославленных боевых единиц, стыдливо умолкают. Никто не хочет признать, что Красная Птица – самая сильная хризалида в Хуася. Единственная наша хризалида класса «Король», высотой примерно пятьдесят метров в своем Исходном Облике. Но ее пилотирует Ли Шиминь, Железный Демон, наполовину жунди, бывший обитатель камеры смертников, убивший собственного отца и братьев, когда ему было всего шестнадцать. Сейчас ему девятнадцать. Его казнь отложили на неопределенный срок только потому, что у него до жути высокое духовное давление, самое высокое за последние двести лет.

У пилотов-наложниц всегда есть риск, что они умрут во время битвы, но те, кто попадает к нему, обречены на неминуемую смерть.

Выжить не удалось никому.

Девушка скоро умрет.

– Эй!

Голос отца выдергивает меня из моих мыслей. Я испуганно вздрагиваю, хватаясь за деревянные стены.

Ножки его стула скрипят о бетонный пол. Он встает, по нахмуренному лицу скользят тени.

– Ты почему такая грязная?

Ледяной пот скапливается у края моей повязки.

– Упала на террасах.

В кои-то веки не соврала.

Из планшета доносится лязг – столкнулись дух-металл и ци. Мои дед и брат продолжают смотреть, словно все в порядке. Отец обходит их и устремляется ко мне. Узел поредевших волос жалко болтается на его голове и бьет по затылку.

– Смотри у меня, если ты водишь шашни с каким-то парнем!

– Конечно, нет. – Я отступаю назад и ударяюсь плечом о дверь в комнату деда и бабки.

Соврала наполовину. Я просто разбила чье-то сердце.

Отец подходит ближе, нависает надо мной так, что у меня начинает двоиться в глазах.

– Смотри у меня, если не пройдешь проверку на девственность…

От одного этого слова меня встряхивает, и страх улетучивается.

– Говорю в последний раз – никто в меня не пролез! – кричу я. – Прекрати! Тебя на этом переклинило.

Он потрясенно моргает. Но я чувствую, как в нем поднимается ярость.

Я проскальзываю за дверь и захлопываю ее перед его носом.

– Что ты мне только что сказала? – От его криков дрожит дом, кулаки молотят по двери. Латунная ручка сотрясается, судя по звукам, в ней что-то сломалось.

– Я ноги разматываю! – Прижавшись спиной к двери, я начинаю выполнять свою угрозу. Незабинтованные ступни гораздо более неприличны, чем обнаженная грудь. Не говоря уже о запахе гниющей плоти, который можно причислить к биологическому оружию, единственному в своем роде. Девушки должны поддерживать фантазии о своей красоте и изяществе, пользуясь духами, нося вышитые туфли и никогда не снимая обмотки ни перед кем, даже своими мужьями.

Кулаки отца оставляют дверь в покое, но легкие продолжают работать. «Непочтительная! Неблагодарная! Шлюха!»

Типично.

Доносится слабый голос матери, пытающейся успокоить отца. Брат смеется. Дед подкрутил звук трансляции до предела. А в хризалиде ради всего человечества умирает девушка.

Я не решаюсь выйти из комнаты на ужин.

В животе урчит и булькает, как овсянка, которой ему хочется, но я не покидаю плетеное кресло моей бабки и держу ступни в деревянном корыте – том самом, в котором их готовили к переломам.

«Вот видишь! Ну и нечего бояться, что твои родственнички пострадают» – с этой мыслью из глубин подсознания просачивается моя гнилая, отвратительная сущность.

Я выдергиваю деревянную пробку из высокого термоса, который мои дед и бабка держат в своей комнате.

«Им на тебя наплевать».

Выливаю в корыто очередную порцию горячей воды. Лекарственные травы и коренья бешено крутятся под струей, окрашивая воду в красно-коричневый цвет – цвет крови, забытой в темном углу.

«Вот и ты на них наплюй».

Над моей головой жужжит фонарь. В мрачных углах комнаты движутся тени, и кажется, что они подползают ближе. Я опускаю термос и устремляю пустой взгляд на кучу соломы рядом с кроватью деда и бабки – мое ложе для сна. В Хуася есть такая пословица: девушка, вышедшая замуж, – как вода, выплеснутая за дверь. В отличие от своего брата Далана, который передаст следующим поколениям имя семьи У, будет жить в доме и заботиться о родителях, я не оставлю долгого следа в жизни родичей. За меня нужно назначить цену и сбыть с рук. У меня нет даже собственной кровати – они этим не озаботились.

Из-за стены доносятся приглушенные звуки: стук палочек о миски, восторженная болтовня Далана о битве. Хризалиды победили. Разумеется. Если бы сражение закончилось иначе, в деревенских громкоговорителях взревели бы сирены, и мы бы бросились на восток, как наши предки из провинции Чжоу.

Взрослые помалкивают. Надеюсь, они думают обо мне.

Надеюсь, сходя в могилу, они пожалеют о том, как относились ко мне и Старшей.

Впрочем, людей, приговоренных к семейной казни, не кладут в могилы.

Я вздрагиваю, выталкивая из головы образ наших гниющих тел, висящих на Великой стене.

Открывается дверь. Я сжимаюсь в кресле, не зная, на чем остановить взгляд, и надеясь, что глаза у меня не такие красные и опухшие, как кажется мне самой.

Мать, доковыляв до меня на перебинтованных ногах, протягивает мне миску с овсянкой. Я принимаю ее с неловким кивком. Обхватываю холодными пальцами горячий фарфор. Горечь, как слезы, заполняет мой рот. Мать садится в изножье кровати. В животе у меня тугими кольцами сжимается напряжение.

«Что ей нужно?» – огрызается какая-то часть меня, а другая часть продолжает свое: «Останови меня!»

– Тяньтянь, – произносит она мое детские прозвище, потирая старые ожоги на руках, – нельзя разговаривать с отцом в таком тоне.

– Он первый начал. – Я бросаю на нее сердитый взгляд, хотя мои щеки обжигает стыд. Подношу миску ко рту, чтобы спрятать лицо.

«Останови меня! – твердит каждый удар моего сердца. – Останови меня. Останови».

Но мать лишь печально хмурится:

– И почему тебе всегда нужно все портить?

Я крепче сжимаю миску.

– Мама, ты правда думаешь, что, всегда уступая, ты облегчаешь себе жизнь?

– Дело не в легкости жизни. Важнее сохранить мир в семье.

Я издаю мрачный смешок.

– Скажи ему, пусть не волнуется. Через два дня я уйду. И тогда он получит свой мир.

Мать вздыхает:

– Тяньтянь, просто твой отец очень сильно переживает. В глубине души он знает: ты в конце концов образумилась, поняла, что важно на самом деле. Он гордится тобой. – Она улыбается. – Я тобой горжусь.

Я скованно поднимаю голову.

– Вы гордитесь мной, посылая на смерть?

– Еще неизвестно, как все сложится. – Она избегает моего взгляда. – У тебя сильный разум. Разве тестировщики не сказали, что твое духовное давление выше пятисот? В пять раз больше среднего уровня! И это было четыре года назад. С тех пор оно наверняка поднялось. Ты и принц-полковник Ян можете стать Слаженной Парой. Ты можешь стать его Железной Принцессой.

– В Хуася всего три Железные Принцессы! – В моих глазах стоят слезы, скрывая за туманной дымкой лицо матери. – Их духовное давление – несколько тысяч! Какие у меня шансы? Это всего лишь фантазии, чтобы заморочить головы девушкам.

– Тише, Тяньтянь. – Мать бросает испуганный взгляд на дверь.

– Тебя эти фантазии тоже утешают? – продолжаю я. – Помогают спокойно спать по ночам?

Ее глаза влажно блестят.

– Почему ты не можешь просто принять, что делаешь доброе дело? Ты станешь героиней. А эти деньги Далан сможет отдать за невесту.

Я швыряю миску на пол. Фарфор разбивается, овсянка разлетается вязкой горячей массой.

– Тяньтянь! – Мать неуклюже понимается на ноги. – Тут спят твои бабушка и дедушка!

– Да ну? И что они мне сделают? – ору я, повернувшись к двери. – Побьют, чтобы я оттолкнула Ян Гуана свежими синяками? Отправят в свинарню, чтобы я оттолкнула его запахом? Если вам так сильно нужны эти деньги, вы больше ничего не можете мне сделать!

– Тянь…

– Выметайся!

«Нельзя с ней так разговаривать, – упрекает голос в моей голове, до боли похожий на голос Старшей. – Она твоя мать. Она подарила тебе жизнь».

Нет, она мне не мать. Она предала меня.

Тяжело дыша, я наклоняюсь вперед и хватаюсь ладонями за колени. Голос прорывается сквозь рыдания:

– Надеюсь, в следующей жизни между нами не будет ничего общего.

Глава 3. Жизнь, которой тебе хочется

Родичи обходят меня молчанием до самого утра, когда я должна покинуть дом. Да и в этот момент они лишь выкрикивают мое имя.

Я, пошатываясь, встаю со своей соломенной постели, на которой промаялась всю ночь, и кручу, кручу в руке деревянную шпильку, как толстую палочку для еды.

Что они там раскричались? Увидели издалека планолет? Он должен отвезти меня к Великой стене.

– Тяньтянь! – Голос бабки приближается к двери. – Там к тебе какой-то парень!

Я спотыкаюсь, рука ударяется о спинку кровати.

Парень?

Нет. Нет, это не может быть…

Ошеломленная, я ковыляю к двери. Опасное предчувствие загорается в груди красным сигналом тревоги. Сердце колотится в кончиках пальцев, и кажется, будто оно, а не моя ладонь распахивает дверь.

От яркого света больно глазам. Потом, когда пятна исчезают, я вижу его. Ичжи. Залитый пылающими лучами солнца, он стоит перед входом и умоляет о чем-то моих родичей, а те хоронятся в темной глубине дома, словно пещерные создания. Его белый шелковый халат с вышитым золотым рисунком из бамбуковых побегов и листьев сияет, как нечто из потустороннего мира.

Я никогда не видела его иначе как в крапчатой лесной тени. На какое-то мгновение я сбита с толку – это и правда он? Но его мягкий тенор ни с чем не спутаешь.

– Тетушки, дядюшки, поверьте, я могу заплатить любую цену. – Он показывает моим родичам металлическую пластину своего удостоверения личности. – Прошу вас. Позвольте мне жениться на вашей дочери.

Мое сердце проваливается вниз, словно я пропустила ступеньку, спускаясь по лестнице вдоль террас.

Мои родичи потрясены. Отваливаются челюсти. Ладони прижимаются к губам. Бабка, стоящая ближе всех ко мне, переводит озадаченный взгляд с Ичжи на меня и обратно. Наверное, в их головах начинают звенеть колокола и взрываться петарды при виде его фамилии на табличке и адреса: Чанъань^[6], столица Хуася.

Они могут вообще запретить мне садиться в планолет.

Не раздумывая и не произнося ни слова, я расталкиваю родичей, хватаю Ичжи за запястье и тащу в полумрак дома. Его рот удивленно приоткрывается. Он едва не спотыкается о порог. Но потом мы встречаемся взглядами, и его глаза вспыхивают, пронзая мое сердце уколом острой боли.

Я затаскиваю его в комнату деда и бабки. Даже его обувь звучит как-то иначе, соприкасаясь с нашим обшарпанным бетонным полом.

– Не входите, – предупреждаю я родичей, прежде чем захлопнуть дверь, подняв облако пыли.

Поворачиваюсь к Ичжи. Луч солнца из окна падает на него, как небесное лезвие, и в этом свете шелк его халата кажется лунно-белым, а кожа прозрачной.

Мой голос разрывает тишину.

– Это мой дом. – Ичжи выглядит настолько неуместным на фоне грязных деревянных стен, что я начинаю сомневаться – не сон ли все это? – Ты не должен был сюда приходить. Ни за что и никогда. Как ты вообще меня нашел?

– В официальной книге записей. – Он сглатывает, глаза, обрамленные густыми ресницами, гаснут. – Цзэтянь, я могу отвезти тебя в столицу.

– Нет, не можешь! – выпаливаю я, потому что родичи наверняка подслушивают. – Это ты просто так говоришь. Твой отец никогда не позволит нам пожениться!

– У него еще четырнадцать сыновей. Переживет.

– Да неужели? Разве он не хочет женить тебя на внучке какого-нибудь высшего чиновника? Вряд ли он стал самым богатым человеком в Хуася потому, что упускал возможности!

– Тогда мы создадим свои собственные возможности. Мы разберемся с этим вместе. Пока есть жизнь, есть и надежда. – Ичжи поднимает мою ладонь в поток света из окна. Его слова дрожат, как зимний воздух, и падают, как снег. – Но какую жизнь я бы себе ни создал, она бессмысленна без тебя.

Свет колышется перед моими глазами, размывая лицо Ичжи.

Я знаю, каково это – испытывать боль. Я знаю, каково это – сносить побои и оскорбления, каково это, когда тебя запирают, калечат и швыряют, как мусор. Но это?

Как справиться с этим, я не знаю.

Это кажется нереальным.

Это не может быть реальным.

На это я не клюну.

– Да брось! – Я выдергиваю руку. Уголки глаз горят, в них набухают жаркие слезы. Голос трескается от сухого смеха. – Крестьянская девчонка из приграничья выходит замуж за парня из самой богатой семьи Хуася? А покруче сказки ты не придумал? Я не четырехлетняя девочка, которой можно задурить голову.

Свет окончательно уходит из его глаз.

– Цзэтянь…

– В твоей семье я стану наложницей, большего мне не позволят. И хватит притворяться, что есть другие варианты. – Я отступаю, пошатываясь. – Ничего не выйдет. Начнутся проблемы, когда я откажусь пресмыкаться перед мерзким свинтусом, твоим папашей. Когда я откажусь прислуживать жене, которую тебе выберут. Когда я откажусь вынашивать твоего сына. Потому что я не позволю чьему-то отпрыску раздуть мое пузо и навечно связать меня по рукам и ногам. Даже твоему. И ты не сможешь все это предотвратить, потому что тебе восемнадцать и то подобие власти и денег, которое у тебя есть, зависит от милости твоего отца. Или мы можем храбро сбежать и прожить скромными рабочими-мигрантами в каком-нибудь городке. Но я, не добившись того, что хотела, буду несчастна. Я буду постоянно думать о том, что добровольная смерть принесла бы мне большее удовлетворение, чем побег с тобой. Ты этого хочешь? Такой жизни тебе хочется, Гао Ичжи?

После моей речи мы проваливаемся в удушающую тишину.

Ичжи смотрит на меня, словно прекрасный бессмертный, спустившийся из Небесного Двора, но споткнувшийся о концепцию каннибализма.

А потом снова становится шумно.

За окном нарастает рокот. Среди гор взвиваются мощные ветры, шелестя листвой на деревьях. Наши свиньи и куры испуганно хрюкают и кудахчут в своих загонах на заднем дворе.

А вот это, скорее всего, и есть планолет.

Я слышала подобный грохот раньше, когда увозили мою сестру. До того момента, когда планолет завис над нашим домом, я не сознавала, что это означало для нее. Его стальная оболочка мерцала, как белое пламя. Аккуратно постриженный солдат в оливково-зеленой форме спустил веревочную лестницу во двор. Никто не сообщил мне о том, что планировалось. Включая Старшую. Они понимали: если я узнаю об этом заранее, то учиню что-нибудь непредсказуемое.

Тогда я никого не смогла остановить.

А теперь никто не сможет остановить меня.

– Цзэтянь, – шепчет Ичжи, наклоняясь ко мне, – должен быть другой способ убить Ян Гуана. У моей семьи есть связи…

– Если бы ты мог что-то сделать, ты бы уже сделал, – рычу я тихо. – Невозможно иначе подобраться к пилоту, настолько могущественному и популярному. Просто невозможно!

– А как насчет его семьи? – произносит Ичжи тише, глубже. Его глаза угрожающе темнеют, он словно в исступлении. Раньше я несколько раз подмечала этот его взгляд. – Они не настолько неуязвимы. Может, достаточно их?..

– Нет! – выдыхаю я. Ичжи, видимо, и правда дошел до предела отчаяния. – Они не делали того, что сделал он. И какой смысл?

– Тогда просто позволь ему умереть в сражении. Даже пилоты-мужчины редко доживают до 25.

– Ты не понимаешь. Это должна быть я. Мне необходимо это сделать. Отомстить за смерть Старшей собственными руками.

– Почему? – Он сдвигает красивые брови. – Карма до него доберется.

– Кармы не существует. – Я чеканю каждый слог, будто хочу раздробить их зубами. – А если даже и существует, наверняка ей плевать на таких людей, как я. Некоторые из нас рождены для того, чтобы ими попользовались и выбросили. Мы не можем себе позволить плыть по течению, потому что ничто в этом мире не создано, не построено, не подготовлено для нас. Если мы чего-то хотим, мы должны всему сопротивляться и брать свое силой.

Ичжи нечем на это возразить. Вокруг его глаз прорезаются морщинки усталости. Бьющие в окно и все усиливающиеся потоки воздуха от планолета взвихряют длинные волосы Ичжи, отбрасывают их в сторону.

– Мы все когда-нибудь умрем, – произношу я более мягко. – Разве тебе не хотелось бы уйти, сначала исполнив свою мечту?

– Моя… – Ичжи раздвигает побелевшие губы, потом снова закрывает рот. Я не могу оторвать от него глаз. – Моя самая главная мечта – быть с тобой. Больше не прятаться. Ничего не стыдиться.

Струны моей души завязываются в узлы.

– Тогда придумай себе мечту покрупнее, Ичжи.

Рокот планолета приближается, пронизывает дом, сотрясая стены.

– Никаких сожалений? – Ичжи придвигается еще ближе. – Ты правда не хочешь пойти со мной?

– Мне все равно пришлось бы бороться, только в городе, а не в деревне, – бормочу я, не отводя взгляда от его губ. Во мне растет новое, неизведанное напряжение. – Я устала. Просто устала.

– Но мы могли бы…

Я обхватываю его лицо ладонями – и вот нас уже больше ничто не разделяет. Его мольба гаснет между нашими губами.

Во мне расцветает тепло, какого я никогда не ощущала прежде. Оно проникает в кровь, и клянусь, оно светоносно. Губы Ичжи сначала напряжены от неожиданности, но потом сливаются с моими. Он поднимает дрожащую руку и слегка касается моей шеи – словно боится дотронуться до меня, боится, что все это происходит в его фантазиях, а не на самом деле.

Прервав поцелуй, я запутываю пальцы в прядях волос на затылке Ичжи и прислоняюсь лбом к его лбу. Теплые волны наших вздохов смешиваются в общем круговороте.

Может быть, если бы все было по-другому, я бы к этому привыкла. Позволила бы его теплу и свету, его заботе убаюкать меня. Почувствовала бы себя любимой.

Но я не верю в любовь. Любовь меня не спасет.

Я выбираю месть.

Собравшись с силами, разрываю объятие и отталкиваю Ичжи.

– Это ты пытался получить, да? – бесстрастно произношу я, стараясь не замечать его взъерошенные волосы, боль в его глазах. – Вот и получил. А теперь отпусти меня. Если тебе удастся добыть мое тело, сожги его и высыпь прах в ручей. Так я последую за Старшей, где бы она ни была.

Из его глаз вытекают влажные струйки, посверкивая в лучах солнца.

Больше не могу на него смотреть. Я разворачиваюсь и шагаю к двери.

Но останавливаюсь на полпути.

– И последнее, – бросаю я через плечо, стараясь говорить тихо, чтобы не расслышали мои родичи. – Не думай, что я посмотрю сквозь пальцы на то, как ты пришел в мой дом и чуть не разрушил мои планы. Хотя и знал, насколько они для меня важны. Если ты хоть что-то намекнешь военным и они меня запрут, я убью себя и буду являться тебе в кошмарах.

Я распахиваю дверь и покидаю Ичжи навсегда.