Синтия Д'Апри Суини
Гнездо
– Аромат богов, – говаривал Так.
Он больше всего на свете любил полутемные бары в солнечный денек. Включился музыкальный автомат, Розмари Клуни и Бинг Кросби запели «Baby, It’s Cold Outside». Беа и Гарри усмехнулись, переглянувшись… у людей совсем нет воображения.
Беа очень хотела увидеть Лео, но ей было тревожно. Он не ответил ни на один ее звонок в реабилитационную клинику. Наверное, был зол на них всех. Она гадала, как он выглядит. В последний раз, когда она его видела, в ту ночь в больнице, ему зашивали рассеченный подбородок, он был вымотанным и оцепеневшим. Да и за несколько месяцев до аварии он выглядел ужасно: обрюзгший, уставший, нехорошо раздраженный.
Беа волновалась, что сегодня за обедом случится скандал. Джек и Мелоди все больше сходили с ума из-за ситуации с «Гнездом», и она предполагала, что оба они готовы потребовать то, что им причитается. То, чего хотела от Лео сама Беа, волновало ее не в первую очередь. Сегодня ей хотелось как-то удержать своих вечно ругающихся братьев и сестру от ссоры, пусть всего на день, просто для того, чтобы Лео успел – она не знала, что именно. Нужно было придумать какой-то план, который утихомирит Джека и Мелоди, а еще даст Лео достаточно пространства, чтобы он не оттолкнул их вовсе – или не сбежал.
Беа чувствовала, как виски расслабляет ее конечности и успокаивает нервы. Она сняла со спинки стула свою сумку. То, какой тяжеленькой она была, уже наполняло Беа приятным волнением. Она была писателем. (Раньше была? Была писателем, бросившим – до недавнего времени – писать? Она толком не знала, что о себе думать.) Иногда – сейчас уже не так часто – кто-нибудь в литературных журналах, где она работала, узнавал ее имя. «Беатрис Плам? Писательница?» – так оптимистично начинались разговоры. Она уже выучила сценарий: счастливый проблеск узнавания, потом нахмуренный лоб, когда человек пытается что-то вспомнить о ее недавних работах и вообще хоть что-то, кроме старых рассказов. После десяти лет тренировок она мастерски уклонялась от неизбежного. У нее была наготове пригоршня отвлекающих тупиковых ответов на вопрос о долгожданном романе: потертая самоуничижительная шутка о том, что она слишком медленно пишет и что, если растянуть аванс на годы, он превратится в почасовую оплату в полпенни; притворное суеверное нежелание говорить о неоконченной работе; комическое раздражение по поводу вечного перфекционизма.
Она достала из огромной холщовой сумки темно-коричневую кожаную папку, которую Лео много лет назад заприметил, бродя по рынку на Портобелло в Лондоне, когда она еще училась в колледже и только начала писать всерьез. Он подарил ей папку на день рождения. Папка была начала 1900-х годов, размером с большой блокнот, и походила на портфельчик с маленькой ручкой и кожаными ремнями; такую мог носить кто-нибудь в Вене на рубеже веков. Беа ее любила и считала своей везучей папкой, пока не стало казаться, что все свое везение Беа выбрала. Несколько недель назад она нашла папку на верхней полке шкафа и отнесла ее в обувную мастерскую неподалеку, чтобы починить ремешки. Там кожу почистили и отполировали, так что папка стала почти как новенькая, только с правильными следами времени и использования, словно в ней годами хранили успешные рукописи. Беа расстегнула ремни и откинула клапан, вынула пачку исписанных петлистым почерком листов. Она в последние месяцы писала больше, чем за все последние годы.
И то, что она писала, было по-настоящему хорошо.
И чувствовала она себя ужасно.
Много лет назад, когда она только окончила школу, Лео уговорил ее поработать с ним над материалами журнала, который помогал запустить заново; тогда запуск журнала еще не казался глупой причудой. «Спикизи» был остроумным и достаточно дерзким, чтобы считаться чуточку скандальным, и это мгновенно сделало его хитом в замкнутом мирке нью-йоркских медиа – том самом, который он безжалостно высмеивал. Лео писал по колонке в месяц – медийные новости, приправленные сальными сплетнями, – без стеснения издеваясь над старой гвардией города с ее унаследованными деньгами, кумовством и нелепой закрытостью. Колонка принесла ему немножко известности и массу неприязни. Журнал через несколько лет свернулся, но почти все его сотрудники разошлись по более заметным изданиям, написали бестселлеры или еще как-то проявили себя на литературном поприще.
Самая заметная история успеха долгое время была у Лео. Он увел кое-кого из молодых сотрудников в онлайн-версию журнала, которой руководил из своей крошечной квартирки. Он сохранил то же ехидство, расширив охват, и вновь нацелился на любимые мишени – как отдельных людей, так и целые отрасли; бизнес его разросся с одного сайта до семнадцати за пятнадцать месяцев. Всего три года спустя Лео и его партнер продали свою малюсенькую империю за небольшое состояние медиахолдингу.
Беа до сих пор скучала по временам, когда журнал только начинался. Редакция походила на шумный летний лагерь, где все дети были умными и смешными, понимали твои шутки и умели пить. Тогда именно Лео заставил ее дописать первые рассказы. Лео не спал допоздна, вычеркивая абзацы, делая все лучше, емче и смешнее. Лео дал первый ее рассказ редактору отдела прозы «Спикизи» (ее нынешнему начальнику, Полу Андервуду) для первого спецвыпуска «Новые голоса Нью-Йорка: кого стоит почитать». Лео поставил ее фотографию на обложку журнала (с подписью очень в духе «Спикизи»: «Нашу любимую новеллу написала сестра редактора, живите с этим»). Та фотография Беа до сих пор временами всплывала, например, в памятных заметках о журнале («Где теперь они все?») или о группе молодых писательниц, в которую входила и сама Беа, один журналист обозвал их возмутительным «Звездописательницы». Фотографию сделали в Чайна-тауне, на Мотт-стрит, перед блестящей витриной, за которой свисали с серебряных крюков пекинские утки с развернутыми в одну сторону пока еще не отрубленными головами. На Беа было ярко-желтое платье с раздувавшейся юбкой, а на плече она держала лаковый зеленый зонтик, расписанный мелкими розовыми и белыми пионами. Длинные косы, которые она носила до сих пор, в ту пору темно-каштановые, были заколоты высоко на затылке. Подбородок опущен, глаза прикрыты, профиль залит клонящимся к закату августовским солнцем – все это походило на современную версию Благовещенья. Фотографию напечатали на задней стороне обложки ее первой (единственной) книги. Зеленый зонтик много лет свисал с потолка над ее кроватью. Желтое платье до сих пор лежало где-то в шкафу.
Беа махнула Гарри, он принес ее кофе и поставил рядом с ее чашкой бутылку «Джеймсона». Она заметила, что он глянул на ее записи и быстро отвел взгляд. За все эти годы он наслушался, как она ныла Таку про роман, который так и не появился, и знал, что о работе ее лучше не спрашивать. Беа почувствовала себя еще более жалкой, если такое вообще было возможно.
Лео понравился ее рассказ – и он его опубликовал, – потому что рассказ был о нем. Герой, которого Беа назвала Арчи, был слегка завуалированной версией молодого Лео, смешным, поглощенным собой, язвительным Лотарио[8]. «Пэрис Ревью» опубликовал вторую новеллу об Арчи. Третья вышла в «Нью-Йоркере». Потом у Беа появился агент – подруга Лео, Стефани, которая тоже только начинала и добилась для нее контракта на две книги за такие деньги, что у Беа закружилась голова и ей пришлось присесть в кабинете Стефани и подышать в бумажный пакет. Сборник ее новелл (главными в нем были, по общему мнению критиков, три рассказа об Арчи – «очаровательно ироничные», «уморительные и остроумные», «встанете вы на сторону Арчи или против него, вы окажетесь бессильны противостоять его сомнительному очарованию») разошелся без шума.
– Прекрасно, – сказала ей тогда Стефани. – Все это – задел для романа.
Беа гадала, общаются ли сейчас Стефани и Лео, знает ли Стефани вообще о том, что происходит. В последний раз Беа говорила с ней больше года назад, за крайне неприятным обедом в центре. «Давай встретимся где-нибудь в тихом месте», – написала ей по имейлу Стефани, готовя Беа к трудному, но ожидаемому разговору о ее долго откладывавшемся, тщательно вымучиваемом романе.
– Я вижу, сколько сил ушло на этот черновик, – сказала Стефани (очень великодушно – они обе знали, что силы уходили на этот черновик довольно долго). – И здесь многим можно восхищаться, но в то же время…
– О боже, – Беа поверить не могла, что слышит расхожую фразу, которую сама столько раз использовала, когда не могла придумать ни одной причины похвалить чью-то прозу. – Пожалуйста, не морочь меня этим «многим восхищаться». Прошу. Просто скажи, что собиралась.
– Ты права. Прости.
Стефани казалась разочарованной и почти сердитой. А еще, как с удивлением отметила Беа, она выглядела старше, чем они обе были бы должны. Стефани покрутила в руках пакетик сахара, надорвала уголок, потом загнула его и положила пакетик на блюдце.
– Хорошо, дело вот в чем. Все, что мне нравилось в твоих новеллах: их остроумие, изобретательность и неожиданность – все, что там работало… – Стефани снова замолчала, лицо у нее было растерянное. – Здесь я ничего этого не вижу.
Здесь разговор и вошел в пике.
– Ты меня бросаешь? – в конце концов спросила Беа, пытаясь пошутить и разрядить обстановку.
– Да, – ответила Стефани, явно не желая оставлять место двусмысленности и сомнениям. – Мне очень жаль, но да.
– Я хочу написать великий роман, – сказала Беа Лео и Стефани в тот вечер, когда они отмечали контракт на книги, долгий, пьяный вечер, когда ее охватил такой несокрушимый подъем, что она, словно погодный фронт, могла менять атмосферу в комнате, через которую шла.
– Это моя работа, – сказала Стефани. – Ты его напишешь.
– Я говорю о полотне. Я хочу, чтобы он сбивал с ног. Чтобы был необходимым. Хочу немножко поиграть, поэкспериментировать со структурой.
Беа махнула официанту и заказала еще бутылку шампанского. Лео закурил сигару.
– Эксперимент может быть удачной мыслью, – осторожно сказала Стефани.
Беа была очень пьяна и очень счастлива, она откинулась на банкетке и положила ноги на стул, взяла у Лео сигару, выпустила три дымных кольца, слегка закашлялась и стала смотреть, как они плывут к потолку.
– Но больше никакого Арчи, – внезапно сказал Лео. – Отправляем Арчи в отставку, так?
Беа удивилась. Она не планировала писать новые рассказы об Арчи, но и как об отправленных в отставку о них тоже пока не думала. Глядя на Лео, сидевшего по другую сторону стола, прочищая горло и пытаясь сфокусировать взгляд сквозь дым, шампанское и те крошечные ложечки кокаина в туалете пару часов назад, она подумала: да. Как там в Библии? Время забыть младенческое?
– Да, – услышала она свой голос. – Никакого больше Арчи.
Это прозвучало решительно.
– Хорошо, – сказал Лео.
– Ты в любом случае не настолько интересен.
Она вернула ему сигару.
– Нет, уже не настолько, – сказала Стефани, и Беа сделала вид, что не заметила, как пальцы Стефани двинулись по ноге Лео вверх и исчезли под скатертью.
Сколько страниц она написала с тех пор? Сколько выбросила? Слишком много, чтобы об этом задумываться. Тысячи. Роман был велик, не поспоришь. Пятьсот семьдесят четыре страницы величиной. Глаза бы ее на него не смотрели.
Она плеснула в чашку еще «Джеймсона», не заморачиваясь на этот раз по поводу кофе, и снова посмотрела на новые страницы, которых никто еще не видел – и даже не знал об их существовании. Это не была история об Арчи. Не была. Но в ней были энергия и движение, легкость языка, что так просто давалась ей в те годы, а потом будто ушла в одну ночь, словно она во сне разучилась делать что-то жизненно важное – завязывать шнурки, ездить на велосипеде или щелкать пальцами – и потом не смогла вернуть себе это умение.
Стефани во время их последней встречи оставила дверь чуть приоткрытой – если у тебя будет что-то новое, чтобы мне показать, сказала она, что-то действительно новое, может быть, сможем поговорить. Но Беа должна была сперва показать эти листы Лео. Наверное. Может быть. А может, и нет.
– Когда мы уже прочитаем что-то о твоей жизни? – сказал он, слегка поддразнивая ее, когда вышла последняя новелла об Арчи, та, в которой Беа слишком близко подошла к его менее обаятельным, хищническим чертам. Ну вот, пожалуйста. Она обратилась к своей жизни. Разве он посмеет возразить? Лео был у нее в долгу. Особенно после той ночи в больнице. То, что случилось в прошлом июле, случилось и с ней. Это была и ее жизнь.
Нора и Луиза шли по западному Центральному парку, держась за руки и задыхаясь от того, что пробежали три квартала от учебного центра, все в предвкушении.
– Ну вот, – сказала Нора, сжимая руку Луизы. – Прямой дорогой к верной смерти или сексуальному рабству – или и тому и другому.
Луиза засмеялась, но ей было не по себе. О том, чтобы прогулять курсы, они сперва заговорили в шутку.
– Можно оставить телефоны в шкафчиках и просто уйти, – сказала Луиза Норе после особенно мучительного занятия. – Единственная, кому есть дело до того, где мы, это мама.
По выражению лица Норы Луиза поняла, что, не подумав, привела в движение нечто неотвратимое. Они обе ненавидели курсы. Преподавательница, которая вела их группу, казалось, была едва ли старше их самих, редко приходила, никогда не помнила, кого как зовут, и не обращала внимания на то, кто чем занимается.
– Это все в большой степени самообразование, – говорила она утомленным тусклым голосом, глядя в окно, выходившее на Коламбус-авеню, и вид у нее был такой, словно больше всего на свете она хотела выпрыгнуть в это окно и вернуться к своим драгоценным выходным. – Вы получаете то, что вкладываете.
– Ты гений, – сказала Нора Луизе. – Давай так и сделаем!
– Да я прикалывалась. Мама с папой за все это платят.
– Все есть в книге! – Нора вытащила огромное пособие для курсов. – Они заплатили за нее. А преподавательница только читает нам вслух главу и заставляет делать упражнения. Можем заниматься в поезде и дома. Это не так сложно. У нас еще целый год до поступления. Мы же первогодки.
Искушение было велико, но Луиза нервничала. Она была согласна, что занятия бестолковые, но чувствовала себя виноватой. Дома что-то творилось, что-то, связанное с деньгами, – там всегда творилось что-то, связанное с деньгами, их никогда не хватало, – но на этот раз все, казалось, было по-другому, возможно, куда серьезнее обычного. Родители подолгу яростно шептались и даже ушли прошлой ночью разговаривать в ледяной заснеженный двор. Но Луиза знала: если Нора что решила, так и будет, это просто вопрос времени.
– Подумай, какой красивый сегодня будет парк, весь в снегу, – сказала Нора в ту же секунду, как они скрылись с внимательных материнских глаз. – Снег в городе такой эфемерный. Видишь? Я только что употребила слово с курсов. Ну давай. Сегодня идеальный день.
Никто их не остановил, когда они вылетели из здания через боковую дверь и побежали по улице, каждую секунду ожидая услышать за спиной свои имена. Они забросили телефоны поглубже в шкафчик, если вдруг маме придет в голову проверить, где они, по «Сталкервилю» (а она же их мама; она всегда проверяет, где они).
Луиза колебалась. Наставления Мелоди по поводу Центрального парка и его темных тропинок, полных злодеев, которые хотят чего-то смутно тревожащего и опасного, ее по-настоящему пугали. Но Нора хотела найти продавца хот-догов, и карусель, и замок Бельведер, и все остальное, о чем они слышали, но никогда не видели. Она скачала и распечатала карту, прежде чем они вышли из дома.
– Сегодня будем держаться центральных аллей, – сказала она, разворачивая карту и указывая на место, помеченное «Мемориал “Земляничные поля”». – Давай начнем отсюда.
Лео Плам заблудился. Он плохо ориентировался на севере города, и то, что он счел коротким путем через Центральный парк, завело его в какое-то незнакомое место. К тому же парк после снежной бури был похож на район стихийного бедствия. Снег и лед, покрывшие еще не сбросившие листья деревья, опасно перегрузили ветки, многие деревья сломались. Дорожки в парке походили на полосы препятствий, скользкие и заваленные обломками. Шла повсеместная расчистка, со всех сторон грохотали бензопилы. Некоторые участки были окружены полицейской лентой, из-за чего приходилось искать сложные обходные пути; Лео совершенно потерялся.
Он взглянул в небо, пытаясь разглядеть узнаваемые шпили и башни «Дакоты» на западном краю парка, чтобы найти ориентир, но оттуда, где он стоял, были видны только куда более высокие незнакомые здания. Лео опаздывал на встречу, ту самую, которую назначил по телефону в день выписки из реабилитационной клиники, со своим старым другом Рико у мемориала «Земляничные поля». Нужно было найти место повыше. Он раньше знал, как понять, где ты находишься в парке; что-то связанное с номерами на основаниях литых фонарных столбов. Он подошел к ближайшему. Да! На металлической пластиночке, прикрепленной к основанию, были выгравированы четыре цифры: 6107. Значит, он еще только на Шестьдесят первой улице? Но ведь 07 тоже что-то должно было означать? Ист-Сайд, Вест-Сайд или, твою мать, середина? К черту Олмстеда[9] и его плутающие псевдобуколические тропинки. Лео сунул руки в карманы и пошел в направлении, которое казалось ему западным.
– Круто. Наверное, – сказала Луиза, глядя себе под ноги на черно-белую мозаику со словом «Imagine» в середине. Она рисовала себе что-то совсем другое, может быть, с портретом Джона Леннона. Или с земляникой. Или с полями.
Нора аж подпрыгивала на носочках, потому что разволновалась и замерзла.
– Идем в парк. Смотри, как тут. Полно народу, все семьями. Лодочный домик прямо слева от того холма.
Нора была права. Парк совсем не казался опасным. Он был очень людным и светлым.
– Тут прямо-таки кипучая активность, – сказала Луиза, употребив еще одно слово с курсов. – Показывай дорогу.
Торопясь изо всех сил, насколько позволяла ледяная корка на тротуарах, Лео наконец добрался до знакомой тропинки. Отсюда уже виднелась «Дакота». На первый взгляд тропинка была закрыта: ее перегораживала полицейская лента, а за лентой опасно раскачивалась в нескольких футах от земли огромная сломанная ветвь старого вяза. Лео поднырнул под ленту и потрусил по дорожке. Она оказалась круче, чем выглядела, а подошвы его дорогих ботинок были толщиной с бумажный лист. Огибая упавшие ветки и стараясь держаться подальше от вяза, он поскользнулся на длинной, почти невидимой замерзшей луже, которая треснула под его весом, и, прежде чем Лео смог поймать равновесие, обе его ноги скользнули вперед и он приземлился на спину. Со всей силы.
– Черт, – сказал он стайке воробьев, истерически чирикавшей в ближайших кустах.
С минуту он лежал неподвижно. Он сильно вспотел, несмотря на то что руки и ноги у него оледенели. Ярко-голубое небо над ним никак не могло предвещать зиму; это весеннее небо, подумал он, небо, полное обещания. Ему почти захотелось закрыть глаза и забыть о встрече. (Встреча? В ушах у него зазвучал голос консультанта из клиники, ее насмешливый тон, знакомая издевка. Давайте называть вещи своими именами. Лео. Это покупка наркотиков.)
Он сел и услышал шум на тропинке. Две девочки-подростка вывернули из-за угла, направляясь вниз по холму. Они склонили головы друг к другу; одна девочка оживленно, быстро говорила и жестикулировала, вторая качала головой и хмурилась. Лео что-то понравилось в том, как они прижимались друг к другу на ходу, словно им связали плечи или локти. Блондинка подняла голову, заметила Лео, сидевшего посреди ледяной дорожки, и застыла. Лео улыбнулся, чтобы их успокоить, и помахал.
– Осторожнее, – крикнул он. – Тут внизу опасно.
На лице блондинки появилась тревога, она схватилась за подругу, смотревшую на Лео с – или он это додумал? – узнаванием. Пару мгновений они втроем смотрели друг на друга, потом блондинка сгребла брюнетку за руку, обе девочки развернулись и устремились вверх по дорожке.
– Эй! – крикнул Лео. – Я пришел с миром!
Девочки побежали быстрее, держась за руки, чтобы не потерять равновесия.
На мгновение Норе и Луизе показалось, что это Мелоди подстроила загадочное появление Лео, специально его там посадила, чтобы сказать: «Видите? Видите, какие беды поджидают вас в парке? Видите, как вам повезло, что я ваша мама?» Они постоянно расспрашивали Мелоди о братьях и сестре, о тех, что жили в городе и казались такими интересными, такими экзотическими, особенно дядя Лео, чьи фотографии иногда попадались в воскресном выпуске «Стайлс», фотографии с Викторией, их гламурной тетей. (Луиза как-то попыталась назвать ее «тетя Виктория» на одном из редких семейных праздников и не поняла, хочет та рассмеяться или плюнуть в нее.) Казалось, Мелоди задевало, когда девочки показывали ей эти фотографии, на ее лицо набегало облачко неодобрения и разочарования. Из-за этого выражения девочкам было настолько не по себе, что они перестали упоминать о фотографиях – и вместо этого стали складывать их в пластиковый контейнер в своем общем шкафу. Иногда они спрашивали отца про Лео, но он говорил только: «Он со мной всегда был очень мил. Несемейный он человек».
И вот, пожалуйста, он. Лео. Корячится, как перевернутая черепаха. («Он не корячился, – сказала Нора, отметая попытку Луизы описать этот неловкий момент, когда они позже ехали на поезде домой. – Он пытался подняться. Там был лед». Но Луиза была тверда, в духе Мелоди; он только вышел из реабилитационной клиники, настаивала она, нечего ему было делать в парке. Он должен был идти на обед с родными!) На вершине холма они остановились и спрятались за дерево, чтобы подглядеть за Лео.
– Точно он, – сказала Луиза.
– Нам надо что-нибудь сказать? – спросила Нора.
Луиза задумалась. Она тоже хотела подойти к Лео, но думала, что делать этого не стоит.
– Он скажет маме, – ответила она.
Нора кивнула, крепко сжав губы; она была разочарована. Они обе затихли, едва дыша, и несколько минут наблюдали за Лео. Он встал, отряхнул брюки. Сел на большой валун.
– Что он делает? – прошептала Нора, когда Лео уставился в небо.
Ей хотелось, чтобы они были нормальной семьей. Чтобы можно было сбежать по дорожке, помахать, и он бы улыбнулся, засмеялся, и они провели бы день вместе. А вместо этого – на тебе, они прячутся за деревом. Они не все знали о его пребывании в клинике, только что был какой-то несчастный случай, все вышло очень плохо и все это как-то связано с наркотиками.
– Кто вообще сейчас нюхает? – как-то прошлым летом сказала мама отцу, а Луиза услышала.
– Он мог прийти покупать наркотики, – сказала Луиза, с тревогой глядя на Нору. – Иначе зачем ему тащиться сюда перед обедом?
Лео вздохнул, поднялся, отряхнул с брюк веточки и грязь. Сел на камень неподалеку, оценил ущерб, нанесенный ободранным ладоням. Его что-то не отпускало, что-то, связанное с этими девочками. Он их всерьез напугал. Надо понимать, упал он неизящно, но и подумать не мог, что выглядел опасным. Чего они так испугались? Наверное, сейчас детей не пускают в парк без родителей – даже подростков, даже мальчишек. Девочки, поди, уже ищут полицейского.
Черт, подумал Лео. А если они и правда ищут полицейского? Если они решили, что он пьян или что похуже, и дали его описание полицейскому патрулю, и тот теперь его ищет? Нельзя, чтобы его поймали с наркотиками. Его адвокат высказался предельно ясно: «Держите нос в чистоте, пока не выйдет решение о разводе. Никаких приходов. Никаких подозрительных трат. Никаких неприятностей». Лео встал и пошел на звуки проезжей части. На вершине холма он свернул за угол и наконец точно понял, где он. Перед ним лежал Западный Центральный парк. Можно было поймать такси и отправиться прямиком на Гранд Сентрал; если все сделать по уму, он будет у «Земляничных полей» минуты через две-три.
Он задумался. Прямо над его ухом раздался оглушительный крик. Он поднял голову и увидел трех огромных ворон, сидевших на одном из немногих деревьев, которые уже сбросили листья. Они все каркали одновременно, словно спорили, как он поступит. Точно под ними, среди голых сухих ветвей, в развилке лежала грязно-коричневая куча листьев. Гнездо. Господи.
Лео взглянул на часы и пошел прочь.
