Симона Вилар
Ведьма княгини

– Ну, погубит или живьем заберет – это уж как ему заблагорассудится. Он ведь всегда себе лучших выбирает – девиц ли пригожих или молодцев в самом соку. Так исстари повелось, чтобы в жертву ему лучших отдавали. Вот и теперь…

Она резко умолкла, когда рядом раздался глухой и сильный вздох, словно дышало нечто огромное, почти бесконечное. И какой-то мертвенный тяжелый голос произнес:

– Все ты верно объяснила, горбунья. Чародейка из тебя хоть и никудышная, но умом тебя боги не обидели.

Годоня завизжала от страха, приникла к земле комочком, дрожала вся. Малфрида в первый миг тоже едва не кинулась невесть куда. Но сдержалась. Была в ней некая дающая силы злость, оттого что этот Темный решил забрать Свенельда… ее Свенельда, ладо ее! И она произнесла:

– Я не хочу, чтобы ты тронул моего мужа, Кощей. Мой он – слышишь ты, чудище полуночное!

Только после этого она повернулась. Посмотрела.

Он возвышался рядом, огромный, закутанный в длинную накидку, полы которой шевелились как будто сами по себе. Голову его покрывало что-то темное, лица видно не было, лишь взгляд угадывался – подавляющий, мертвый, но и исполненный интереса. От всего его существа исходило ощущение дикой, внушительной силы. Такой чудовищной, что Малфриде потребовалась вся ее твердость, чтобы не поддаться панике, не бежать. А начать торги… Ибо она уже решила, что будет бороться за любимого, что не позволит погубить Свенельда.

Кощей вдруг засмеялся – если это можно было назвать смехом. Словно где-то рвалось и лопалось что-то запертое, как будто стон краткий возникал и срывался, будто камни падали на камни.

У Малфриды застыла в жилах кровь, но вместе с тем она все больше начинала гневаться. И с гневом в ней росли силы.

Глаза ее полыхнули желтым светом, узкие зрачки вглядывались во мрак под накидкой Кощея, но если обычно она четко видела впотьмах, то теперь различила… ничего не различила. Только смерть костистую видела, плоть, давно переставшую быть плотью, и пустоту там, где обычно живет душа. Холодом и мраком веяло от Кощея.

Он вдруг вскинул руку, пелена его накидки взвилась, разрослась, закрывая все вокруг. Потом медленно опустилась, будто скрыв и вновь явив все. Миг – и они были одни. Промелькнули мимо какие-то тени, кто-то застонал, кто-то вскрикнул удивленно…

И вот они вдвоем стоят на той же поляне, но нет уже ни Годони, ни чародея в турьей накидке, ни кого иного. Только ветер дул порывами, развевая длинные волосы Малфриды.

– Где все? – почти буднично спросила Малфрида.

Черный силуэт немного склонился к ней, из мрака проступил страшный оскал, как будто Кощей улыбался.

– Ты не боишься, – в его глухом голосе слышалось удовлетворение. – Значит, я не ошибся в тебе.

Нет, она боялась. Сердце стучало, тело сотрясала мелкая противная дрожь. Кощей подавлял ее, и ведьме стоило неимоверного труда повторить свой вопрос.

– Куда ты дел всех?

Кощей повел плечом.

– А кого куда. Восвояси отправил, кого по домам, а кого просто подалее, там сами разберутся. Колдуны ведь, хоть и ничтожные, но с чародейством все же знаются.

Вокруг них была обычная темная ночь, такая глухая, как в предрассветные часы, когда все замирает и наступает полная тишина. Только ветер веял, разметывая слабые огни догоравшего колдовского костра. Подле него еще валялся на боку перевернутый большой котел, еще слышался слабый запах разлившегося колдовского варева.

– А ведь я искал тебя, Малфрида, – произнес Кощей своим тяжелым голосом, словно откуда-то издали, хотя стоял совсем рядом и осматривал ее с таким интересом, что древлянка кожей ощущала скользящую цепкость его взора. От этого Малфрида стала замерзать, куталась в свои волосы, как в накидку, колени поджала, обхватив их. Но ответила, как огрызнулась:

– Что-то всем ныне Малфрида понадобилась. А я и не знала, что я Малфрида. Но тебе-то я зачем?

– С собой хочу позвать. Пойдешь?

– Нет.

Но уже ощутила, как он будто притягивает ее к себе. Потом показалось, что он взял ее за руку своими костистыми ледяными пальцами, и кисть ее стала застывать, мерзнуть почти до боли.

Малфрида рванулась, зарычала на него утробно, изо рта даже выросли клыки, глаза засветились. От него шла такая волна силы, что и в ней будто что-то отозвалось, ее ногти вдруг стали острыми когтями, и она взмахнула свободной рукой, рванула этот мрак под его капюшоном, почти с удовольствием ощутив, как зацепила, как заскрежетала по кости… Кости? Или камню? Или ледяной остов задела? Или то, что у этого Бессмертного еще могло называться плотью.

Кощей отпустил ее руку, засмеялся и жутко и равнодушно, но в то же время одобрительно.

– Вот сколько у тебя сил, когда ты подле меня. А пойдешь со мной, познаешь такую мощь, что все иное уже не будет для тебя ничего значить. Ни игрища эти слабосильные, ни людские страстишки, ни людской суд. Я смогу тебе это дать. Но для этого надо, чтобы ты сама захотела встать подле меня, согласилась служить мне. Ты ведь такая сильная ведьма!.. С тобой вместе мы многое сможем! Я, имея всю силу потустороннего мира, всю мощь холодной кромки между мирами, – и ты, рожденная женщиной, имеющая теплую кровь и возможности высылать потустороннее колдовство в сей мир. Я буду повелевать из-за кромки, а ты станешь проводницей моих сил в мире людей. И еще…

– Ничего не еще!.. – огрызнулась древлянка. – Я не пойду с тобой. И живой ты меня не возьмешь!..

Она кипятилась, была испуганна и зла, он же молчал. И вдруг ответил, что живой он ее и впрямь не возьмет – нет там жизни, куда увести ее хочет. Ему нужна лишь частица ее доброй воли, лишь кивок согласия. Чтобы получить от него могущество, для нее и этого достаточно. Она сможет и кромку навещать, и бывать в этом мире смертных, но жить полной жизнью среди людей она больше не сможет.

Но нужна ли ей эта жизнь среди мелкого и склочного люда, который ненавидит и губит таких, как она? А вот за кромкой она бы многое могла. Ей бы повиновались, она бы познала силу власти и роскошь, она бы стала посещать иные миры, и везде ее почитали бы за силу колдовскую и умение.

– Да нет у меня никакой силы, – застывшими от исходящего от Кощея холода губами отозвалась древлянка. – Даже Годоня говорила, что не может ее быть у меня, пока ребенка ношу.

Она хотела дать ему понять, что беременная ведьма – всего лишь баба брюхатая. И другая теперь у нее жизнь. Пусть и нелегкая, но своя, без этого жуткого повелителя, чья воля уводит ее от мира Яви^[46] куда-то… куда и заглянуть страшно.

Кощей молчал. Долго.

– Вот оно что… – раздался наконец, как шелест ветра, его мертвенный голос. – Вот оно что. Я об этом и не подумал. Только подивился, отчего ты за Годоню цеплялась, чего не сама… даже не узнал тебя сразу из-за этого. А ты, оказывается, совсем без сил своих.

И вдруг захохотал. Опять его жуткий смех дробил пространство, щекотал в голове, отчего хотелось броситься на землю, впиться в нее когтями и клыками, зарыться…

– Что ж, оставайся, пока не пришло тебе время разродиться. Человечий дитенок… он просто человечий. Но ты придешь ко мне, придешь за своим Свенельдом, раз уж он мил тебе. Или за тем, что я тебе от него оставлю!

Малфрида вдруг кинулась к нему.

– Не тронь Свенельда! Я пойду за тобой, если оставишь моего мужа.

Он молчал какое-то время. И вдруг произнес:

– Увы, на ко времени. Я не смогу тебя взять сейчас, беременную. Нерожденная жизнь в тебе там замрет, погубив и тебя саму. А Свенельд… Его мне в жертву обещали. А еще дали за него злато, чтобы забрал. Много злата. А в злате моя сила.

– Я дам тебе больше, чем уплачено!

Малфрида сама не знала, отчего это произнесла. Но была убеждена, что сможет откупиться от проклятого Кощея. Вот и стала торговаться.

– Ты ведь злато любишь, Кощей Бессмертный. Чем больше у тебя злата, тем ты сильнее, в нем твоя сила.

– То только мое злато! – настороженно произнес Кощей, в его мертвенном голосе впервые появилась некая интонация.

И Малфрида поняла, что она на правильном пути. Стала говорить, что она богата, что муж ее богат, они смогут заплатить.

– Мне много золота понадобится, – наконец поддался на уговоры Бессмертный. Хотя в нем уже не было души, жажда золота заменила ее и дала ему новые стремления. Жадность взволновала его, он стал слушать.

Малфрида торопилась. Ибо видела, как огромный силуэт Кощея постепенно стал таять. Видать, где-то уже звучали отдаленные крики первых петухов, изгоняющие ночь, призывающие зарю. Малфрида понимала, что время ночного чародейства истекло, идет рассвет Живиного дня, когда уже никакие чары не способны устоять перед светом солнца. Хотя какого солнца? Столь темные силы владели здешним небом, что за всю весну и солнце не смело выглядывать из-за туч. Но все же близился рассвет, ей надо было спешить, пока это странное существо не исчезло.

Малфрида почти подползла к нему, даже руки протянула.

– Говори! Ты согласен взять выкуп за Свенельда?

Она злилась на его молчание, видя, что он начинает растворяться в сером мраке.

– Пора мне, – выдохнул с тяжестью, как будто ему трудно было дышать. – Ты мне заманчивое предложение сделала, древлянка. И все же трудно мне будет отказаться от данного ранее слова. Однако есть нечто, что я готов взять в обмен на Свенельда.

– Ты получишь, что пожелаешь!

– Не спеши. Ибо за отказ от своего Кощеева обещания я потребую от тебя не только возы добра и мехов, не только злато-серебро, но и тьму^[47] людских жизней. Причем не просто каких-то там рабов для заклания, а именитых и достойных людей. И умертвишь ты их без применения каленого булата, какое мне не любо. Причем сделаешь это до наступления Купальских праздников. Если не управишься в срок, Свенельд исчезнет, как и не было его. Сможешь такое сотворить?

– Смогу!

Кощей засмеялся, но совсем не как ранее – тихонько, дребезжаще, будто сотня мелких духов возликовала в его огромном темном силуэте.

– И последнее скажу, – удаляясь, шелестел голос Кощея. – Я оставлю вас со Свенельдом в покое, если ты принесешь мне в жертву того, кого носишь под сердцем.

Малфриду пронзила дрожь. Еще недавно она сама подумывала избавиться от этого ребенка, невесть с кем зачатого, мешающего ей. Но сейчас, при мысли, что она выносит это дитя, сроднится с ним, а потом отдаст этому чудищу…

– Согласна!

Она прошептала это, как будто сил сказать такое в голос уже не осталось. Чувствовала взгляд Кощея из темноты и вдруг поняла, чего он ждет. Поэтому собственными клыками укусила руку, и когда выступила капелька крови, показала ее Кощею.

– Кровью тебе в том клянусь!

Он исчезал. Его голос звучал уже из далекого далека.

– Добро. Ряд^[48] заключен. Луна иночные духи тому свидетели. Не выполнишь обещанного, я имею право взять все. И тебя, и Свенельда и дитя твое.

У нее хватило сил только кивнуть.

Он же сказал:

– Мне любо, что ты на подобное решилась. Я ничего не проигрываю и не теряю. А напоследок и тебя одарить хочу. Я верну тебе память. Ты все вспомнишь… Вновь будешь знать колдовские заклинания и заговоры, вновь познаешь все, что умела, поймешь, каково это – быть ведьмой… Однако чародейскую силу ты вернешь только как разродишься. И тогда…

Она не услышала в налетевшем порыве ветра его последнее слово. Но успела заметить, как он взмахнул полой черного савана уже из какой-то разверзшейся темной воронки, исчез…

А на нее будто навалились какие-то вспышки, силуэты людей, мельтешение лиц и оскаленных морд, свист стрел и вой духов. Они словно были везде, наваливались извне и поднимались из глубины ее самой, переполняли ее с такой силой, что она завыла, ощутив сильнейшую боль. Схватилась за голову, которая, казалось, сейчас разорвется от перенапряжения, закричала, повалилась на землю, каталась, закрываясь руками, молила погодить, не так скоро…

Но они мелькали и наседали, она как в бреду узнала своего наставника, кудесника Никлота, узнала облик чернобрового седого Маланича, молодого древлянина Малка, иных людей, существ, гадов, духов; узнала скалившегося волколака, узрела искаженные ненавистью лица гонителей… а еще и чудищ над болотом, степняков на быстрых лошадях, корабли под парусами… Как взаправду ощущала прикосновения князя Игоря, видела его синие глаза под седой прядью, ощущала боль капкана на щиколотке и задыхалась от клубов едкого дыма костра, над которым стояла привязанная она сама.

Все это разом ворвалось и заполонило ее, оглушило, отупило. Ее человеческая сущность не могла вмиг поглотить столько враз нахлынувших воспоминаний и знаний. Ее корежило, из носа и ушей хлынула кровь, волосы сбились в колтун, тело было исцарапано и испачкано. Потом она выгнулась, застыла, по телу ее пробегали судороги, она сучила ногами, глаза вылезли из орбит, скалились зубы, по телу тек пот.

Где-то опять прокричали петухи. Но Малфрида не услышала их. Она лежала неподвижно, походя сейчас больше на труп, чем на боярыню из Дорогожичей, которой люди кланялись. Она не шевелилась, погрузившись в глубокий сон, более похожий на обморок.

Глава 4

Византийские мастера для княгини Ольги возвели на киевской Горе большую светлую хоромину из камня: обрамленное пузатыми колоннами белокаменное крыльцо с торжественно восходящей лестницей, вдоль фасада галереи на круглых подпорах, большие окна с овальными сводами окружала затейливая резьба, ввысь поднимались шатровые кровли, крытые яркой черепицей. Красиво, богато, солидно. Как раз под стать такой правительнице, как Ольга Киевская.

А вот варягу Свенельду среди эти белокаменные своды давили на голову, не давали сосредоточиться. Поэтому, едва бояре после совета стали покидать высокую светлую гридницу княгини, а то и вовсе толпились в белокаменных сенях, обсуждая говоренное, как Свенельд торопливо протиснулся промеж них и кинулся прочь. Миновал мощенный плоским камнем двор, взбежал на окружавшую княжеские постройки стену, и только тут, на галерее над киевской горой, над разливом вольного Днепра, где ветер растрепал его длинные волосы, смог варяг вздохнуть вольно и глубоко.

Постепенно мысли стали успокаиваться. Свенельд прикрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями. Столько событий произошло в последнее время, столько надо сделать. С чего начать? Ехать ли на погребение своротившей шею мамушки Липихи? Посылать ли людей на поиски невесть куда пропавшей жены? А может, ляд с ними со всеми, а ему лучше обмозговать, как теперь быть с Ольгой, или обдумать да оценить возможности и силы соперников?

Свенельд понимал, что сейчас, после гибели Игоря князя, именно у него в руках наибольшая сила. Его войско при нем, его богатства огромны, его любят в Киеве. Любят, да не все. Старые боярские роды, ведущие начало от князей-основателей Кия, Щека и Хорива, смотрят на него косо и явно признать его, чужака, не захотят. Вот и смотрят коса, словно задумали недоброе. И все эти слухи, что он с Ольгой того… Им подобное не по нутру. Они сами верховодить хотят. Ведь Ольга что? Вдовица прежнего князя, один сын ее далеко, да и того мало кто на княжение позовет, второй – дитя малое, глуздырь^[49] совсем. Ну не Ольге же, в самом деле, над Русью стоять! А поддержать княгиню может только он, Свенельд. Если сам не пожелает шапку княжескую примерить.

Свенельд понимал, что сейчас у него есть возможность ухватить жар-птицу удачи за хвост. Если не опалится ее огнем. Когда уж тут кручиниться о смерти мамки Липихи, когда заботиться, куда его боярыня пропала. Ему бы власть удержать, взлететь на сильных крыльях, подчинить… саму Ольгу. И высказать ей то, что таила душа его: как она мила ему, и что если все еще хочет быть княгиней, то пусть назовет его князем. А он и ее подле себя посадит, как жену свою, как суложь любимую, желанную… И княгиню. А что? Была Ольга княгиней при Игоре, станет княгиней при Свенельде. Она согласится! Свенельд знал, что нравится ей, что только узы брака с князем Игорем удерживали ее от того, чтобы открыться. И если он покличет – она придет в его объятия.

Так он думал порой. Но потом…

Не забыл ведь варяг Свенельд как княгиня вышла из гридницы, узнав про смерть мужа, как в переходе кинулась всем телом о каменную твердую стену да завыла по-волчьи. Даже толстая кладка камня не сокрыла звуков ее истошных криков и рыданий. Именно тогда Свенельд понял, что те ласковые взгляды княгини, какие порой ловил на себе, ничего не стоят перед тем чувством, какое она испытывала к Игорю. Но Свенельд утешил себя мыслью, что это княгинюшка так не только от горя, но и от страха рыдает. Ведь одна с малым княжичем у власти осталась.

А еще Свенельд заметил, что в последнее время Ольга словно отдалилась от своего верного варяга. Ее бояре, ее советники-волхвы окружали Ольгу плотным кольцом, да и она сама за ними хоронилась, словно понимала, что от нее Свенельд потребует. Вот и смотрит, как будто он из преданного воеводы врагом ее вмиг сделался. Понимает ведь, что править на Руси сможет лишь тот, за кем сильная дружина. А что есть у Ольги на сей день?

Свенельд подумал про Асмунда, которого Игорь, уезжая, при княжиче за кормильца оставил. Кормилец будущего правителя – высокая должность. Поэтому все воины погибшего князя станут за этим седоусым воеводой, если понадобится. Захочет ли Свенельд против старого друга и соратника выступить за власть в Киеве? Пойдет ли против вчерашних побратимов воинских? Да и бояр местных, коим он не люб, забывать нельзя.

Да и восставших древлян забывать нельзя. Эти уже приготовились к противостоянию с Русью. Так что раздор в стольном Киеве им только на руку будет.

Над высокой кручей Горы, над разлившимся Днепром пронесся сильный порыв ветра. Свенельд подставил ему лицо, вдыхал жадно. И ощутил влагу на лице. Ах, этот бесконечный сырой дождь, которому, казалось, не будет конца. Вон на Живин день тихо как отгуляли, волхвы не устраивали шумного торжества, понимая, что гибель князя не повод для ликования. И каковы бы требы они ни возносили на капищах, но и в светлый праздник Живы не смогли вытребовать у небес солнышка. Неудачу свою объясняли тем, что это чародеи древлянские мешают им ворожить, что идет с их стороны нечто темное и мрачное. Ну да кому как не посаднику Свенельду знать, на что древляне способны.

По сути он подозревал, что древляне могут покончить с Игорем. Как и понимал теперь, что войны с этим племенем не избежать. А вот отчего так дерзки древляне, его озадачивало. Конечно, он и ранее выяснил, что князь их Мал вел переговоры с соседними племенами бужан и волынян, но ведь Свенельд уже подсуетился и успел перекупить сговорившихся с Малом глав соседних племен, больше им заплатил и был уверен, что не полезут волыняне и бужане в сечу ради древлян.

Знает ли о том Мал? В любом случае он ведет себя так, словно не опасается мести за погубленного Игоря. Да и потом все эти россказни, что в его чащах ныне опасно и чародейство там великое…

А вот плевал Свенельд на их чародейство! Он твердо знал, что сильный человек победит любую нежить наколдованную, справится с любой жутью. Случалось уже, не подивят его ничем древляне. А вот посеять раздоры на Руси, когда ни один, ни другой из детей Игоря не в силах воинство против восставшего племени возглавить – это они могут.

Свенельд уже не первый день думал обо всем этом, но на совете все больше отмалчивался, размышлял. От этих мыслей не отвлекло ни известие о странной кончине мамки Липихи, ни весть о негаданном исчезновении его жены Малфуты. Хотя пусть люди лучше думают, что его только дела домашние заботят. Вот уедет он сейчас к себе в Дорогожичи и понаблюдает со стороны, как тут все пойдет. Но как же уедешь, когда уже пошла весть, что в Припять вошли струги с древлянскими послами, идут к Днепру. Сваты, видишь ли…

Свенельд постарался отвлечься, наблюдал, как на соседней от Горы возвышенности Детинке носились вдоль ее длинного плато всадники, показывали свое умение. А ведь и впрямь удальцы! Со своего места Свенельд видел, как они вздыбливают своих скакунов возле поставленного на краю Детинки шеста, срезают с него повешенные тыквы, а то и просто на ходу свешиваются с седел, поднимают брошенные шапки и тут же, с ходу, метают сулицы^[50] в соломенного истукана в стороне. Вот, а еще поговаривают, что русы уступают степнякам в умении сражаться верхом!

А потом Свенельд заметил среди похвалявшися своим мастерством конников молодого черниговского воеводу Претича. Он нравился варягу: у парня только первая борода пробивается, а уже прославился в степных дозорах, охраняя порубежье со Степью. И прислал его князь Тудор Черниговский. Вроде как для помощи прислал, но ведь заодно и показать так хотел, какие славные витязи под его рукой ходят. А значит есть у Тудора воинская сила, и если что… то и его можно выкрикнуть князем Руси.

А еще смоленский князь-посаднк Гиля уже порывается свою власть проявить, если сам же не отстанет от Руси, задумав стать самостоятельным правителем… Все после гибели Игоря заволновались, свое решают. И это не говоря о новгородской земле, где родичи павшего Игоря в силе.

Да что там говорить, если в самом Киеве поговаривают кого-то из старой родовитой знати возвысить. И Свенельду вспомнилось, как на него эти потомки прежних князей поглядывают. Вроде просто неприветливо и хмуро, но отчего-то порой и посмеиваются между собой. Задумали что-то? И ему надо быть настороже. Куда тут думать в Дорогожичи ехать…

Почему-то вспомнилось, как был удивлен, прознав, что к нему в Дорогожичи недавно ночью ездила княгиня Ольга. Случилось это, когда он, успокаивая княгиню, поведал, что его жена-древлянка и есть та чародейка Малфрида, о которой слух давно идет. Зачем-то сказал? Ну думал так княгиню успокоить, а она, как услышала о Малфриде, вмиг поменялась в лице. Свенельд сперва решил, что ревность былая в ней пробудилась, ведь знал, как Ольга ревновала Игоря к чародейке. И лишь потом узнал, что Ольга той же ночью сама помчалась в Дорогожичи, где с боярыней его о чем-то долго толковала. О чем? – никому не ведомо. Раньше бы княгиня варягу своему бы доверилась, а так молчит. Да и Малфутку не расспросишь. Пропала невесть где. Ну а Свенельду даже намекнули, что его суложь испугалась гнева мужа, после того как мамку его с лестницы спихнула. Свенельд не хотел об этом думать. Хотя и знал, что не на простой древлянке женился, сам ведь некогда видел, какой она может быть… когда нечто темное и злое брало в ней верх.

От раздумий варяга отвлекли послышавшиеся сзади неторопливые шаги. Свенельд и не повернувшись, угадал уже по этой неровной поступи, что приближается кормилец княжича Асмунд. Некогда этот муж был славным воеводой, водил дружины под рукой князя Игоря. Однако в последнее время прихварывать заметно начал, поэтому чаще не уезжал, а делами тут, в Киеве, заведовал.

А ведь Асмунд, как один из лучших людей Руси, мог и продлить себе жизнь, вернуть здоровье. Если бы живую и мертвую воду пил. Тот же Свенельд не пожалел бы для него заветной склянки. Ведь у Асмунда хватило бы богатств расплатиться даже золотом за новую жизнь. Но не пожелал. И Свенельд догадался, что старый воевода подался в христианство. Ведь эти почитающие чужого Христа люди странные, их и живой водой не приманишь, все о душе своей пекутся. Мол, пить чародейскую воду – это губить душу. А для христиан душа важнее даже жизни. Странный народ, упрямый.

– У тебя дело ко мне, Асмунд? – медленно повернулся к кормильцу варяг.

Асмунд стоял рядом, кутаясь в серую накидку с меховой опушкой. И голова у него была серая, русые гладкие волосы сединой присыпаны, как и длинные вислые усы. Лицо худое с вечным налетом щетины, будто ему, одному из нарочитых мужей, и побриться лишний раз недосуг.

– Послушай, Свенельд, – глядя куда-то в сторону, начал Асмунд, – тут боярыня твоя объявилась.

– Где? – встрепенулся Свенельд.

– У входа в детинец^[51] стоит. Воротники^[52] ее внутрь не пустили, приняли за бродяжку. Она и впрямь как бродяжка смотрится: грязная, растрепанная, одетая в лохмотья, как будто с чучела огородного какую-то дерюгу стащила. Но я ее увидел из окна и поспешил тебе сообщить, пока дворня всякого болтать не стала.

Свенельд так и кинулся, пронесся по заборолу, только полы его шитой золотом накидки заполоскались. Сбежал вниз, почти расталкивая собравшийся во дворе детинца люд, поспешил к воротам. Так и есть, она, Малфутка… или все же ведьма Малфрида?

Что-то в ней было иное, на милую улыбчивую Малфутку сейчас и не похожа. Стоит себе такая властная и хмурая, волосы взъерошены, лицо грязное, к тому же и впрямь в рубище вырядилась, как бродяжка.

Свенельд еще не протолкался к ней сквозь толпу во дворе, как у ворот подле Малфриды оказался верхом молодой черниговский воевода Претич. Он как раз въезжал в арку срубных ворот, когда вдруг резво соскочил с седла и к ней:

– Малфрида? Ты?

И этот в ней только ведьму видит. Откуда знает? И не опасается, не смущается ее странным видом, а просто просиял, за руки стал хватать.

– Неужто не признала меня, Малфрида? Или забыла, как мы с тобой воевали с печенегами в крепости Малодубовец?^[53]

Свенельд наконец приблизился, быстро скинул с плеч свою сверкающую накидку, закутал жену, стремясь скрыть ее непотребный вид. Она как и не заметила, все больше на Претича глядела, хмурила темные брови, как будто силилась что-то припомнить.

– Не лезь, Претич, – отстранил его Свенельд. – Это жена моя.

– Жена? – удивился черниговец.

Н-да, такую грязную и растрепанную ее и супружницей назвать неудобно. Свенельд постарался поскорее увести древлянку прочь от любопытных взоров. Однако она вдруг остановилась, увернулась из-под обнимавшей ее руки Свенельда, и к Претичу:

– Претич! Ты? Ну и витязем же ты стал, соколенок!

Похоже, и впрямь признала да обрадовалась. Вон как улыбается.

Свенельду стало не по себе. С кем только не якшалась его Малфутка… Уж лучше бы ей и оставалась – тихой да ласковой. А то – Малфрида. И что он теперь с ней делать будет, с отродьем чародейским?

Претич весело подбоченился:

– Что, хорош? Я больше не тот мальчишка, которому ты голову морочила. – И добавил уже серьезнее: – А я-то как часто вспоминал тебя, Малфрида, все разыскать силился.

И едва обниматься к ней не полез.

Пришлось Свенельду вмешаться, почти оттолкнуть излишне рьяного черниговца.

Сверху, с заборолов, на них глядел Асмунд, в стороне хмыкали в бороды киевские нарочитые бояре Свирька и Прастен, иные кмети оборачивались, бабы дворовые перешептывались и посмеивались. Свенельд услышал, как варяжский воевода Грим сказал кому-то: он-де давно понял, что боярыня Свенельда и есть та самая чародейка, с которой их князь любился.

У Свенельда горело от стыда лицо и, пока уводил жену, ощущал спиной множество взглядов.

Они свернули за ближайшие постройки, обогнули частокол капища, пошли по широкой улице верхней Горы. Малфрида шла рядом вроде как послушно, но черных глаз не сводила, рассматривала пытливо, словно что-то силясь прочесть у него на лице. Не отвела взора, и когда они вошли в его градское жилище, когда Свенельд затворял за ними дверь в истобке^[54], взмахом руки выгнав сидевших там челядинок.

– Чего пялишься? – неожиданно грубо спросил, когда они остались одни.

– Да вот спросить хочу…

– Это я должен спросить, где тебя леший носил? Ты боярыня моя али кто?

Она наконец отвела взор, окинула взглядом помещение. В небольшое окошко вливался свет хмурого дня, со двора доносилось протяжное кудахтанье наседки, где-то бухала кузница.

– Раньше ты меня сюда не приводил, – сказала она, разглядывая резьбу на наличниках, тканые дорожки на широких половицах, алое сукно на длинном столе. – Все от людей меня прятал в Дорогожичах.

– Как же тебя было не прятать, когда любой молодец залетный может похвалиться, что знал тебя? И мало ли что между вами было… Мне же честь семьи надо было блюсти, раз выбрал тебя своей боярыней.

– Выбрал… меня… – тихо повторила она и вздохнула, словно с облегчением.

Свенельд же оставался суров, сел в противоположном углу, как будто и находиться подле нее ему было тяжело.

Малфрида смотрела на него, чуть склонив голову к плечу. Вот он, ее ладо, ее муж ненаглядный. Хорош собой, сильный, нарядный, уверенный в себе. К такому любая пойдет не раздумывая… А он выбрал ее. Как древлянке Малфутке и мечталось когда-то в глухих чащах.

Но сейчас она видела его как будто иначе, чем ранее: и как Малфрида-чародейка, и как наивная доверчивая Малфутка. Как Малфутка, она его еще любила, а вот как Малфрида… Отчего-то вспомнилось, как некогда древлянские волхвы разбудили в ней ненависть к нему, требовали, чтобы погубила по их приказу посадника Свенельда. Он же спас ее от ярости древлян, женой сделал, но все же не мог полюбить, как ей того хотелось. Чувствовал, какова она на самом деле… ведьма древлянская.

Но еще Малфрида понимала и некое роковое сплетение их судеб: они со Свенельдом сблизились и она родила ему дочку, потом стала его женой, и значит, они связаны так, что она не может сделать ему зла, а должна оберегать. Ибо ведьмы охраняют тех, кто им близок, и не могут погубить. Погубить ближнего для них – это принести себе самой гибель, это уведет их из мира живых в мир теней. Как Малфутка, она торговалась с Кощеем за любимого мужа, а как Малфрида – понимала, что правильно поступила, встав на его защиту. И как Малфутка, она просто хочет спасти дорогого человека. Но вот хочет ли она остаться его женой как Малфрида?

– Что смотришь, будто я диво невиданное? – не выдержал наконец Свенельд. И словно вспомнив о чем-то, грубо спросил: – Ты что с моей ключницей Липихой сделала, а? Сообщили, что ты с лестницы ее столкнула. Да как ты осмелилась на такое?

Она вдруг прервала его громким заливистым смехом. И в нем было нечто столь нехорошее, что у Свенельда волосы зашевелились на затылке. Нет, его древляночка милая никогда так не смеялась.

Так кто же перед ним?

А Малфрида глядела на него уже без тени улыбки.

– Я и не прикасалась к твоей мамке Липихе. Но я, похоже, знаю, кто погубил ее. Женщина не из этого мира, высокая и статная, с длинными белыми волосами, которая старится и умирает в считанные мгновения. Блазень, живущий в твоем тереме в Дорогожичах. Знаешь такую? Вижу, что знаешь, – кивнула она, заметив, как он побледнел, встать было хотел, но вновь осел на лавку.

Свенельд старался взять себя в руки, унять неожиданную дрожь. Откуда Малфутка могла знать про Межаксеву, жену его прежнюю? Его и поныне род Прастена попрекает, как будто Свенельд повинен в кончине их родички. Ведь сгинуть в единую ночь…

Не был Свенельд виновен в ее гибели? Или все же был?

Он вспомнил угрозы бывшей суложи. Дескать самому князю она сообщит, что он за Ольгой пресветлой волочится. Да кто бы ей поверил, дуре-бабе? А вот и нашлись бы такие. И это грозило Свенельду потерять все, что достиг. Мог бы и жизни лишиться.