Жорж Сименон
Приятельница мадам Мегрэ
Глава 2
Заботы «Большого Тюренна»
У Мегрэ была особая манера подниматься на третий этаж дома на набережной Орфевр: в самом низу, у лестницы, там, где еще достаточно света с улицы, он был почти беспечен, потом, погружаясь в сумрак старого здания, он становился все более сосредоточенным, словно служебные заботы овладевали им по мере приближения к рабочему кабинету.
В последнее время он завел привычку, будь то с утра или после обеда, даже не заглянув к себе, обходить всех инспекторов, а потом, по-прежнему не снимая шляпы и пальто, входить к «Большому Тюренну».
Это была новая любимая шуточка в доме на набережной Орфевр, свидетельствовавшая о популярности в полиции дела Стёвельса. Люка, к которому стекалась вся информация и в чьи обязанности входило сводить ее воедино и пополнять дело новыми данными, вскоре стал с трудом справляться, потому что к тому же он должен был отвечать на телефонные звонки, разбирать почту и выслушивать осведомителей.
Работать в общей комнате инспекторов, где без конца ходили взад-вперед, стало невозможно, и он устроил себе кабинет в маленькой комнате, смежной с общей, а вскоре на ее двери какой-то шутник повесил табличку: «Большой Тюренн».
Как только кто-нибудь из инспекторов немного высвобождался или приходил с задания, коллеги тут же спрашивали его:
– Ты свободен?
– Да.
– Зайди-ка к Большому Тюренну! У него там работы через край.
Так оно и было. Люка постоянно не хватало людей для проверок, и не было, похоже, инспектора во всей службе, который хоть раз не побывал бы на улице Тюренн.
Все уже знали перекресток возле дома переплетчика и три кафе: кафе-ресторан на углу улицы Фран-Буржуа, потом «Большой Тюренн» в доме напротив и, наконец, «Табак Вогезов» на площади Вогезов – кафе, ставшее штаб-квартирой репортеров.
Они тоже внимательно следили за ходом дела. Ну а полицейские пропускали по рюмочке в «Большом Тюренне», оттуда из окна можно было наблюдать за мастерской фламандца. В кафе была их штаб-квартира, а кабинет Люка стал в некотором роде филиалом.
Самое удивительное, что сам Люка, заваленный работой, был, по всей вероятности, единственным, кто не наведался сюда ни разу со времени своего визита в первый день.
Тем не менее он представлял себе этот уголок лучше всех. Он знал, что за «Большим Тюренном» (за кафе, а не за кабинетом!) был роскошный винный магазин «Погреба Бургундии», он знал владельцев, и ему стоило взглянуть на одну из своих карточек, чтобы выяснить, что именно и кому они сказали.
Нет. Они ничего не видели. В субботу они уехали на уик-энд в Шеврез, где у них был домик.
За «Погребами Бургундии» разместилась лавчонка сапожника по фамилии Буске.
Этот говорил, напротив, очень много, но зато всем разное. Все зависело от того, когда с ним разговаривали – утром, днем или вечером, то есть от того, сколько аперитивов или чего-нибудь более крепкого он выпил в одном из трех, не важно каком, кафе.
Затем шел писчебумажный магазин Фрэр – мелкооптовая торговля, а во дворе, в глубине дома, была их картонажная фабрика.
Над мастерской Стёвельса, во втором этаже чьего-то бывшего особняка, выпускали серийную бижутерию. Это была фирма «Сасс и Лапинский», в которой работали по найму двадцать женщин и четверо или пятеро мужчин с совершенно непроизносимыми фамилиями.
Всех допрашивали, кого-то по четыре, а то и по пять раз разные инспекторы, не говоря уже о бесконечных расспросах журналистов. Два стола светлого дерева в кабинете у Люка были завалены бумагами, планами, справочниками, и во всем этом мог разобраться только он один.
Люка без устали добавлял все новые данные. После обеда, как всегда, Мегрэ безмолвно уселся у него за спиной, потягивая трубку.
На столе у Люка листок бумаги с надписью «Мотивы» сверху весь был испещрен заметками, вычеркнутыми одна за другой.
Пытались нащупать какой-нибудь политический мотив. Не в том смысле, в каком высказывался господин Лиотар, – его идея не выдерживала никакой критики. Но Стёвельс, живший очень замкнуто, мог быть членом какой-либо подрывной организации.
Эти поиски ни к чему не привели. Чем больше копались в его жизни, тем яснее было, что ничего подозрительного там не найти. Его книги представляли собой со вкусом подобранную библиотеку, точнее, коллекцию лучших произведений мировой классики и свидетельствовали о человеке умном, толковом и широко образованном. Читая и перечитывая книги, он делал пометки на полях.
Может быть, ревность? Но Фернанда никогда и никуда без него не ходила, только за покупками, и то в своем же квартале; он почти всегда мог видеть ее через стеклянные двери, даже когда она заходила в какую-нибудь лавочку.
Стали выяснять, нет ли связи между предполагаемым убийством и соседством переплетчика с фирмой «Сасс и Лапинский». Но у тех ничего не было украдено. Ни хозяева фирмы, ни рабочие с переплетчиком даже не были знакомы, разве что видели его, проходя мимо мастерской.
«Бельгийские» проверки тоже ничего не дали. Стёвельс покинул Бельгию в восемнадцать лет и никогда больше там не бывал. Политикой не занимался и даже отдаленно не был связан с фламандским экстремистским движением.
Разбирались буквально со всем. Люка для очистки совести рассматривал самые безумные предположения, наугад звал кого-нибудь из инспекторов.
Всем было понятно, зачем он зовет их. Очередные выяснения, визит на улицу Тюренн или еще куда-нибудь.
– Я, кажется, кое за что зацепился, – сказал Люка, обращаясь на этот раз к Мегрэ и вытягивая один листок из множества разбросанных по столу. – Я разослал бумажку с обращением ко всем водителям такси, и вот только что ко мне приходил один шофер, натурализовавшийся русский. Буду выяснять.
Это было самое модное словечко – выяснять!
– Я хотел узнать, не доставляло ли какое-нибудь такси одного или нескольких человек к переплетчику семнадцатого февраля, когда стемнело. Этого шофера, Жоржа Пескина, семнадцатого вечером, в четверть девятого, остановили в районе вокзала Сен-Лазар три клиента; высадил он их на углу улиц Тюренн и Фран-Буржуа. Было не меньше половины девятого, когда он их привез, что вполне согласуется со свидетельством консьержки, слышавшей какой-то шум. Шофер этих клиентов не знает. Но утверждает, что один из них, говоривший с ним, – похоже, он у них за главного, – человек восточный.
– И на каком языке они говорили между собой?
– По-французски. Второй – довольно плотный блондин лет тридцати, говоривший с сильным венгерским акцентом, нервничал, ему было явно не по себе. Третий, француз средних лет, одет похуже, явно принадлежал к другому слою общества.
Выходя из машины, восточный человек расплатился, и все трое пошли по улице Тюренн в сторону мастерской переплетчика.
Если бы не этот эпизод с такси, Мегрэ, быть может, и не вспомнил бы о том, что приключилось с его женой.
– Раз ты связался с таксистами, попробуй навести справки насчет случившегося с моей женой. Эта история к нашему делу никакого отношения не имеет, но мне она любопытна.
Люка вовсе не разделял этого убеждения Мегрэ, ибо был склонен связывать со своим делом даже самые далекие и самые случайные события. С раннего утра он просматривал все отчеты муниципальной полиции, чтобы удостовериться, что в них нет ничего, имеющего отношение к его поискам.
В своем кабинете он проворачивал огромную работу, о которой публика, следя за делом Стёвельса и с нетерпением ожидая продолжения этой истории в свежем номере газеты, и приблизительно не догадывалась.
Мегрэ в нескольких словах рассказал про даму в шляпке с малышом.
– Знаешь, позвони еще в полицию Девятого округа. Скорее всего, раз эта дама сидела каждое утро на той же самой скамейке в Антверпенском сквере, она где-то там поблизости и живет. Пусть они выяснят что-нибудь на месте, поспрашивают в лавочках у продавцов, в гостиницах и меблированных комнатах.
Выяснения! Обычно по десять инспекторов одновременно сидели, курили, просматривали газеты, составляли отчеты, а порой даже играли в карты в соседнем кабинете. Теперь и двоих вместе было не застать. Стоило кому-то появиться на пороге, как Большой Тюренн выглядывал из своей берлоги:
– Ты, малыш, свободен? Зайди-ка на минутку.
Так еще один отправлялся по следу.
Исчезнувший чемодан искали повсюду: во всех вокзальных камерах хранения, у всех скупщиков старья.
Юный Лапуэнт, может, был и неопытен, но в высшей степени ответствен и ничего не придумывал.
Стало быть, в мастерской Стёвельса утром 21 февраля стоял чемодан, которого в пять часов, когда туда пришел Люка, уже не было.
С другой стороны, насколько могли вспомнить соседи, Стёвельс в этот день вообще не выходил, да и Фернанду ни с чемоданом, ни с каким другим большим тюком никто не видел.
Может, приезжали за сделанной работой? Это тоже выяснили. Посольство Аргентины забирало документ, для которого Стёвельс изготовил роскошный переплет, но документ был небольшой и посыльный нес его под мышкой.
Мартен, самый образованный человек во всей сыскной полиции, больше недели работал у переплетчика в мастерской, придирчиво перебирал его книги, вникал в то, что делал Стёвельс в последние месяцы, разговаривал с его клиентами.
– Человек он поразительный, – заявил Мартен. – У него самая изысканная клиентура. Все ему полностью доверяют. Кстати, он выполняет работы для многих посольств.
Но и за этим ничего таинственного не скрывалось. Посольства обращались к Стёвельсу, потому что он был специалистом по геральдике, у него были прессы и штампы самых разных гербов, что позволяло ему делать на переплетах книг и на документах всевозможные тиснения.
– Вы недовольны, патрон? Вот увидите, все это нас непременно выведет на след.
И славный неунывающий Люка показал на сотни листков, живо приведя их в порядок.
– Зубы ведь в печке нашли? Они же туда не сами попали. И кто-то отправил телеграмму из Конкарно, чтобы завлечь туда Фернанду. На синем костюме, висевшем в шкафу, были пятна крови, которые тщетно пытались вывести. Господин Лиотар может делать и говорить все, что ему угодно, я исхожу из фактов.
Однако бумажный хлам, опьянявший бригадира, комиссара удручал, и он мрачно глядел на все это своими зеленоватыми глазами.
– О чем задумались, патрон?
– Ни о чем. Я в нерешительности.
– Думаете, его надо освободить?
– Нет, я не об этом. Это дело следователя.
– То есть вы бы его освободили?
– Не знаю. Я с самого начала в нерешительности, браться ли мне самому за это дело.
– Как хотите, – раздосадованно ответил Люка.
– Но это нисколько не должно мешать тебе продолжать свою работу. Если мы сейчас упустим время, потом концов не соберем. Всегда одно и то же: как только вмешивается пресса, всем есть что сказать, а мы тонем.
– Но я все же нашел того шофера, и другого, о котором мадам Мегрэ рассказывала, тоже найду.
Комиссар снова набил трубку и открыл дверь. Рядом в комнате не было никого. Все разбежались, все занимались фламандцем.
– Ну что, решаетесь?
– Пожалуй, да.
Не заходя к себе в кабинет, Мегрэ вышел из полицейского управления и сразу остановил такси:
– Угол улиц Тюренн и Фран-Буржуа!
От этого словосочетания, с утра до вечера звучавшего в ушах, начинало просто тошнить.
Зато у жителей квартала был настоящий праздник. Все по очереди могли увидеть свои фамилии в газетах. Стоило какому-нибудь лавочнику или ремесленнику зайти в «Большой Тюренн», чтобы пропустить рюмочку, как он тут же встречался с полицейскими, а перейдя дорогу и оказавшись в «Табаке Вогезов», где подавали прославленное белое вино, попадал в объятия репортеров.
Десятки раз их спрашивали, что они думают о Стёвельсе, о Фернанде, об их привычках и поступках.
Поскольку трупа не было, то есть не было наверняка известно, что он был, – налицо ведь было только два зуба, – все это скорее напоминало комедию, чем драму.
Мегрэ вышел из машины у «Большого Тюренна», заглянул в кафе, не увидел никого из своих и прошел несколько шагов до переплетной мастерской, где вот уже три недели, как были опущены ставни и закрыта дверь. Кнопки звонка не было, и Мегрэ постучал, зная, что Фернанда должна быть дома.
Выходила она только по утрам. Каждый день с тех пор, как арестовали Франса, она в десять часов утра уходила из дома с судками – тремя кастрюльками, входившими одна в другую и запиравшимися общей металлической ручкой с деревянной рукоятью.
Это была еда для мужа, каждый день она на метро ездила с судками в тюрьму Сантэ.
Мегрэ пришлось постучать еще раз, только тогда он увидел Фернанду, поднимавшуюся по лестнице из полуподвала в мастерскую. Она узнала его, обернулась, что-то сказала кому-то невидимому и наконец открыла дверь.
Она была в домашних тапочках и клетчатом переднике. В этой располневшей ненакрашенной женщине никто и никогда не узнал бы ту, которая некогда подлавливала клиентов на узких улочках, прилегающих к Севастопольскому бульвару. Фернанда, похоже, была домоседкой, аккуратной хозяйкой, весь ее облик говорил именно об этом; к тому же она, видимо, до недавних событий и нрава была веселого.
– Вы хотели меня видеть? – спросила она с некоторой усталостью в голосе.
– У вас кто-то есть?
Она не ответила, и Мегрэ пошел к лестнице, спустился на несколько ступенек, глянул вниз и нахмурился.
Ему уже докладывали, что поблизости все время вертится Альфонси, охотно потягивающий аперитивы с журналистами в «Табаке Вогезов», но не рискующий и носа сунуть в «Большой Тюренн».
С видом своего человека в доме Альфонси стоял посреди кухни, где на плите что-то варилось; он слегка смутился, но тем не менее поглядывал на комиссара с усмешкой.
– Ты-то что здесь делаешь?
– Как видите, пришел в гости, как и вы. Это ведь мое право, не так ли?
Когда-то Альфонси служил в сыскной полиции, правда, не в бригаде Мегрэ. Несколько лет он был сотрудником полиции нравов, но в конце концов ему дали понять, что, несмотря на высоких покровителей, больше его терпеть не желают.
Альфонси был маленького роста и всегда носил туфли на очень высоких каблуках. Мало того, ребята подозревали, что он еще и подкладывал под пятки колоду карт. Одевался он всегда вызывающе изысканно, на пальце носил кольцо с бриллиантом, бог его знает, настоящим или фальшивым.
На улице Нотр-Дам-де-Лоретт он открыл частное сыскное бюро, в котором был и хозяином, и единственным служащим; в подчинении у него была только странноватая секретарша, в основном исполнявшая обязанности его любовницы, по ночам их вместе видели в кабаре.
Когда Мегрэ сообщили, что Альфонси трется на улице Тюренн, комиссар прежде всего подумал, что он ловит рыбку в мутной воде, то есть надеется чем-нибудь поживиться, раздобыть сведения, которые можно дорого продать журналистам.
Потом выяснилось, что его нанял Филипп Лиотар.
В тот день Альфонси впервые в буквальном смысле встал на пути комиссара, и Мегрэ буркнул:
– Так я жду.
– Чего вы ждете?
– Пока ты уйдешь.
– Очень жаль, но я еще не кончил своих дел.
– Ну, как тебе будет угодно.
Мегрэ сделал вид, что идет к двери.
– Что вы собираетесь делать?
– Позвать одного из своих людей и посадить его тебе на хвост, за тобой будут следить денно и нощно. Это ведь мое право тоже.
– Хорошо-хорошо! Идет! Не надо злиться, господин Мегрэ!
И он пошел вверх по лестнице, но, уходя, с видом заправского сутенера поглядел на Фернанду.
– Как часто он приходит? – спросил Мегрэ.
– Второй раз.
– Советую вам быть с ним осторожной.
– Я знаю. Мне такие люди знакомы.
Быть может, это был тонкий намек на годы, когда она зависела от людей из полиции нравов?
– Как Стёвельс?
– Хорошо. Целыми днями читает. Он верит, что все будет в порядке.
– А вы?
Засомневалась ли она, прежде чем ответить?
– Я тоже.
И все-таки в Фернанде чувствовалась некая усталость.
– Какие книги вы носите ему?
– Сейчас он перечитывает от корки до корки Марселя Пруста.
– А вы тоже читали Пруста?
Стёвельс, значит, занимался образованием своей жены, когда-то подобранной на панели.
– Вы будете не правы, если решите, что я пришел как враг. Ситуацию вы знаете не хуже меня. Я хочу понять. Пока что я не понимаю ничего. А вы?
– Я уверена, что Франс не совершал преступления.
– Вы любите его?
– Это слово ничего не значит. Здесь нужно бы другое, особое, которого просто не существует.
Мегрэ поднялся в мастерскую, где на длинном столе перед окном были аккуратно разложены инструменты переплетчика. Прессы стояли сзади, в полутьме, а на полках одни книги ждали своей очереди, другие уже были в работе.
– Он всегда постоянен в привычках, так ведь? Расскажите мне, как у него проходит день, и поточнее.
– Меня уже об этом спрашивали.
– Кто?
– Господин Лиотар.
– Вам не приходило в голову, что интересы Лиотара могут не совпадать с вашими? Еще три недели назад он был совершенно безвестен, ему надо лишь поднять как можно больше шума вокруг своего имени. Для него не так уж и важно, окажется ваш муж виновен или нет.
– Простите. Но ведь если он докажет невиновность Франса, это сделает ему колоссальную рекламу.
– А если он добьется освобождения Франса, не доказав его невиновности самым неопровержимым образом? Он приобретет репутацию ловкача. Все будут обращаться только к нему. А о вашем муже будут говорить: «Повезло ему, Лиотар вытащил». Иными словами, чем больше Стёвельс будет казаться виновным, тем больше заслуг у адвоката. Вы это понимаете?
– Главное, что Франс это понимает.
– Он вам сказал это?
– Да.
– Он не симпатизирует Лиотару? Почему же он его тогда выбрал?
– Он его не выбирал. Тот сам…
– Минутку. Вы только что сказали очень важную вещь.
– Я знаю.
– Вы сделали это нарочно?
– Может быть. Я устала от шума вокруг нас и понимаю, откуда он идет. Мне кажется, что я не могу навредить Франсу, говоря вам то, что я говорю.
– Когда бригадир Люка пришел с обыском около пяти часов двадцать первого февраля, ушел он не один, а увел с собой вашего мужа.
– И вы всю ночь допрашивали его, – с упреком сказала Фернанда.
– Такая у меня работа. В тот день у Стёвельса не было адвоката, он ведь не знал, что против него будет возбуждено уголовное дело. С тех пор его не выпускали. Сюда он возвращался только вместе с инспекторами и очень ненадолго. Но когда я предложил ему выбрать адвоката, он не колеблясь назвал Лиотара.
– Я понимаю, что вы хотите сказать.
– Адвокат, значит, побывал у Стёвельса до бригадира Люка?
– Да.
– Стало быть, двадцать первого после полудня, между визитами Лапуэнта и бригадира.
– Да.
– Вы присутствовали при разговоре?
– Нет, я внизу делала генеральную уборку, меня ведь три дня не было.
– Вы не знаете, о чем они говорили? Они не были раньше знакомы?
– Нет.
– Это ваш муж позвонил ему, чтобы он пришел?
– Наверно, да.
Соседские мальчишки подошли к витрине мастерской и приклеились к ней носами; Мегрэ предложил:
– Может, нам лучше уйти вниз?
Она провела его сквозь кухню, и они вошли в маленькую комнатку без окна, кокетливо обставленную и очень уютную, с книжными полками на стенах. В середине стоял стол, за которым супруги обедали, а в углу был другой, письменный.
– Вы спрашивали, как проходил день у моего мужа. Каждое утро он вставал в шесть часов, и летом и зимой, и первым делом затапливал печь.
– Почему же он не затопил ее двадцать первого?
– Было не очень холодно. После нескольких морозных дней погода стала налаживаться, да мы оба не из тех, кто мерзнет. В кухне у меня газовая плита, тепла от нее там хватает, а в мастерской есть еще плитка, Франс пользуется ею, когда варит свой клей или подготавливает инструменты к работе. Еще не умывшись, он шел за рогаликами в булочную, я готовила кофе, а потом мы вместе завтракали. Потом он умывался и шел переплетать. Я, прибравшись, в девять часов уходила за покупками.
– А за работой он не ходил?
– Очень редко. Ему обычно приносили ее домой, а потом забирали. Когда ему нужно было самому идти куда-либо, я составляла ему компанию, мы ведь, собственно, никуда не ходим. Обедали мы в половине первого.
– И он тут же снова брался за работу?
– Почти всегда, только покурит сначала на пороге, за работой-то он не имеет привычки курить. Так он и работал до семи, а то и до половины восьмого. Я никогда не знала, во сколько мы сядем есть, потому что ему всегда важно было закончить то, что он наметил. Потом он закрывал ставни, мыл руки, а после ужина мы в этой самой комнате читали до десяти, до одиннадцати часов. Кроме пятницы, по пятницам мы ходили в кино «Сен-Поль».
– Он не выпивал?
– Рюмочку, каждый вечер после ужина. Маленькую рюмочку, и мог тянуть ее целый час, только слегка пригубливая.
– А по воскресеньям? Вы ездили за город, на природу?
– Нет, никогда. Он ненавидит природу. В воскресенье мы все утро проводим дома, не одеваясь. Он любит мастерить. Это он сделал полки, да и почти все, что у нас тут стоит. После обеда мы всегда шли гулять по улице Фран-Буржуа, на остров Сен-Луи и часто ужинали в ресторанчике возле Нового Моста.
– Он скуп?
Она покраснела и ответила вопросом, как все женщины, когда они обескуражены:
– Почему вы спрашиваете об этом?
– Он ведь уже двадцать лет так работает?
– Всю жизнь он так работал. Его мать была страшно бедна. У него было очень несчастливое детство.
– Однако он слывет самым дорогим переплетчиком в Париже и скорее отказывается от работы, чем в ней заинтересован.
– Это правда.
– Он зарабатывает столько, что вы могли бы прилично жить, иметь современную квартиру и даже машину.
– А зачем?
– Он говорит, что у него всегда только один костюм, да и ваш гардероб, похоже, не богаче.
– Мне ничего не нужно. А едим мы хорошо.
– Вы, должно быть, проживаете не больше трети того, что он зарабатывает?
– Меня денежные вопросы не касаются.
– Большинство людей работает во имя какой-нибудь цели. Одни хотят иметь домик в деревне, другие мечтают хорошо жить на пенсии, третьи посвящают себя детям. У него детей не было?
– К сожалению, я не могу иметь детей.
– А до вас?
– Нет. У него, собственно, не было знакомых женщин. Он довольствовался тем, о чем вы уже знаете, и именно благодаря этому я его и встретила.
– Что он делает со своими деньгами?
– Не знаю, наверно, откладывает.
У Стёвельса действительно был счет в банке на улице Сент-Антуан. Почти каждую неделю переплетчик вносил незначительные суммы, совпадавшие с полученными от клиентов.
– Он работал в свое удовольствие. Это настоящий фламандец. Я начинаю понимать, что это значит. Он мог часами делать один переплет и радовался, когда удавалось сделать красивую вещь.
Любопытно: иногда она говорила о нем в прошедшем времени, словно стены Сантэ уже отгородили его от мира, а иногда в настоящем, будто он вот-вот войдет в комнату.
– Он поддерживал отношения со своей семьей?
– Отца своего он не знал. Воспитал Франса дядя, но отдал его в очень юном возрасте в приют, где, к счастью, ему дали ремесло. С воспитанниками там обращались очень сурово, и он не любит вспоминать о тех временах.
Вход и выход в их жилище был один – через мастерскую. Чтобы попасть во двор, надо было выйти на улицу и пройти под арку, мимо консьержки.
Поразительно, как Люка там у себя, на набережной Орфевр, жонглировал именами, в которых Мегрэ едва ориентировался: консьержка мадам Салазар, мадемуазель Беген, жиличка с пятого этажа, сапожник, торговка зонтиками, хозяйка молочной и ее горничная – словом, обо всех он говорил так, будто знал их всегда со всеми их причудами.
– А что вы собираетесь приготовить ему на завтра?
– Жаркое из барашка. Он любит вкусно поесть. Вы вроде хотели спросить, есть ли у него какая-нибудь страсть помимо работы. Наверно, это еда. Хотя он целыми днями сидит, не дышит воздухом и не занимается гимнастикой, я никогда не видела человека с таким прекрасным аппетитом.
– До того, как вы познакомились, у него были друзья?
– Не думаю. Во всяком случае, он мне об этом не говорил.
– Он тогда уже жил здесь?
– Да. И сам вел свое хозяйство. Только раз в неделю к нему приходила мадам Салазар и основательно убиралась. Видимо, она меня сразу невзлюбила, поскольку отпала нужда ее приглашать.
– Соседи знают?
– Чем я занималась раньше? Нет, то есть не знали до ареста Франса. А теперь журналисты растрезвонили.
– И они к вам плохо отнеслись?
– Некоторые. Но Франса так любили, что нас скорее жалеют.
В общем, так оно и было. Если бы в квартирах провели опрос, кто «за», а кто «против», – «за», конечно, перевесило бы.
Но жители квартала так же, как и читатели газет, вовсе не хотели, чтобы все кончилось слишком быстро. Чем больше сгущалась тайна, тем отчаяннее становилась борьба между полицией и Филиппом Лиотаром, тем больше была довольна публика.
– Чего от вас хотел Альфонси?
– Он не успел сказать. Он только появился, когда вы вошли. Мне очень не нравится, как он заявляется сюда, будто в пивнушку, не снимает шляпы, говорит мне «ты». Будь Франс здесь, он бы давно его выставил за дверь.
– Он ревнив?
– Он не выносит фамильярности.
– Он любит вас?
– Думаю, что да.
– А почему?
– Не знаю. Может быть, потому, что я его люблю.
Мегрэ не улыбнулся. Шляпу он, разумеется, снял, не то что Альфонси. Он был вежлив и не лукавил.
И действительно, этот человек, казавшийся здесь большим и грузным, искренне пытался во всем разобраться.
– Вы, конечно, не скажете ничего, что могло бы обернуться против него?
– Разумеется, нет. Впрочем, ничего такого я и не знаю.
– Тем не менее очевидно, что в этом полуподвале был убит человек.
– Ваши специалисты утверждают, что это так, а я не настолько образованна, чтобы им противоречить. В любом случае Франс не убивал.
– Кажется невозможным, чтобы это произошло без его ведома.
– Я понимаю, что вы хотите сказать, но он, повторяю, невиновен.
Мегрэ, вздохнув, встал. Он был доволен, что она ничем не угощала его, хотя многие люди в подобных обстоятельствах полагают это своим долгом.
– Я пытаюсь все начать с нуля, – сказал он. – Когда я шел сюда, то собирался снова изучить здесь сантиметр за сантиметром.
– И вы этого не сделаете? Уж сколько раз тут все вверх дном переворачивали!
– Вот я и не решаюсь. Может быть, приду еще. У меня, скорей всего, будут к вам вопросы.
– Вы знаете, что во время свиданий я все-все рассказываю Франсу?
– Да, я понимаю вас.
Он двинулся по узкой лестнице, она пошла за ним в мастерскую, где стало почти темно, и открыла дверь на улицу. Она увидела Альфонси, в ожидании стоявшего на углу.
– Вы пустите его?
– Прямо не знаю. Я устала.
– Хотите, я велю ему оставить вас в покое?
– Сегодня вечером по крайней мере.
– Всего доброго.
Она попрощалась с Мегрэ, и он, тяжело ступая, пошел к бывшему инспектору нравов. Когда на углу комиссар поравнялся с Альфонси, на них смотрели сквозь окна кафе «Табак Вогезов» два молодых репортера.
– Вали отсюда!
– Почему?
– Потому что. Она не хочет, чтобы ты ее беспокоил сегодня. Понял?
– Почему вы так плохо со мной обходитесь?
– Лицо мне твое не нравится.
И, повернувшись к нему спиной, Мегрэ, не нарушая традиций, пошел выпить кружку пива в «Большой Тюренн».
