Шэрон Стоун
Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды
Все это напоминает мне старый ирландский тост, который однажды произнес мой друг Бруклин: «Теперь я куда больше стал собой, чем был до этого момента».
Думаю, чем старше я становлюсь, тем ближе подбираюсь к самому ядру своей сути, к центру своей души и сердца.
Стиль
Когда мне было немного за двадцать, лучший друг моего парня как-то изложил простую теорию отношений, которой всегда придерживался: мужчины – дураки, а женщины – сумасшедшие. Объятая высокомерием юности и власти, которую в этом возрасте дает красота, я даже на минуту не задумалась, как в эту формулу вписываюсь я. Впрочем, мы с ним оставались друзьями до самой его смерти.
С тех пор прошло много лет, и хотя я не причисляю себя к «сумасшедшим» из этой теории, но вполне допускаю, что меня можно назвать чудачкой. А что же мужчины? Ну, поскольку во многом своей чудаковатостью я обязана как раз общению с этой братией, пусть сами делают выводы.
Помню первое (важное) столкновение с противоположным полом. Это случилось в первом классе. Я собиралась выйти на улицу на перемене, но тут мальчишка, спрятавшийся за лестницей, выскочил, схватил меня и поцеловал. Шок! Мне было очень страшно. А он выбежал на детскую площадку, оставив меня в одиночестве, в темноте и сырости школьной лестницы. Я была настолько ошарашена и сбита с толку, что не могла пошевелиться. И потом меня просто захлестнула злость. Я медленно двинулась на площадку, на звуки детских игр. Увидела его. Подлетела. Он застыл. Схватила его за руку, укусила что есть сил и пошла обратно.
Объятая высокомерием юности и власти, которую в этом возрасте дает красота, я даже на минуту не задумалась, как в эту формулу вписываюсь я.
Меня отправили домой и запретили появляться несколько дней, чтобы я подумала над своим поведением. Все решили, что я просто чокнутая. Тот мальчишка никому не сказал, что сделал. А я его не выдала. Да меня никто ни о чем и не спрашивал.
В детстве я знала мальчика по имени Наби Ньювирт, и мы все считали его идиотом. Не «ученым идиотом»[25], каких сегодня повсеместно превозносят. Он разговаривал со своей коробкой для ланча, пока ждал автобуса на остановке. Мы, бывало, ею его и поколачивали. Коробкой, не остановкой – поясняю на случай, если вы тоже идиот.
Мы шли по мокрому снегу в ледяной темноте и ждали, пока прокуренная дама за рулем автобуса откроет нам двери. Вот такое вот очаровательное утро, детишки.
Через четыре остановки подсаживалась Мэй Кент. Мы всегда сидели вместе, и все об этом знали. Мэй была образцовой «дрянной девчонкой», и некоторое время я считала, что мне крупно повезло дружить с ней, потому что так она хотя бы не измывалась надо мной. Однажды Мэй подсыпала кайенского перца в маршмэллоу и угостила ими девочку, которая вечно пыталась сесть с нами. После этого попытки несчастной подружиться прекратились.
Потом в город переехала Пикси Фэллон, что было просто чудом, потому что я к тому моменту уже устала от злобных выходок Мэй. К тому же она собиралась замуж за своего кузена Дэвида. А Пикси просто появилась. Ее семья въехала в большой дом в конце грязной дороги, по которой каждый день проезжал автобус, и однажды она вошла в двери. У нее были белые волосы, и не заметить ее было невозможно, а еще голубые глаза, большие, словно блюдца, и белая кожа, усыпанная веснушками. И тем не менее сразу было понятно, что она далеко не паинька. Я взглянула на нее, и с этого момента мы не расставались.
Пикси стала моей первой настоящей подругой. Мы все делали вместе. Убегали от мальчишек, катались верхом и носились по лесу голышом, повязав вокруг шеи шарф. Не знаю зачем.
Мы оставались друг у друга ночевать. Она научила моего младшего брата целоваться по-французски, а я – ее младшего брата. В середине ночи ее отец неизбежно пробегал через гостиную, где мы спали на полу. При этом облачен он был в одни только потрепанные трусы Fruit of the Loom[26], что идеально дополняло образ безумного родителя.
Дело в том, что семья Пикси принадлежала к религиозной организации «Свидетели Иеговы», так что ей запрещали все на свете. Ее отец был убежден, что мальчишки прятались на заднем дворе его дома, пытаясь подглядывать за нами. Мы так надеялись, что он прав! Увы, за нами никто не подглядывал. Позже мы осознали, что его поступки были продиктованы собственным безверием и лукавством. В конечном счете у него родился ребенок от жены лучшего друга моего дяди Джина. Тогда лучший друг моего дяди попытался застрелить отца Пикси и попал в тюрьму. Маленький город, что тут скажешь.
Мой дядя умер через много лет – на самом деле произошло это за день до премьеры «Основного инстинкта». И, что бы там ни думали люди, его никто не убил. Просто по снегу тянулась кровавая полоса, дверь его грузовика была распахнута, а боковина сиденья измазана кровью. То, как он лежал на ступеньках своего коттеджа, будто спал, лишь усиливало ощущение ужаса, одиночества и неправильности происходящего. Куртка на нем была расстегнута, рубашка застегнута лишь наполовину, волосы мягко спадали на лоб, и весь его облик будто говорил, мол, эй, да я просто споткнулся, вот только кровавый след в двадцать футов, тянущийся за его резиновыми галошами, указывал на обратное.
Это был не первый раз, когда нам было неловко за дядино поведение. Однажды он приставил к голове пистолет и кричал, что застрелится. Нам пришлось разговаривать с ним, пока он сидел на диване в мешковатых трусах и старой рубахе, с пистолетом у виска, и часами говорил о своей жене. Вообще вся эта ситуации с самоубийствами отнимает кучу времени и, как я выяснила, навевает скуку (после того как минует первоначальный кризис, когда единственная твоя мысль: «Господи, да что же ты творишь?»). Полагаю, именно поэтому моя мама говорит: «Если человек грозится убить себя, он должен это сделать». Я до сих пор не знаю, стоит ли смеяться, когда она это говорит. Если бы вы знали мою семью, вы бы поняли. Может, прочитав эту книгу, поймете.
На самом деле Джин был отличным мужиком, хоть и может сложиться впечатление, что это не так. Он был весельчаком и шутником, он щекотал нас и покупал нам мороженое. У него была замечательная машина с открывающимся верхом, и как же мы любили эту машину! Если повезет, он возил нас в магазинчик «У Хэнка» и покупал рожок с щербетом. Я просто с ума сходила по апельсиновому щербету. Мне казалось, что апельсиновый щербет – такое экзотичное и изысканное лакомство! Иногда (полагаю, когда дядя был немного навеселе) он покупал мне мороженое, а потом вез домой и рулил стоя. Это тоже казалось очень изысканным.
В пятнадцать лет, после того как развалилась семейная нефтяная компания, он пошел служить во флот, и с тех пор у него остались потрясающие татуировки. Одна казалась мне особенно провокационной: обнаженная девушка в бокале мартини – она была набита на его правой голени. Это было просто нечто. Над одним соском у него было вытатуировано слово «СЛАДКО», а над другим – «КИСЛО», так что каждое лето я хохотала, глядя на него. Разумеется, на костяшках пальцев у него было вытатуировано грязное словечко.
Оглядываясь назад, я понимаю, что мы никогда бы не узнали такого шикарного мужика с татуировками, который водил машину стоя, не будь он папиным братом. Но он им был, а семья есть семья, и это была большая дружная семья. Когда они собирались вместе, то садились на кухне и травили байки. Майк, бывало, склонялся через край лестницы и пытался подслушать анекдоты, чтобы потом в понедельник рассказать их в школе. Я никогда не считала Майка остроумным, но, с другой стороны, именно он хватал меня, чтоб не вырвалась, и плевал на меня – в его понимании это было забавно.
Джин был папиным младшим братом, но никто не звал его по имени. Мы звали его «Дядя Бинер», все говорили, что в армии он ел много фасоли[27]. Мне кажется, это ужасное прозвище, но такая вот у него была кличка – Дядя Бинер. Старый добрый Дядя Бинер. Замерзший на бетонных ступенях своего маленького белого коттеджа, окруженный желтой полицейской лентой, и никто не мог забрать его оттуда почти двадцать четыре часа, потому что считалось, что это место преступления.
Оглядываясь назад, я понимаю, что мы никогда бы не узнали такого шикарного мужика с татуировками, который водил машину стоя, не будь он папиным братом.
Вся семья ходила вокруг, пытаясь хоть как-то помочь, пытаясь сделать вид, что все нормально, пытаясь осознать, что Дядя Бинер лежит, свернувшись клубком, на пороге дома, а дверь грузовика открыта. И никто не имеет права закрыть ее, или поднять дядю с земли, или обнять его, или хоть как-то все исправить, хоть что-то изменить.
Это было не убийство, но все равно своего рода преступление. Ужасное преступление одиночества. Дело вот в чем: Дороти, жена Дяди Бинера, умирала очень долгой мучительной смертью от рака, когда никто не произносил слово «рак» вслух. Дамы просто шептали «слово на букву “р”», а моя тетя все усыхала и усыхала и в конечном счете умерла – шестьдесят фунтов[28] сплошной боли. Ее одежду отдали мне, носить в старшую школу. От ткани пахло сигаретами, и запах никак не выветривался.
Дяде Бинеру надо было жить дальше. Вот только он не знал как. Так что он время от времени водил машину стоя и приставлял пистолет к виску. Или отправлялся в бар, напивался так, что падал и несколько раз бился головой, пока пытался залезть в грузовик, потом приезжал домой, выбирался из машины и снова падал, и снова разбивал голову. И в итоге завалился на бок на ступеньках своего маленького дома и замерз насмерть.
Единственным человеком, всегда звавшим Дядю Бинера по имени – Джином, была его старшая сестра, моя тетя Вонн. В семье моего отца все были очень хороши собой: темные волосы, светлые глаза, красивые лица. Лила родила очень красивых детей, и все они были огонь: сообразительные, остроумные, спортивные. Все трое обладали потрясающим чувством юмора, и им нравилось смешить мою бабушку. Но еще между ними существовала тесная связь, и впустить в свою жизнь других людей им было непросто.
Вонн была особенно хороша. Мне казалось, со своими длинными черными волосами и алыми губами она похожа на испанскую танцовщицу. Она любила кататься на лыжах и всегда брала нас с собой или водила сыграть в гольф. Она воспитала в нас утонченные манеры, присущие богачам. Возможно, это объясняет, почему я умудрилась выйти замуж за профессионального лыжника, который потом стал продюсером, – привлекательного, сообразительного, остроумного, с темными волосами и зелеными глазами. Мой первый муж выглядел и вел себя так, как учила тетя Вонн во время наших семейных поездок. То есть вроде как идеально.
Кроме того, Вонн была ученым и талантливым художником. Она расписала стены в огромном просторном доме, принадлежавшем моей бабушке. У нее была куча сказочно интересных книг, и красок, и кисточек, и холстов, и энергии, которую она мне дарила. Я жила на другой стороне маленького и жуткого леса, за которым находился бабушкин дом. Чтобы добраться до него, мне приходилось пять или шесть минут бежать через лес – только тогда на горизонте появлялся знакомый дом и я чувствовала себя в безопасности. Это был такой ритуал воспитания храбрости. Если хочешь быть вместе со всеми, ты должен быть крутым и пересечь лес. Так что я подбирала сопли и бежала как сумасшедшая, а иногда просто шла и пыталась вглядываться в каждое дерево, гадая, сумею ли преодолеть свой страх. Ничто не помогало: деревья были гигантскими, лес – густым, тропинка – узкой, а солнце туда не проникало. Главное испытание состояло в том, что я оставалась наедине с собой. Просто невероятное ощущение – когда как минимум однажды, а то и несколько раз за день пробегаешь через лес, а потом взлетаешь на порог дома, где тебя уже ждет одна из этих выдающихся женщин, а если повезет, то обе сразу.
Моя тетя построила интересный дом со своей стороны леса. Современный и большой – для себя, своего мужа-итальянца и их дочери. Она была завидной партией. Один из ее бывших ухажеров как-то прилетел на вертолете и посадил его на заднем дворе у бабушки, чтобы пригласить тетю Вонн на свидание. Все гадали, кому же наконец удастся одомашнить мою дикую, подобную кошке, тетю. Едва ли кто-то предполагал, что это будет невысокий пухленький итальянец. Вот только он был потрясающим человеком и завоевал ее с потрохами, как говорят в тех краях, откуда я родом. Перед смертью она посмотрел на меня, вся в слезах, и сказала: «Знаешь, я все время забывала, что Джорджу надо изменять». Мы посмеялись, но обеих переполняла нежность и любовь к этому человеку. Моя тетя любила его всем своим существом, а он безвозвратно покорил ее.
Были люди, которые мыслили, как я, и говорили и делали то, что было мне интересно, что казалось мне ценным. Я им нравилась. Возможность жить рядом с ними казалась подарком.
Меня назвали в честь нее – мое второе имя Вонн, и во многом она заменила мне мать. Она всегда была предельно честна с собой, признавала все свои ошибки, сильные стороны, отстаивала убеждения. Думаю, она была гораздо лучше и гораздо глубже, чем казалась многим. Таково уж предубеждение насчет по-настоящему красивых людей, особенно когда красота идет рука об руку с истинным умом, как это было у моей тети. Но она всегда это преодолевала и добивалась своего. Она умела посмеяться над собой. Меж тем у нее было две магистерские степени, она выиграла конкурс красоты и успешно управляла двумя собственными бизнесами. Кроме того, она пережила две полных мастэктомии и вернулась к катанию на лыжах[29].
Разумеется, она была истинной дочерью своей матери. А моя бабушка Лила – это нечто. Хотя ростом она была всего пять футов[30], с такой силой надо было считаться. Для меня она была совершенством. Я хотела проводить с ней каждую минуту. Начиная с четырех или пяти лет я стала жить у нее каждое лето. Она и тетя Вонн забирали меня с собой. Не помню даже, чтобы я паковала вещи, хотя точно знаю, что мама никогда не собирала меня. Помню только восторг, с которым я садилась в машину, будто сбегая из дома, и мы ехали так быстро, и играло радио, и сначала было тихо, а потом мы начинали смеяться. У нас снова получилось улизнуть! Иногда они заходили, когда мамы не было дома, и мое сердце начинало биться чаще: как будто день становился ярче обычного, и время текло быстрее, и звуки были четче. Я слышала, как издалека подъезжает машина, как легкий ветерок колышет листву на деревьях. Потрясающее ощущение было. Я чувствовала себя такой нужной, окруженной такой невозможной любовью.
Лила сидела в кухне, как королева, и ждала, пока тетя Вонн соберет мои вещи в комнате наверху (полагаю, это было ее рук дело). Помню, мне казалось, будто я покидаю собственное тело и парю высоко в небе, вокруг зеленых яблонь, вниз по ручью в овраге рядом с домом, собирая нарциссы на берегу, чтобы потом поставить их в вазу на подоконнике в кухне. Записок я не оставляла – это был мой тайный знак маме, что я уехала с бабушкой и тетей, чтобы она не волновалась.
А потом мы уезжали, оставляя моих братьев и младшую сестру. Хоть для кого-то я была любимицей. Хоть где-то я чувствовала себя значимой. Были люди, которые мыслили, как я, и говорили и делали то, что было мне интересно, что казалось мне ценным. Я им нравилась. Возможность жить рядом с ними казалась подарком.
У бабушки было несколько подруг – настоящая банда. Среди них была высокая седая женщина в кошачьих очках в светло-серой оправе на светло-серой цепочке. Она носила серые платья и серые сумки, и моя бабушка беззаветно ее любила, хотя и говорила, что «она настолько любопытна, что готова нюхать наши пуки, лишь бы узнать, что мы ели на обед». Другая ее подруга носила туфли с загнутыми вверх носами и колокольчиками, штук двадцать бус и яркие шелковые штаны, а с ними – не меньше трех цветастых шелковых рубашек за раз. Я, бывало, сидела под столом, смотрела на их туфли и слушала, о чем бабушка беседует со своими приятельницами.
Я очень ясно помню, как проводила время под деревом возле южного крыльца в доме Лилы. Это была огромная голубая ель. Она была, наверное, футок сорок высотой[31] и футов двенадцать-пятнадцать[32] в диаметре, нижние ее ветви касались земли. Я заползала под эти ветви с книжками, подушкой и одеялом и сидела там весь день.
Потом приходила бабушка и говорила:
– Тук-тук-тук! Специальная доставка!
Я заливисто хохотала.
– Так, и что же это?
И она подсовывала крошечную (и украденную – погодите, скоро сами поймете) пиалку с вишней мараскино под шапкой взбитых сливок. Ничего вкуснее я не едала! Я хмелела от восторга. «Пожалуйста, входи, бабушка», – говорила я ей, она забиралась ко мне под дерево, и мы ели вишню. И не было в мире ничего прекраснее. У нее были белые волосы – такие красивые! Никогда прежде и никогда после я не встречала женщину красивее моей бабушки. И разумеется, не встречала никого, кто мог бы похвастать таким чувством юмора, таким озорством.
Она научила меня обчищать карманы и воровать со стола. О, я могла бы засунуть вам в сумку целый столовый сервиз, пока мы беседуем. Да и карманы обчистить, наверное, смогла бы, но тут нужно потренироваться. Старое доброе воровство. Моя бабушка была тем еще персонажем. На кухне у нее можно было найти фарфор из отелей со всего света, даже гигантскую двустороннюю салфетницу. Там были огромные солонки и перечницы, серебряные приборы с монограммами отелей. Недавно я купила комплект приборов, где на ложках было написано «ЛОЖКИ», лишь потому что он напомнил мне о бабушке.
Когда я стала постарше, она начала давать мне всякие странные задания. Заставляла достать все тарелки и бокалы, чтобы мы могли покрасить кухонные шкафчики изнутри. Мне разрешалось оставить себе всю мелочь, которую я найду. Я очень осторожно доставала бокалы и была поражена тем, сколько монет завалялось в чашках, и в стаканах, и в тарелках, и даже возле стенок. Поразительное открытие: чем больше я работала, тем больше обнаруживала мелочи! Бабушка была очень умна. Все это время она сидела на кухне и разговаривала со мной, радуясь моим находкам не меньше меня – каждая монетка или стакан с монетами восхищал и смешил ее так же, как меня, и становился поводом для очередной, еще более веселой беседы.
Как-то раз летом я должна была снять все зимние оконные рамы, отскоблить и покрасить их. Разумеется, я просунула руку через одну из них и порезалась. Пришлось заменить окно. В этом доме неженок не терпели. В тот день я усвоила еще один урок: «Будь внимательна». Мы были женщинами, а женщинам стоило научиться заботиться о себе.
Несмотря на попытки друга моего Дяди Бинера убить отца Пикси, мы оставались близкими всю нашу юность. Она, Линда Уистлер и Дэнни Уивер были моими лучшими друзьями. Трех мне было вполне достаточно.
Линда была очень башковитой, и мне нравилось проводить время с ней вдвоем. Она любила читать и, как мне казалось, знала все обо всем. Мы решили организовать ларек с хот-догами и продавать во время баскетбольных матчей. По крайней мере, таким было наше прикрытие. На самом деле мы проводили кампанию в поддержку демократов, раздавали значки, установили на складном столике, где стоял обжарочный аппарат для хот-догов, знак партии. Блаженное было время.
Моим родителям, особенно маме, казалось странным, что я готова часами болтать и болтаться с одной-единственной подругой. Моя сестра прыгала с крыши на крышу, чтобы выбраться из дома, да и ее лучшая подруга Лорна и другие их приятели, по мнению моей мамы, были куда более нормальными. Мама порой предъявляла мне список друзей сестры, находившийся рядом с телефоном на кухне, и спрашивала: «Почему ты не можешь чуть больше походить на свою сестру?» Вряд ли она считала поход за продуктами вместе с Дэнни встречей двух друзей.
А вот мы с Дэнни определенно считали. Дэнни стал моим первым другом-геем. Мы обожали вместе ходить по магазинам, наши мамы частенько не успевали этим заниматься. В супермаркете мы танцевали. Поскольку родители любили смотреть «Шоу Лоуренса Велка»[33], мы прекрасно знали про Бобби и Сисси[34] и понимали, что это вам не Фред и Джинджер[35]. Нет. Танцы Бобби и Сисси напоминали порно с участием двух манекенов. Мы с Дэнни считали, что это очень смешно, и могли повторить все их номера. И правда повторяли – под фоновую музыку магазина.
Мы столько всего интересного делали вместе. Мы сбегали из школы и ездили в Питтсбург, чтобы покататься на эскалаторе. Неоднократно. Не знаю, способны ли вы в полной мере осознать, какой королевой красоты из захолустья я себя чувствовала, поднимаясь и спускаясь на эскалаторе снова и снова, снова и снова, а вот я помню, насколько была преисполнена энтузиазма.
В тот день я усвоила еще один урок: «Будь внимательна». Мы были женщинами, а женщинам стоило научиться заботиться о себе.
Дэнни впоследствии стал продюсером «Шоу Фила Донахью»[36] и создал программу психологической поддержки для гостей и участников шоу. Он получил несколько наград за свою работу, ставшую настоящим прорывом. Он стал священником в своей церкви и состоял в отношениях с одним и тем же человеком более тридцати лет, до самой своей смерти от черепно-мозговой травмы в 2018 году. Я пишу об этом, а сердце мое разрывается. В конце ему пришлось нелегко. Он был хорошим человеком. Прекрасным человеком. Я его очень любила.
Эта любовь утешает меня. Я знаю, что бальзам, которым любовь становится для моей души, несмотря на всю горечь утраты, останется со мной и однажды превратит скорбь в нечто иное.
Будучи средним ребенком в семье, я никогда не носила новых вещей – у всех остальных они были, и мне тоже отчаянно хотелось. Но приходилось ждать. Я донашивала не только за старшими, но и за младшими. Впрочем, я была умной и стильной.
Стиль – это то, во что ты превращаешь свои недостатки. Нос Барбары Стрейзанд[37], уши Кларка Гейбла[38], габариты Дэнни ДеВито[39], Шер[40]. И давайте признаем: у каждого из них есть свой неповторимый стиль. Четкий, лаконичный, бросающийся в глаза стиль, отточенный до совершенства.
В детстве ты страдаешь до слез, когда не получаешь того, что кажется тебе таким важным, и тихо, но уверенно стараешься постичь, как же превратить то, что тебе достается, в нечто совершенно невероятное, в то, что тут же захочется получить остальным. Вот только ни у кого, кроме вас, такого не будет. Некоторые из нас долго выезжали на этой фишке, а теперь это и правда стало фишкой. Слава богу, мир здорово изменился.
Маленькой я не пользовалась успехом. Не входила в этот магический узкий круг. Но помню, как наблюдала за девочками, и среди них всегда была та самая.
Я очень хорошо помню, как однажды, когда мы учились в пятом классе, ко мне подошла такая девочка. Пока она шла, меня переполняла надежда. Это ужасное желание приобщиться. Ее волнистые волосы подсвечивало солнце; она улыбалась той особой улыбкой, которая сияет и манит, подобно сирене. Подруги окружали ее как греческий хор, что поет и смеется, порхая над землей.
Мои же ноги, напротив, казались отлитыми из бетона, а может, погруженными в бетон площадки. Голова у меня была большая, очень-очень большая, огромная, похожая на луковицу. Я была одиночкой, у меня были только друзья – такие же одиночки – и книги. Мы в изумлении таращились на группу прекрасных созданий, которые двигались по направлению к нам. Что они такое делали?
Они подошли ближе, раздался смех – воплощение американской мечты о счастье и обретении своего места. Сердце заколотилось, а вот мозг, наоборот, закоротило: я растерялась, я была так изумлена происходящим. Чем ближе они подходили, тем менее реальным все это казалось.
Они были совсем рядом – всеобщие любимицы. Хорошенькие и знаменитые, счастливые. Те, что всем нравятся. Девочки, которые разобрались в своей жизни. Девочки в хорошей обуви. Девочки, у которых никогда не болят ноги, девочки, которых всегда хотят мальчики, девочки, друзья которых могут их любить, а могут не любить, но до этого никому нет дела. Богини.
Они смотрели прямо на меня; та самая девочка смотрела прямо на меня и улыбалась. Улыбалась мне мягкой, счастливой, спокойной, доброжелательной улыбкой. Я почувствовала себя кроликом в клетке. Улыбнулась в ответ. Она засмеялась – у нее был такой легкий смех, – чуть сбавила шаг и подошла ко мне своей невесомой походкой.
Я была поражена, меня переполняла благодарность, что эти богини готовы были стать моими друзьями, готовы были включить меня в свой круг. Я уже открыла рот, чтобы заговорить, поздороваться, и в этот момент она отвесила мне пощечину – со всей силы, наотмашь.
Я не была ни знаменита, ни важна, но я была молодой и угрожающе привлекательной.
Богини помладше засмеялись. Они смеялись, когда на моей щеке появился след от ее удара; они смеялись, когда глаза мои наполнились слезами; они смеялись, когда их подруга повернулась, перебросив через плечо сверкающие пряди волос; они смеялись… Они смеялись все время, пока она шла к ним. Назад.
Я прислонилась к стене и сползла на корточки, ждала, пока прозвенит звонок, возвещающий конец перемены, и слышала, как они смеются и разговаривают, а потом пошла в туалет посмотреть в зеркало на свое лицо, попытаться смыть след, и слышала, как они смеются и разговаривают. До конца дня я слышала, как они смеются и разговаривают.
Когда я стала знаменитой, репортеры из журнала People[41] отправились в мой родной город поговорить с местными жителями. Та девочка – теперь уже женщина – заявила, что в школе я была снобом.
Я впервые попала на Каннский кинофестиваль благодаря фильму «Вспомнить все». Мой багаж потеряли. Так что я надела черные широкие льняные брюки, черную футболку, черный хлопковый пуловер, огромный шелковый шарф яркой расцветки (дизайнером был мой молодой человек, с которым мы уже долгое время тайно встречались) и черные туфли без задника на низкой шпильке – в них я была в самолете, а до этого миллион раз надевала их на миллион разных мероприятий.
Стоит добавить, что ни одна из красоток, присутствовавших на мероприятии, даже не подумала выручить меня и одолжить что-то из своего гардероба.
Я не была ни знаменита, ни важна, но я была молодой и угрожающе привлекательной. Очевидно, они решили, что комплименты, которыми меня одаривали коллеги по цеху, отмечая мою изобретательность, достаточно забавны, и я и так обойдусь. И даже Роберт Дауни-младший[42] заметил, что с шарфом, повязанным через шею на манер топа, вкупе с широкими брюками я похожа на Аниту Экберг[43].
В конце концов я наткнулась на одного своего друга, менеджера по талантам, Шепа Гордона, который отвел меня на несколько потрясающих вечеринок. Впрочем, сначала он остановил свой шикарный кабриолет перед чередой магазинов одежды на Ривьере, помог мне пробежаться по ним и выбрать необходимое, а потом заплатил за все эти восхитительные наряды. После чего мы отправились на очередную и, должна признать, просто фантастическую вечеринку в чьем-то жутко пафосном доме на побережье: там было несколько изысканных особняков Прекрасной эпохи[44] в окружении древних, совершенно разных удивительных деревьев.
«Вспомнить все» – безумный и очень необычный фильм. Сниматься в нем было весело, а за созданные для него визуальные эффекты Роб Боттин получил «Оскар» за особые достижения. Эту премию вручают не каждый год. На самом деле ее вообще вручали всего шестнадцать раз. Вот это гений. Кстати, именно он научил меня истинно голливудской реакции: улыбаться, кивать и ничего не говорить.
Вообще, съемки были сумасшедшие. Я по-дружески влюбилась в Арнольда[45] и «его тупиц»[46], как я их тогда называла, и мой мозг при этом ежедневно наизнанку выворачивался. Я все пыталась понять, как, черт возьми, мне выйти на его уровень, чтобы зритель увидел во мне героиню, способную угрожать Арнольду Шварценеггеру, поверил в этот образ. Это ведь так логично: весом я была сто двадцать восемь фунтов[47], но при этом до полусмерти избивала Арнольда. В космосе.
«Вспомнить все» – безумный и очень необычный фильм. Сниматься в нем было весело, а за созданные для него визуальные эффекты Роб Боттин получил «Оскар» за особые достижения.
Пришлось здорово прибавить в весе. Я пила протеиновый порошок, тренировалась в спортзале в Истоне[48], а это был настоящий свинарник: вентилятор на полу, никакой музыки, куча гантелей, серьезные дяденьки на древних велотренажерах крутят педали и пялятся на старые аквариумы. Так что я проявляла просто чудеса преданности делу.
К моменту начала съемок я весила сто сорок пять фунтов[49] и выполняла становую тягу[50] в спортивных трусах, спортивном бюстгальтере и с тренировочным кожаным ремнем на талии. Одной рукой я поднимала к плечу гирю весом тридцать пять фунтов[51] и занималась карате по три часа в неделю. Тем не менее, когда я добралась до Мехико, где должны были проходить съемки, я все еще не могла поднять ногу над головой. По сценарию тот печально известный удар должен был прийтись Арнольду прямо в лицо, а он был шесть футов ростом[52].
Я была в ужасе. У меня кружилась голова, но я все равно пошла в спортзал, хотя расположен он был… уже не помню, кажется, на высоте семи тысяч футов[53], или где там находится Мехико. Съемки шли до, во время и после землетрясения магнитудой 6,8. Грейс Джонс, которая впоследствии стала моей подругой на всю жизнь, позвонила мне, как только земля перестала трястись, все стихло, а люди несколько пришли в себя, и промурлыкала в трубку: «Дорррогая, мы тут в барре, заходи». Тембр у нее уже тогда был как у тигрицы. Я была слишком напугана, чтобы садиться в лифт и спускаться с тридцать девятого этажа, на котором жила, и слишком ленива, чтобы идти по лестнице, в отличие от Грейс и ее тогдашнего парня – датского актера и каскадера Свена Торсена. Они были полны жизни и проживали ее на полную катушку. Ходили слухи, что в том баре Свен пил шампанское из туфли Грейс. Я же осталась в своем номере и два дня, как солдат, командовала всем этажом, а потом каждый день ходила в спортзал тренироваться, пока парней, которые там занимались, не затошнило. А я все тренировалась, но никак не могла сделать этот удар. Я была как заведенная. Разумеется, я была амбициозной, упорной и невероятно целеустремленной. И слава богу, а то бы загнулась в этом бизнесе – это так, к слову. А может, загнулась бы еще раньше – когда работала официанткой.
Позже мне назначили координатора трюков по имени Джоэл, и он был крут. Он был просто очарователен и действительно очень мил, но он убивал меня, давил что есть сил, так что я все билась, билась, и вуаля! – вечером перед съемками сцены мне удалось зарядить ему. Никогда прежде я не видела, чтобы человек так радовался, когда ему с ноги врезают по башке.