Шуй Жу Тянь-Эр
Зимняя бегония. Том 1
Два старичка уже опьянели и, мотая головами, мурлыкали себе под нос мелодию, составляя дуэт с актёрами, выступающими на сцене. Чэн Фэнтай покончил с семечками и принялся за вяленые сливы, а когда съел их все, всё равно остался голодным, ведь в ресторане, исключительно из заботы о стариках, он только пил да беседовал с ними, но толком не поел. Он щёлкнул пальцами, желая, чтобы ему подали горячие мелкие пельмени в бульоне, но слуга, наклонившись, его не расслышал, и Чэн Фэнтаю неловко было повторить.
Один из старичков заметил, что Чэн Фэнтай скучает и не знает, чем себя занять, с улыбкой спросил:
– Второй господин Чэн, вызвались составить нам компанию на представлении, а сами приуныли?
Чэн Фэнтай рассмеялся:
– Честно говоря, ни слова не разберу.
Другой старичок подхватил:
– Верно. Второй господин Чэн ведь шанхаец, наверняка ему по душе шанхайские сказы таньхуан[33] да шаосинская опера?[34]
Чэн Фэнтай ответил:
– Такое я тоже не слушаю. Покойный отец учился на Западе, и мы с сёстрами с самого детства слушали западную музыку. А в этой опере… я плохо разбираюсь. Хотя и грим, и люди выглядят довольно живо и любопытно.
Старикашка с улыбкой оправил бороду.
– Судя по словам второго господина, вы понимаете в лучшем случае половину происходящего, – заметил он затем и вздохнул. – Мир так изменился, молодёжь уже не любит слушать оперу. У молодых господ и барышень из моей резиденции уже нет желания слушать китайскую оперу, они любят ходить туда, где нет арий… Как же это называется?
Второй пришёл ему на помощь:
– Драматический театр. Это ведь драматический театр?
– Да-да, драматический театр, драматический театр! Скажи-ка, ничего из того, что оставили предки, им не нравится, уезжают всему учиться у людей с Запада, так и страну погубить недолго.
Заговорив о больном, оба старичка тяжело вздохнули. Немного погодя интерлюдия подошла к концу, и вышел Шан Сижуй в ярком наряде и гриме гуйфэй[35], от жемчуга на его голове у зрителей зарябило в глазах. Глядя на него, Чэн Фэнтай подумал, что Шан Сижуй в переливающемся всеми возможными цветами образе выглядит очень худым и маленьким. Зато Чача-эр охватило несравнимое волнение, она вцепилась обеими руками в чашку с чаем и не отрывала от Шан Сижуя взора. Сверкающий драгоценностями, он казался ей невыносимо прекрасным, а его острый ясный взгляд резал подобно ножницам.
Стоило Шан Сижую выйти на сцену, как люди принялись бросать даяны и драгоценности на сцену, громкие одобрительные выкрики накатывали волнами. Он ещё не запел, а зрители уже оказали ему радушный приём, вот так обходились с Шан Сижуем поклонники.
Чача-эр впервые увидела подобную забаву, и в её взгляде мелькнул большой интерес. Чэн Фэнтай улыбнулся и проверил карманы: денег с собой не было, к тому же кидать деньги скучно, часы тоже не кинешь – сломаются. Он снял со среднего пальца золотой перстень, облицованный жадеитом, и положил в руку Чача-эр со словами:
– Давай, Чача-эр, тоже брось-ка.
Чача-эр подошла к перилам и, перегнувшись, прицелилась перстнем в Шан Сижуя и бросила. У неё перед глазами стоял только Шан Сижуй, и бросок её оказался чересчур метким. Перстень угодил Шан Сижую прямиком над бровью, так что он даже качнулся от удара. Взгляд его стремительно скользнул по ложе Чэн Фэнтая.
Чэн Фэнтай подумал про себя: «Дело дрянь!» Золотой перстень был весьма тяжёлым, чего доброго, от такого удара и синяк останется. Чача-эр смешалась, быстро подбежала к брату и схватила его за руки, перепугавшись. Старички, напротив, расхохотались:
– А третья барышня какая везучая-то! Силы в руках у неё немало, да и меткость не уступает!
Чэн Фэнтаю показалось это странным, он-то думал, что они заядлые поклонники Шан Сижуя, разве нет? Тогда почему удар по Шан Сижую доставляет им такую радость? Затем пришла другая мысль. Он-то принял это место за шанхайский оперный театр. Здесь же актёры и проститутки – люди одного толка[36], точнее, и не люди вовсе, а игрушки: у кого есть деньги, те могут терзать их как вздумается. От этой мысли Чэн Фэнтаю стало неуютно; дома, в Шанхае, отец воспитывал его так, что за каждую поданную чашку чая слуг пристало благодарить, а потому в глубине души он очень не любил соотечественников, делящих весь мир на высшее и низшее общество. Он похлопал Чача-эр по спине, призывая её сесть, и сказал:
– Ничего, Чача-эр, мы же это не нарочно, подожди чуть-чуть, и старший брат отведёт тебя к нему извиниться.
Двое старикашек в поведении Чэн Фэнтая усмотрели что-то своё и незаметно обменялись понимающими усмешками, подумав про себя, что извинения всего-навсего предлог. Неужели второй господин Чэн ищет оправданий, дабы прогуляться за кулисы? Страдания Шан Сижуя, казалось, ранили Шэн Цзыюня в самое сердце, выругавшись, он поднялся на ноги, чтобы посмотреть, где же сидит главный зачинщик этого безобразия. Чэн Фэнтай, склонившись, разговаривал, и лица его было не разглядеть. Шэн Цзыюнь продолжал рыскать взглядом в поиске виновника. Договорив, Чэн Фэнтай повернулся и поймал его взор, так что Шэн Цзыюню ничего не оставалось, кроме как подойти и поздороваться.
– Второй брат Чэн.
Старикашки поправили очки и осведомились:
– А это кто?
Чэн Фэнтай ответил:
– Младший брат моего старого товарища по университету, шестой молодой господин из шанхайской семьи Шэн, Шэн Цзыюнь, сейчас учится в Бэйпине.
Старикашки, наслышанные о семье Шэн, тут же принялись наперебой расхваливать таланты Шэн Цзыюня, и тот, с покрасневшим от стыда лицом, одну за другой возвращал им любезности.
Чэн Фэнтай сказал:
– Будет вам, сейчас начнётся представление, молодому господину Шэну нужно возвращаться на своё место.
Шэн Цзыюнь согласно кивнул, и только он повернулся, как Чэн Фэнтай ухватил его за манжету и, наклонившись, прошипел в самое ухо:
– Подожди-ка, я ещё задам тебе пару вопросов!
Сердце Шэн Цзыюня бешено заколотилось.
На сцене Шан Сижуй издал несколько скрипучих звуков и запел, из его гортани полились ясные и мягкие звуки, модуляции его голоса напоминали пение иволги. Эту оперу, «Опьянение Ян-гуйфэй», Чэн Фэнтай уже смотрел несколько раз за компанию, но едва мог разобрать и пару слов: «Взошла луна над островом, и явился там заяц яшмовый[37] с востока. Покинула луна тот остров в море, и мир вдруг разделился пополам».
А дальше Чэн Фэнтай уже не помнил. Хотя Чэн Фэнтай слов не разбирал, сперва молча слушая этот голос, он мало-помалу начал понимать смысл и тихонько стал напевать себе под нос. Тут он обнаружил ещё одно преимущество китайского театра перед западным: визгливые звуки хуциня[38] бодрили слушателей, не позволяя тем, кто ничего не понимал в происходящем, провалиться в дремоту.
Зазвучал высокий голос, и вдруг зал охватило волнение. Многие, возмутившись, вставали со своих мест и покидали зал, а некоторые и вовсе принялись свистеть.
Чэн Фэнтай не понимал, что происходит, а старикашки, сидевшие поблизости, с досадой вздохнули:
– Ай! Где это видано! Хорошо же «Опьянение Ян-гуйфэй»!
Другой добавил:
– Глаза б мои не глядели. Мы тоже пойдём!
Они попрощались с Чэн Фэнтаем, условившись о следующей встрече, на их лицах читалось глубокое разочарование.
Чэн Фэнтай, проводив их до выхода, спросил со смехом:
– А что с этой пьесой не так? Что вызвало такой большой гнев батюшек?
Один из старикашек ответил:
– Этот Шан Сижуй, полагаясь на своё амплуа, переделал в либретто всё, что только можно и нельзя, его изменения раздражают и других артистов, и театралов, поэтому его многие и недолюбливают. Я такого ещё не видел, а сегодня вот довелось поприсутствовать!
– Когда-то давно он давал концерты в Шанхае, и шанхайцы, заметив этот его порок, тут же прозвали его лукавым оперным духом, а он ещё и гордится этим! Хорошо же вышло «Опьянение Ян-гуйфэй»! На всё покушаются! Так и страну вскоре погубим!
Зрители, которые вместе с ними выходили из дверей театра, услышав эти слова, хором принялись с ними соглашаться, да ещё добавили и свои бесчисленные жалобы. Чэн Фэнтай не понимал их критики и, учтиво усадив старикашек в машину, вернулся в ложу к сестре.
Глава 5
Бо́льшая часть зрителей удалилась, и в зале остались лишь Шэн Цзыюнь да ещё несколько страстных театралов, пустые тарелки и чашки на столах громоздились в полном беспорядке, люди ушли, оставив чай стынуть, и атмосфера воцарилась чрезвычайно унылая и мрачная. Любители театра, подобно Тан Минхуану[39], отличались крайней непостоянностью: в жаркую пору они выказывают обожание тысячей разных способов, а в пору отчуждения бросают героиню-гуйфэй в беседке Байхуа скучать в одиночестве. Однако Ян-гуйфэй в исполнении Шан Сижуя была не из тех, кто принимает подобное близко к сердцу, происходящее вокруг он будто и не слышал, а пел на сцене во весь голос. Только он наклонился, чтобы отпить вина, как разъярённый мужчина в штанах и короткой куртке с чайником, полным крутого кипятка, приблизившись к сцене, что было сил окатил им Шан Сижуя:
– Чтоб тебя, завывающая дрянь! Грязная шлюха!
Шэн Цзыюнь на втором этаже закричал:
– Шан-лаобань!
Шан Сижуй отступил на шаг, бросил на мужчину косой взгляд и, собравшись, продолжил петь. Играющий на хуцине мастер тут же под него подстроился. На театральных подмостках действовало следующее правило: если актёр поёт, мастер ему аккомпанирует, а уж ранен он смертельно, истекает ли кровью, это аккомпаниатора не заботит.
Мужчина же, обнаружив, что его выходка не помешала выступлению, взбесился ещё сильнее и обеими руками схватился за поручни, собираясь запрыгнуть на сцену и побить Шан Сижуя. Только тогда до Чэн Фэнтая дошло, что изменения, внесённые Шан Сижуем в текст пьесы, и впрямь разгневали общественность, и заядлые театралы, не согласные с подобной самодеятельностью, захотели проучить его. Шан Сижуй выглядел точь-в-точь как изнеженная барышня, что от малейшего дуновения ветерка свалится с ног, где уж ему выстоять против оплеухи здоровенного мужика, чего доброго, зашибёт ещё насмерть! Разве Чэн Фэнтай с его характером мог остаться безучастным наблюдателем? Он рванул к помешавшемуся театралу и, ухватив того за плечо, оттащил от сцены:
– Господин, не переживайте вы так, давайте-ка поговорим!
У обезумевшего театрала даже глаза налились кровью, он обернулся и, тыча пальцем в Шан Сижуя, принялся браниться:
– Эта шлюха позорит имя Ян-гуйфэй!
Прежде поговаривали в шутку, что тревожиться о делах давно ушедших – только прибавлять себе лишние печали. Однако вот тебе, сегодня Чэн Фэнтай лично убедился в правдивости этого выражения. Кости Ян-гуйфэй истлели тысячу лет назад, но сегодня вдруг нашёлся человек, готовый бесстрашно броситься на её защиту, если бы дух Ян-гуйфэй прознал об этом, то неминуемо разрыдался бы в голос, тронутый подобной преданностью.
Чэн Фэнтай рассмеялся:
– С чего бы это? Как какой-то актёришка может опозорить Ян-гуйфэй? Если кто и опорочил Ян-гуйфэй, так это её снохач-свёкр![40]
Но Чэн Фэнтай только подлил масла в огонь своими шуточками, и как тут не сказать, что он сам нарывается на неприятности? Гнев охватил обезумевшего театрала с новой силой, и, заревев, он ударил со всей мочи кулаком. Удар пришёлся по щеке Чэн Фэнтая, и из уголка губы, разбитой о зубы, заструилась кровь. Тот был человеком учёным, дельцом и не умел драться, но тут его охватила ярость, и он ударил театрала сам не зная куда, наугад, да так метко и свирепо, что из носа безумца фонтаном хлынула кровь, забрызгав Чэн Фэнтая.
Работники театра, увидев, что дело принимает дурной оборот, стали разнимать мужчин, они оттащили Чэн Фэнтая и усадили его на стул, суетливо принявшись хлопотать вокруг него. Только сейчас они вмешались в происходящее, а до этого просто наблюдали за импровизированным представлением, засунув руки в карманы. А всё потому, что владелец театра распорядился преподать Шан Сижую урок, дабы тот, вкусив горечь унижения, не смел больше менять либретто, ведь в последние дни из-за его причуд зрители с бранью покидали спектакль, не досидев до конца, и театр недополучал чаевые! Владелец театра и сам подумывал о том, чтобы поколотить актёра, но сегодня ему предоставилась возможность загрести жар чужими руками. Кто же знал, что шурин главнокомандующего Цао подобно герою бросится на помощь, получит боевое ранение, да ещё и шум поднимется знатный.
Владелец театра, приказав доставить под конвоем помешавшегося театрала в полицейское управление, решил извиниться перед Чэн Фэнтаем лично.
Чэн Фэнтай, прижимая к уголку губ смоченное в ледяной воде полотенце, криво усмехнулся, глядя на него:
– Изволили сейчас явиться? А где вы все были раньше? Открыли лавочку, а сами забросили все дела и наслаждаетесь представлением? И как вам, понравилось?
Владелец театра неустанно рассыпался в извинениях. Со второго этажа спустились Чача-эр и Шэн Цзыюнь. Чача-эр со спины обхватила брата за шею, уткнувшись ему в волосы. Чэн Фэнтай потрепал её по руке:
– Ну-ну, отпусти-ка меня, отпусти, а то задушишь ещё второго брата.
Шэн Цзыюнь взглянул на Чэн Фэнтая, но тот не удостоил его взором. Тогда Шэн Цзыюнь со спокойной душой отправился хлопотать о Шан Сижуе, подойдя к сцене, он задрал голову и проговорил:
– Шан-лаобань, Шан-лаобань! Не пойте больше! Не пойте! Все уже разошлись!
Владельцу театра, который по-прежнему беспокоился о самочувствии Чэн Фэнтая, льющиеся в уши звуки хуциня и пение и эта Ян-гуйфэй так опротивели, что он обернулся к сцене и, сделав полупоклон, сказал:
– Шан-лаобань, будет вам, все зрители уже разошлись!
Чэн Фэнтай гневно на него воззрился:
– Как это разошлись?! А второй господин не зритель? Пойте! Пойте до конца! Не напрасно же меня поколотили! – И приказал работникам театра и Шэн Цзыюню: – Вы все садитесь со мной и слушайте!
Под давлением Чэн Фэнтая, который злоупотреблял властью, данной ему именем главнокомандующего Цао, Шэн Цзыюнь, владелец театра и сотрудники расселись. На душе у них было неспокойно, досматривать спектакль им пришлось в пустынном зале, посреди неразберихи, в странном расположении духа. Каждый из них сегодня вечером поступил дурно: один содержит актёра втайне от семьи, другие же стояли в стороне, когда требовалась их помощь. Они украдкой поглядывали на Чэн Фэнтая, опасаясь его гнева, и оперу слушали невнимательно, совершенно ею не наслаждаясь. Единственным, кто чувствовал себя совершенно непринуждённо, был Шан Сижуй.
Чэн Фэнтай, глядя снизу на его движения, слыша его пение, по-прежнему не разбирал ни слова, а просто смотрел на этого человека. Только что его облили кипятком, а у него не пропало желание петь, и он не просто пел, а отдавался этому делу всей душой, пел для одного лишь ему известного слушателя – так, словно никого в зале и не было. И тогда Чэн Фэнтай, казалось, наконец понял, как Шан Сижую в его-то годы удалось стать первым среди актёров, как он побеждал своим пением и игрой. Шан Сижуй был тем самым Шан Сижуем из слухов и легенд. Во всей своей красе!
Спектакль окончился. Шан Сижуй встал на колени и поклонился зрителям со сложенными руками, как полагалось девицам в прошлом. Чэн Фэнтай захлопал в ладоши и, следуя этикету традиционного китайского театра, во весь голос крикнул ему: «Хорошо!»
Вернувшись за кулисы, Шан Сижуй, так и не смыв краску с лица, снял головные украшения и, расправив одежды, принялся горестно вздыхать. Во время спектакля актёры надевали пышные одежды, и безумец его не ошпарил, но платье испортил. От чая на ткани осталось пятно, которое ничем не вывести. Шан Сижуй не понимал, чем так прогневал любителей театра, он ведь просто добавил к тексту пьесы несколько фраз, и весьма недурных, как он сам считал. Почему же тогда зрители сегодня столь сильно негодовали? Шан Сижую казалось, что с ним обошлись ужасно несправедливо.
Чэн Фэнтай набросил на локоть испачканный в крови пиджак и повёл сестру за кулисы, за ними последовали Шэн Цзыюнь и владелец театра. Завидев Чэн Фэнтая, Шан Сижуй отложил театральный костюм и поднялся.
Владелец театра, подняв руку, представил Чэн Фэнтая словами:
– Шан-лаобань, это второй господин Чэн.
Оттого что два этих человека пользовались блестящей славой в Бэйпине, представлять их полными именем и фамилией было бы неуважением.
Шан Сижуй подумал про себя: «Как мне не знать младшего брата Чэн Мэйсинь?» – и, кивнув, с лёгкой улыбкой назвал второго господина Чэна. Говорил он опустошённо и бессильно, словно больной, что совсем ослаб, и голос его, срывающийся и хриплый, разительно отличался от того, что звучал со сцены.
Образ Шан Сижуя в голове Чэн Фэнтая сложился по большей части из сплетен и кривотолков, и, когда взгляд его скользнул по запахнутому нижнему платью актёра, ему почудилось, что одна из красавиц древности переодевается прямо у него на глазах, – видение насколько запретное, настолько же и манящее. Он постоянно слышал праздные разговоры о Шан Сижуе и сегодня, увидев его так близко, особенно им заинтересовался.
– Шан-лаобань, вы, должно быть, испугались сейчас.
Шан Сижуй со смехом ответил:
– Премного благодарю второго господина, что выручили меня, однако второй господин пострадал из-за меня, я и правда виноват.
Чэн Фэнтай спросил:
– Так, оказывается, Шан-лаобань всё видел? А смотрелись так, будто ничего и не произошло, вы ни разу не сбились.
Шан Сижуй подумал про себя: «Да я не только твою драку видел, но и то, как ты лузгал семечки, имел счастье лицезреть, а ещё хихикал весь вечер без остановки. Вдобавок подговорил девчушку швырнуть в меня что-то. Но, раз в конце вечера ты заступился за меня, мы в расчёте». При мысли об этом сердце Шан Сижуя отчего-то болезненно сжалось, он слегка нахмурил брови, и взгляд его скользнул по Чэн Фэнтаю. Играя, он возносился над всем происходящим вне сцены, словно в небеса, как в тот год в Пинъяне, когда он стоял на башне городской стены и оставался бесконечно далёким от пальбы ружей и пушек, разрывавшей воздух. Но что же произошло сегодня? Что такого особенного в младшем брате Чэн Мэйсинь?
Шан Сижуй опомнился и со смехом ответил:
– А, твёрдость духа – это у нас профессиональное, нас этому учат.
Шэн Цзыюнь наконец не выдержал и, не обращая внимания на Чэн Фэнтая и его «пару вопросов», встал прямо перед Шан Сижуем и, пристально всмотревшись в его лицо, взволнованно сказал:
– Твоё лицо… будет синяк.
Шан Сижуй позволил ему взять себя за подбородок и слегка улыбнулся:
– Я ещё грим не смыл, где там разглядеть синяк.
Чэн Фэнтай подтвердил:
– Синяк будет. Это… и правда моя вина. – Он подтолкнул Чача-эр в спину, та вышла вперёд и сказала:
– Сестрица, прости. Я не нарочно тебя ранила.
Шан Сижуй, которому принесли извинения, так изумился, что не стал уже разъяснять, что сам он братец, а не сестрица, и поспешно сказал:
– Барышня чересчур учтива, как я смею принять от вас извинения. Это Сижую следует благодарить вас за награду и за вашу поддержку.
Чача-эр всё глядела на него, ничего не говоря.
Взрослые обменялись учтивыми, ничего не значащими фразами, и Чэн Фэнтай сказал:
– Шан-лаобань, как снимите грим, я вас отвезу, снаружи меня ждёт машина.
Шан Сижуй ответил:
– Премного благодарен второму господину, но не буду утруждать. Сегодня, как назло, мне нужно срочно освободить гримёрку, много вещей необходимо собрать.
Чэн Фэнтай поражённо спросил:
– Освободить гримёрку? Вы больше не поёте?
Шан Сижуй проговорил:
– Пою. Но не здесь.
Владелец театра, почуяв в его словах неладное, осторожно присоединился к расспросам:
– Шан-лаобань, что это вы говорите, куда вы собрались? Разве мы где-то за вами недоглядели?
Глядя на него, Шан Сижуй спокойно проговорил:
– Вы были очень обходительны. Это всецело моё желание уйти.
Владелец театра понял, что Шан Сижуй разгадал его сегодняшний замысел, когда он попустительствовал драке, дабы загрести жар чужими руками. Но Шан Сижуй не стал ничего объяснять, позволяя ему сохранить лицо и щадя их приятельские отношения. Владелец ради приличия пытался ещё отблагодарить Шан Сижуя подарками, увещевал его, затем прислал людей, чтобы те помогли собрать костюмы и реквизит, и снова заверил его в преданности.
Шан Сижуй сказал:
– Не стоит церемоний, я возьму лишь то, что мне причитается. Однако хотел попросить вас взять с собой одного человека, того дядюшку, что играл сегодня на хуцине, очень уж он мне понравился.
Хозяин театра тут же заявил, что, если сам старик согласится, терем «Хуэйбинь» не станет возражать.
Шан Сижуй обернулся к Чэн Фэнтаю и с улыбкой произнёс:
– Все эти закулисные мелочи наверняка смешат второго господина.
Чэн Фэнтай улыбнулся:
– Раз Шан-лаобань весь в хлопотах, Чэн откланивается.
Шан Сижуй кивнул:
– Ах, кругом такой беспорядок, не смею вас задерживать, – договорив, он повысил голос и кликнул: «Сяо[41] Лай», и тут же подбежала одетая в голубое нарядное платье девушка с толстой косой.
Шан Сижуй приказал:
– Подбери-ка одно из моих пальто, что получше, и принеси второму господину.
Чэн Фэнтай принялся отнекиваться, говоря, мол, не стоит, у входа его ждёт машина, да и на улице не так холодно. Но пальто мигом принесли, и Шан Сижуй, взяв его за воротник, расправил пальто и накинул на Чэн Фэнтая.
– Надеюсь, второй господин не погнушается.
Облачённый в пальто, Чэн Фэнтай потянул сестру, чтобы и она попрощалась, а Шэн Цзыюнь продолжал заботиться о Шан Сижуе. Выходя из дверей, Чэн Фэнтай обернулся и сказал:
– Молодой господин Юнь, пойдём-ка вместе.
Шэн Цзыюнь пришёл в некоторое смятение, взяв Шан Сижуя за руку, наказал тому беречь себя и поплёлся за Чэн Фэнтаем.
Сев в машину, Шэн Цзыюнь затаил дыхание, ожидая расспросов Чэн Фэнтая. С тех пор как он связался с Шан Сижуем, незаметно для самого себя потратил очень много денег, спуская их на роскошные корзины с цветами, покупая головные уборы и украшения, и вовсе не потому, что Шан Сижуй просил его об этом – он делал это по собственной воле. Ему казалось, что только так, истратив много денег, он сблизится с Шан Сижуем. Однако где студенту найти деньги? Вот он и сообщал домой, в Шанхай, о различных злоключениях, которые якобы с ним происходили, так неужто его сейчас раскроют?
Всю дорогу Шэн Цзыюнь просидел, обхватив себя руками, в ожидании того самого вопроса Чэн Фэнтая, но тот не заговаривал, а сидел, прижав палец к губам, украдкой над чем-то посмеиваясь. Неизвестно, о чём он думал. Когда автомобиль подъехал к усадьбе семьи Чэн, Чэн Фэнтай потянул сестру из салона, а Лао Гэ приказал отвезти Шэн Цзыюня в университетское общежитие. Шэн Цзыюнь не мог более выносить лезвия меча, занесённого над его головой, не выдержав, он высунулся из окна машины и, улучив момент, задал вопрос:
– Второй брат, так о чём вы хотели меня спросить?
Чэн Фэнтай, помолчав, опомнился:
– Что я хотел тебя спросить? О, да я и позабыл уже. Поговорим в другой раз.
Вернувшись домой, Чэн Фэнтай первым делом вручил Чача-эр няньке, чтобы та уложила её спать, а сам отправился в столовую перекусить. Затем он тайком прокрался в спальню, но вторая госпожа ещё не спала. Она курила, ледяным взором смерив Чэн Фэнтая с разбитой губой. Служанка помогла Чэн Фэнтаю раздеться, и вторая госпожа, увидев, какое пальто с него сняли, резко стукнула мельхиоровой трубкой о плевательницу. Не сказав мужу ни слова, она снова набила трубку табаком.
Чэн Фэнтай пощупал уголок рта, отослал служанку и, скинув кожаные ботинки, заполз на лежанку. Отняв у второй госпожи трубку, он со смехом произнёс:
– Будешь на ночь много курить – не уснёшь.
Изначально он думал насмешить вторую госпожу парой слов, чтобы та отошла от гнева, но вопреки его ожиданиям вторая госпожа смотрела всё так же холодно, бороться с ним она не стала, а, отвернувшись, легла спать.
Тут-то Чэн Фэнтай и сообразил, что до неё уже дошли вести о том, что произошло сегодня, и он нагло завалил жену, принявшись лапать и водить руками по всему её телу, докучая ей до невозможности. Вторая госпожа не вынесла этих приставаний и, скинув одеяло, села прямо и с ледяным выражением лица процедила:
– Второй господин бравировал всю ночь, играя в героя, откуда у вас ещё только силы есть?
Чэн Фэнтай с улыбкой ответил:
– Я могу бравировать и геройствовать всю ночь напролёт лишь с тобой. Куда уж мне до прочих мест!
Вторая госпожа холодно усмехнулась:
– Поменьше неси всякий вздор! Мне и невдомёк было, что второй господин, оказывается, умеет драться! И какую же роль на этот раз сыграл Шан Сижуй? Ты думаешь, он никогда не видал человека, который вступил в драку ради него, дабы показать себя во всей красе, покичиться своими силами? Он повидал множество таких! А ты и рад скакать перед ним! Не будь ты вторым господином Чэном, хоть бы тебе мозги вышибли ради него, он и не взглянул бы на тебя! А ты ради него бросился под тумаки и свист разгневанных зрителей? Больше суй свой нос куда не следует!
Её ругань Чэн Фэнтай пропустил мимо ушей, к тому же она сама сейчас лезла не в своё дело. Да и такое ли большое дело он наворотил? Такой уж у него характер, нрав героя, что не может не вступиться за слабого, кто что на это скажет? Только он собрался принять недовольный вид, как вторая госпожа, опередив его, заговорила о другом:
– Не то у меня положение, чтобы вмешиваться в твои дела! Можно ли со мной считаться? Я прибежала к тебе через пол-Китая, заплатила по твоим долгам своим приданым, чтобы стать твоей женой. Тебе же некуда было метнуться, вот ты, зажав нос, через силу и женился на мне. Я была несведущей деревенской девицей, ни талантов, ни наружности, разве я достойна тебя, второго господина Чэна?!
Едва услышав о делах былых, Чэн Фэнтай тут же смягчился, рассмеялся и в шутку завернул вторую госпожу в одеяло с головой. Вторая госпожа заговорила о больном, глаза и кончик носа у неё покраснели, она всё ещё была не в настроении, и её вид вызывал у Чэн Фэнтая жалость.
Чэн Фэнтай проговорил:
– Почему, как только что-то тебе не по душе, ты сразу заговариваешь об этом? Не нужно больше упоминать о тех делах. То, что я женился на тебе, – самое большее благословение в моей, Чэн Фэнтая, жизни, и я всегда помню о тебе. Что до случившегося сегодня вечером… и это больше не будем вспоминать, я поступил необдуманно. Не слушай глупости, которые болтают, к тому же я и правда не начинал драку.
Он всё сказал, больше ему нечего добавить. Вторая госпожа тайком проронила слезу, она сама не знала, отчего плачет: то ли из-за нежности Чэн Фэнтая, то ли из-за накопившегося подавленного гнева. Супруги лежали вдвоём на кане долгое время, вторая госпожа придвинулась поближе, положив голову на плечо мужа, и ласково заговорила:
– Чача-эр скоро исполнится тринадцать, она уже взрослая девушка, впредь не выводи её так открыто в люди.
Чэн Фэнтай кивнул в знак согласия.