Ширин Шафиева
Не спи под инжировым деревом
Глава вторая
Похороны
Ниязи, живущий таинственной жизнью, был настолько занят, что аудиенцию мне назначил прямо в метро. Я сказал – нет, не полезу в эти подземелья, полные гоблинов. Он удивился, ведь я не девушка, чего мне бояться в метро? Почему-то меня не покидает стойкое убеждение: как только человек допускает для себя возможность использования общественного транспорта, его жизнь начинает катиться в пропасть нищеты и тяжёлого ежедневного труда (хотя умом я понимаю, что связь здесь как раз обратная, а порою и вовсе никакой связи). Но перед глазами у меня пример Зарифы, которая вскакивает каждое утро, словно дозорный, проспавший наступление вражеских войск, а возвращается, как после тяжёлого боя. Когда она рассказывает об увиденном в метро, я каждый раз удивляюсь, как это она не вышла оттуда с поседевшими волосами.
Но Ниязи убедил меня, что другого случая встретиться нам в ближайшее время не представится, а предсмертное письмо ему нужно немедленно. Пришлось мне собрать всё своё мужество и приготовиться к спуску. Возле станции метро я постарался принять самую аэродинамическую из всех доступных моему телу форм, чтобы как можно быстрее и безболезненнее маневрировать в толпе. Толпа была чёрной и состояла в основном из молодых мужчин – если так можно назвать чёрных, маленьких, скрюченных существ, похожих на муравьёв, попавших под лазерный обстрел лупой. Я бы с удовольствием натянул на голову капюшон, но, к несчастью, всё ещё было лето. Точнее, оно только начиналось.
Удивительно, но Ниязи явился вовремя, хотя, когда он сказал «шесть часов», я был уверен, что он имеет в виду азербайджанские шесть часов, то есть шесть сорок пять, и даже заранее ругал себя за то, что припёрся слишком рано. Он подошёл ко мне, неся под мышкой костыли.
– Это зачем тебе? – Я кивнул на костыли.
– Это реквизит, – сказал Ниязи.
– Ты что, в театре играть собираешься?
– Ах, друг мой, разве ты не знаешь, что весь мир – театр? – Ниязи рассмеялся приятным смехом уверенного в себе человека, разгадавшего все тайны мирозданья.
Меня пожирало любопытство, но я не стал допытываться. В конце концов, может быть, костыли понадобились его тяжело больной бабушке и он не хочет об этом говорить? Я отдал ему письмо, не без вдохновения сочинённое после удачной беседы с мамой, и надеялся улизнуть, но Ниязи захотел обсудить со мной детали.
Мы спустились в подземное царство, в детстве казавшееся мне таким таинственным. Как и многие люди, я люблю запах метро.
У подножья эскалатора Ниязи опёрся на костыли, принял жалкий вид и побрёл к ближайшему вагону. Я был так ошеломлён, что затормозил, не зная, идти мне за ним, или у него какие-то другие планы насчёт этого вагона. Может, решил милостыню пособирать? Мой товарищ по заговору обернулся и прошипел:
– Давай залезай, а то останешься здесь один.
Я начал поспешно продираться сквозь поток людей, рвущийся из дверей. Следуя букве закона джунглей, я не давал пощады никому, так же как никто не давал пощады бедняжке-инвалиду Ниязи, который орудовал костылями, как заправский мастер по бодзюцу[12]; его противники даже не понимали, откуда прилетел удар и как они оказались совсем не в той точке пространства, в какую планировали попасть. Только благодаря чуду мы проникли в вагон раньше, чем нас расплющило дверьми, и поезд тронулся. Словно коршун, Ниязи высматривал свободное место, пока кто-то из совестливых пассажиров не прогнулся под его укоризненно-агрессивным взглядом и не уступил ему место. Мне же осталось только нависнуть сверху, путаясь ногами в костылях, которые он демонстративно протянул поперёк прохода.
– Еду с тобой только одну остановку, – предупредил я его.
– Как хочешь, – усмехнулся Ниязи. – Но я бы задержался. Ты же любишь сочинять песни про ад и страдания. Вот тебе ад, вот тебе страдания. В метро столько источников вдохновения!
Я с чувством лёгкого ужаса посмотрел по сторонам. Действительно, люди вокруг страдали, как грешники на средневековых миниатюрах. Хотя некоторые уткнулись носом в телефоны и электронные книги, как, например, сидевшая неподалёку от нас молодая девушка в очень короткой юбке, настоящая камикадзе. Над ней стоял статный седоголовый мужчина лет шестидесяти и рассматривал её, чуть ли не облизываясь. Рядом сидела отвратительного вида старуха с таким выражением лица, что было ясно: злобная энергия распирает её изнутри, как атомную бомбу. Я стоял и гадал, когда же рванёт эта бомба и случится ли это в моём присутствии. Хотелось знать, из-за чего всё-таки разразится скандал, но мирная часть меня мечтала оказаться в этот момент как можно дальше.
Мы не проехали и двух минут, когда хамство внутри старухи достигло критической массы и она набросилась на несчастную девушку. Говорила она по-азербайджански, невнятно и не очень грамотно, но общий смысл я уловил:
– Сейчас так да стало, одеваются как шлюхи, сидят, кроме своего телефона ничего не видят, а старые люди стоят, а эти молодые наглые даже места им не уступят. И стыда никакого нет, и продолжает сидеть, старый человек стоит, а она в телефон смотрит.
– Сие есть электронная книга, – громко произнёс Ниязи, на всякий случай помахав костылями в воздухе. Старуха на мгновение опешила. Ни разу за всю свою долгую старушечью жизнь она не сталкивалась с тем, кто осмелился бы перебить её во время гневной обвинительной речи. Она решила сделать вид, что не расслышала, и продолжила брюзжание:
– И все такие стали, ни одного нормального. – Девушка игнорировала её, и старуха не выдержала. – Я тебе э говорю! – гаркнула она девушке прямо в ухо и пихнула её локтем в бок. Та покосилась на старуху, потом начала в панике рассматривать пассажиров, пытаясь понять, кто из них – тот самый немощный дедушка, который умирает от усталости, пока она здесь с комфортом сидит.
Вагон в предвкушении травли навострил уши. Подключился хор сидящих рядом женщин без лиц и возраста:
– А зачем им уступать место? Никакого уважения к старшим.
– Вот доживёт до таких лет сама, узнает, ей самой тоже никто места не уступит.
– Они всё наглее и наглее с каждым днём.
– А это их родители так воспитывают. Мне родители так одеваться не разрешали. Ещё татуировку сделала себе, бесстыдница!
У девушки было донельзя растерянное выражение лица, а до седоголового мужика вдруг дошло, что это из-за его старческих страданий так негодует народ. Он покраснел и попытался сделать вид, что его здесь нет, а на остановке выскочил из вагона с прытью молодого горностая.
Скандал мало-помалу улёгся, девушка с убитым видом уткнулась носом в книгу ещё глубже, старухино бормотание ввиду отсутствия жертвы преступления сошло на нет, и тут в установившейся тишине грянул голос Ниязи, красивый, звучный, театральный и слегка дрожащий от неподдельного негодования:
– Вот ты только представь себе – ты зрелый мужчина. – Он обращался вроде как ко мне, но все в вагоне его прекрасно слышали, как до этого – старуху. – Едешь себе в метро, смотришь на красивую девушку, раздеваешь её мысленно и вдруг узнаёшь, что все вокруг, оказывается, считают тебя дряхлой развалиной, а эта девушка, с которой ты уже в мечтах занялся любовью, должна уступить тебе, почтенному старцу, место! Вот ты бы что почувствовал? Я бы пошёл домой и сразу повесился!
– Да, бедный мужик, – вздохнул я.
Глаза у старухи полезли из орбит, а голова затряслась. Я подумал, что сейчас её удар хватит, но, честно говоря, и поделом ей. Девушка уставилась на Ниязи, как на ангела с огненным мечом, спустившегося в эту преисподнюю в столбе света.
– Как я погляжу, собравшихся здесь людей родители вообще не учили, что нужно держать своё глупое мнение при себе, а делать посторонним замечания – верх невоспитанности, – бесстрашно припечатал Ниязи, которому щитом от избиения разгневанными женщинами служили его костыли и печально подвёрнутые ножки.
Старуха забулькала, словно котёл с жабами, запыхтела и выронила несколько мятых целлофановых пакетов, которые прижимала к своей могучей груди. Девушка с нескрываемым злорадством наблюдала за тем, как старуха сражается с собственным животом, мешающим ей поднять пакеты. Никто ей так и не помог. Я был в восторге, и в этот миг понял, что стал поклонником Ниязи.
– Теперь вернёмся к нашим делам, – обратился ко мне Ниязи уже обычным, не божественно-карательным голосом. – Что ты там говорил насчёт похорон?
– Люди же, наверное, захотят прийти на мои похороны, – сказал я неуместно громко, всё ещё возбуждённый адвокатской речью моего приятеля. Народ шокированно посмотрел на меня.
– Твои друзья – молодые, у них нет привычки таскаться на похороны, – успокоил меня Ниязи. – Особенно если их туда никто не позовёт.
– Это ты так думаешь, что молодые, – с горечью ответил я. – Некоторые из них родились старыми. А ещё есть друзья моей мамы. Эти уж точно организуют коллективный плач.
– Хммм. Значит, наша цель – избавиться от двух десятков весёлых бездельниц в возрасте от сорока пяти до семидесяти лет? – уточнил Ниязи.
– Ага, что-то вроде того.
– Хорошо… Теперь представь себе, что ты действительно завтра умрёшь.
– Ну?
– Какие бы похороны ты захотел?
Я задумался. Уж точно не хотел бы, чтобы у нас дома собралась толпа кудахчущих женщин. Мама хранит дома коллекцию разнообразных домашних тапочек для гостей. Это ужасно. Я представил себе, как об эту гору, сваленную в коридоре, споткнутся суровые, хмурые, незнакомые мне мужчины, вынося моё тело, завёрнутое в ковёр, словно буррито. Слёзы, заунывные молитвы Богу, в которого я не верю, халва (м-м-м-м, обожаю халву! В детстве я всё время с удовольствием посещал с мамулей всякие похороны да поминки ради удовольствия откушать халвы)…
– Халву можно оставить, – сказал я. – А всё остальное убрать. Чёрт, почему у нас нет крематориев?!
– Это тебя сейчас не должно волновать. Пусть твоя мама скажет, что исполняет твою волю, не устраивая традиционные похороны.
– Тогда получится, что я предупредил её, что пошёл топиться.
– Может, ты написал ей отдельное письмо.
– Да нет, совсем без похорон как-то неубедительно получается. Очень подозрительно. И потом, мамкины подружки знают, что она всё равно поступила бы по-своему. Традиции превыше всего. И так у неё репутация из-за развода слегка того. Ещё и на похороны родного сына не позвать. Нет, на такой экстравагантный шаг она бы не пошла.
– Так и быть. Я найду для тебя подходящий труп, который будет счастлив быть похороненным под твоим именем.
– И где хоронить? Нужно место на кладбище… блин, что мы затеяли. Может, ну его?
– Не ну его. Если уж я за что-то взялся – доведу до конца. Будет тебе и место на кладбище, и похороны.
– Только поминок в мечети не надо! – взмолился я. – Моя душа не достигнет нирваны, если меня будет отчитывать какой-то пройдоха!
– Не по-людски без поминок-то.
Я задумался под выжидающим взглядом Ниязи.
– А что, если вместо поминок организовать большой концерт, как бы в память обо мне?
– Отличная идея! На этот раз люди не смогут проигнорировать приглашение, потому что это всё равно что не прийти на поминки. Видишь, ты отлично справился.
– Идеи рождаются в диалогах, – философски заключил я. – А в середине концерта я выйду к потрясённой публике и начну играть сам!
Ниязи крикнул «Ты что?!» и выронил костыль.
– Ни в коем случае! Нельзя отнимать у людей право порезвиться на твоей могиле. Ты сразу перестанешь быть интересен. Интересным может быть только мёртвый герой.
– И долго мне быть дохлым?
– Сколько надо, столько и будешь. Пока тебя не будут знать все. Пока о тебе не снимут фильм.
– А что, и такое бывает?
Ниязи нервно подёргал носом.
– Может быть, – обнадёжил он меня. – Все должны почувствовать себя виноватыми, понимаешь? За то, что не ценили тебя при жизни. За то, что своим равнодушием свели тебя в могилу. И попытаться свою вину загладить.
– У меня и знакомых-то столько нет.
– Тогда пусть незнакомые почувствуют себя виноватыми, что не были знакомы с тобой!
Мне показалось, что в этом есть определённый смысл. В конце концов, у нас в стране не так уж много групп, исполняющих метал, а тем более исполняющих хорошо, как это, смею надеяться, делаем мы. Нас могли бы и знать, если бы мы уделяли самопиару больше времени, чем самой музыке. Я представил себе, как это могло бы быть.
Обитает в социальных сетях медиаличность – говорящая райская птичка, владеющая мозгами нескольких тысяч своих френдов и фолловеров. Это существо чаще женского пола, с неудавшейся личной жизнью, ибо безмерна самооценка и слишком завышены требования, поклонники предпочитают ставить лайки, вместо того чтобы звать на свидания, да и вообще – ей некогда. Кроме того, периодически в рекламных целях выставляет неаппетитные фото интимно-гигиенических процедур, вроде наращивания глазных яблок и эпиляции ногтей, что тоже самцов не привлекает. Работает в сфере искусства или скорее коммерческого околоискусства и неплохо зарабатывает не только потому, что знает своё дело, но и потому, что не стесняется позиционировать себя как великого творца, крича об этом на всех углах. Вообще же не гнушается актами нарциссизма на публику и почему-то особенно любит бравировать цветом волос, который у популярной личности не врождённый, а приобретённый, насильственно закреплённый на волосах годами тщательных трудоёмких окрашиваний. Во времена смут является эдаким Хароном, перевозящим истину в мрачное царство злобы и невежества, высказывая своё авторитетное мнение по любому поводу. Иногда мнение оказывается слишком отличным от суждения толпы, и аудитория высказывает своё «фи». Тогда медиаличность в зависимости от воспитания и темперамента либо кроет всех ироничным матом, либо робко удаляет не приглянувшийся публике пост. Но чаще, чем крупицами мудрости, звезда интернета осчастливливает почитателей демонстрацией своих насыщенных будней: вот я с подругой в ресторане, вот я на презентации чего-то там очень интеллектуального и одновременно гламурного, вот моё фото вроде как без макияжа, восхищайтесь. Обладает талантом так красочно и многословно расписывать бытовые происшествия с собой любимой в главной роли, что поход в ближайший киоск за сигаретами превращается в экспедицию хоббита к дракону за сокровищами, не меньше. Если позволяет наличие свободного времени и уровень грамотности, медиаличность даже может написать пару книг и издать их не за свой счёт в местном издательстве благодаря дружеским связям и активной светской жизни, о чём не устаёт напоминать своим ни о чём не догадывающимся фанатам. Эти книги похожи на бесконечно затянувшиеся статусы в Facebook и повествуют о героине, наделённой всевозможными достоинствами, но прискорбно неудачливой в любви. Героиня эта всегда подозрительно напоминает саму авторшу, которая, однако, отрицает свою тоску по отношениям. Мизандричка поневоле, постоянно пишет жалобные статусы страдающей от одиночества женщины о том, как ей хорошо без мужика и какие убогие все мужчинки в принципе. По душевной доброте (а может, от необоримой склонности к дешёвой популярности) наша звезда добавляет в друзья «народ». «Народ», будучи не в силах преодолеть генетическую тягу к не несущему никакой выгоды лизоблюдству, периодически разражается восторженными комментариями типа «Сеяющае и охутворённое лицо». Предпоследнее слово лично я бы испробовал в нескольких вариантах. «Охудотворённое». «Уходотворённое». Пишите «охуетворённое», чего уж там.
Я представил себе, что мы – благополучный сытый Мика, кислолицый Эмиль, злобный Джонни с профилем молодого Данте Алигьери, Сайка с её модельной внешностью и я – талантливый и красивый – пытаемся стать медиаличностями. С Сайкой всё понятно – это её открытые для всех фотографии притягивают к нам тех немногих поклонников, которых мы имеем, извиняюсь за выражение. Джонни, если бы начал писать всё, что говорит (а не выставлять по одному чужому музыкальному клипу раз в два месяца), мог бы иметь скандальный успех среди подростков. Я, что бы ни делал, умудряюсь оставаться в интернете совершенно незаметным, ну а Мика и Эмиль вообще не могут быть никому интересны ни в каком качестве.
– Да, – сказал я, – ты прав. Надо оставаться мёртвым до победного конца.
– И вот ещё что. У меня есть знакомый журналист, специализируется как раз на всяких происшествиях типа самоубийств и изнасилований. Я его попросил статейку сделать о тебе, для достоверности. Если на новостном портале опубликуют материал о твоём самоубийстве, это добавит тебе популярности. На одном напишут – на остальных тоже напишут. Они все копипастят друг у друга новости.
– А если они проверят и узнают, что я жив?! – в ужасе спросил я.
Ниязи посмотрел на меня с сочувствием, как на глупого ребёнка:
– Ты что, всерьёз думаешь, что наши журналисты проверяют информацию, прежде чем её выпускать? Им бы хоть какую новость выложить. Здесь же ничего не происходит.
Припомнив заголовки всплывающих у меня в ленте новостей («Шок!!! В селе Зяхримар муж застукал жену с любовником!»), я согласился.
Мы сердечно распрощались, и на следующей остановке я с облегчением покинул вагон. Тут мне позвонили и срочно вызвали на одну из фирм, которые я имею несчастье периодически обслуживать. До семи, то есть до конца их рабочего дня, оставалось сорок минут, и за эти сорок минут мне предстояло добраться до места, выслушать жалобы капризных девиц и всё исправить, а если не исправлю, то задержаться в стремительно пустеющем офисе и сидеть там до тех пор, пока проблема не будет устранена. А потом шеф скорее всего заявит, что денег на непредвиденные расходы у него с собой нет, и я буду так любезен, что соглашусь прийти за деньгами завтра, или послезавтра, или никогда.
Я готов сто раз умереть, если это сделает меня богатым и знаменитым.
Когда я вернулся домой, уже стемнело. Мама смотрела по телевизору какую-то малоинтеллектуальную местную передачу, ведущая которой, находясь в прямом эфире, вытягивала выпавшие длинные чёрные волосы из причёски и кидала их на пол. Зарифа, как всегда, сидела в своей комнате, словно паук. Стоило мне появиться в дверном проёме гостиной, как мама разразилась гневной речью:
– Ты бы хоть предупредил мать свою, что задерживаешься! Я так понервничала! В могилу меня решил свести! Пока он там шляется, я тут, как дура, отвечаю на звонки, принимаю соболезнования… – Она с трудом перевела дух и продолжила: – А они ещё вопросы задают, на которые я не знаю как ответить! Решат ещё, что это я тебя довела до самоубийства! А что мне сказать про похороны твои? Все хотят прийти, уже и Егяна, и Наиля, и Аллочка меня спрашивали. Дуру делаешь из матери своими игрищами!
Я в приличных словах объяснил маме, куда Аллочке и прочим стервятницам следует отправиться на мои похороны.
– Что я скажу им?! – взвыла мама.
– Не беспокойся. Один мой друг всё уладит. Устроишь похороны, порадуешь подруг.
– Это ж какие деньги! У нас нет лишних денег! У нас даже участка на кладбище нет, не купила я ещё! А даже если был бы! Кого похороним? Живьём тебя? Эти твои шалости плохо кончатся!
Мама долго носилась по комнатам, хватаясь то за сердце, то за какие-то просроченные капли от этого самого сердца, которые никто никогда не пил, но которые всегда имелись дома на всякий случай. Я, как отдавленный хвост, волочился за ней и пытался убедить, что всё будет в порядке, хотя и сам не был уверен в этом. Зато мне было ясно, что это представление мама устроила исключительно для порядка, тогда как на самом деле мелкомошенническая натура её горела желанием узнать, что из всего этого выйдет.
– А вместо поминок все желающие могут прийти на наш концерт, который состоится в память обо мне! Мы как раз заканчиваем записывать новый альбом, он называется…
– Да кому он нужен?! – взбеленилась мама. И она, и сестра считают мою музыку просто блажью, чем-то вроде хобби, которому я уделяю слишком много времени – наверное, свихнулся. Их друзья разделяют эту точку зрения, эту убогую, пораженческую точку зрения. Никто не верит, что наша группа может добиться большого успеха. Что я могу добиться успеха.
– Опять ты со своей музыкой! Кто здесь будет вас слушать? – разорялась мать. – Спустись с небес на землю!
Если бы я стал властелином мира, я бы приказал расстреливать за слова «спустись на землю» без суда и следствия.
– Вот поэтому папа ушёл от тебя, – отпарировал я и сбежал в свою спальню. Это был очень жестокий ответ, но я не переступил допустимого предела жестокости, потому что мама – существо достаточно толстокожее, да и отца, как я понимаю теперь, никогда особо не любила, а замуж вышла опять же «для порядку». Дабы «Егяна, и Наиля, и Аллочка», все эти вот, не смотрели на неё с жалостью, что она в тридцать лет всё ещё не замужем и без детей.
Минут пятнадцать я теребил гитарные струны, успокаиваясь. Пытался придумать соло для новой песни, но ничего у меня не получалось, и я решил вкусить лести, которой заваливали мою страницу убитые горем френды на Facebook.
Расторопный Ниязи уже отсканировал моё «предсмертное» письмо и вывесил его на моей странице. Народ рыдал и рвал волосы на головах и прочих частях тела. Каждый увидел в моих проблемах зловещее отражение своих собственных, отчего моя смерть стала гораздо более значимой персонально для каждого. Жаль, не было возможности сопроводить письмо музыкой. Может, следовало просто снять видеообращение? Хотя я не настолько хороший актёр. Пусть будет просто письмо.
На странице группы Death and Resurrection, которая до моей внезапной трагической кончины нравилась трёмстам шестидесяти пяти людям, количество лайков выросло до тысячи с лишним – и это всего лишь за один день! Эти люди меня даже не знали, но слетались на запах трагической смерти.
Кстати, о запахе смерти. То, что вчера показалось мне лёгкой игрой воображения, сейчас вдруг резко ударило меня по обонятельным рецепторам и возвестило о том, что в комнате кто-то сдох, и отнюдь не символически. В поисках источника этого зловония я начал обнюхивать углы комнаты. Самой высокой своей концентрации оно достигало под письменным столом, там, где обычно находились мои ноги. Я нырнул под стол – совсем как во времена детства, когда кто-нибудь из семейства меня обижал и мне приходилось искать укрытия. Несколько паркетных дощечек вынимались – в своё время я сам об этом позаботился, – доска пола под ними была выпилена (опять же мной). Там, в свободном пространстве между лагами, я хранил разную ерунду, детские сокровища вроде ракушек, камушков, цветных стёкол и манускриптов на выдуманном языке, обожжённых спичкой по краям и окрашенных чаем. Весь этот хлам давно уже был ликвидирован во время очередного приступа взросления. Убийственный запах тухлого мяса шёл именно из моего тайника. Снятие первой паркетины чуть не закончилось для меня ранним расставанием с недавно съеденным на ужин фастфудом. Сгоняв на кухню, я вернулся с фонарём (таким мощным, что его лучом можно было ослеплять пилотов в самолётах высоко в небе) и снова опустился под стол, стараясь побить мировой рекорд по задержке дыхания. Яркий луч фонаря упал на жалкую тушку мёртвой крысы, осветив её так, словно она была звездой современного балета на сцене. Рядом с крысиным телом валялся пыльный листок бумаги. Содрогаясь от отвращения, я всё же сунул руку в тайник и взял листок. Что это – крыса тоже оставила предсмертную записку?
Уже по обожжённым краям бумаги я догадался, что она принадлежит мне: в детстве у меня была какая-то острая потребность оформлять огнём края всех своих бумаг, наверное, ровные, острые кромки пугали меня. Судя по почерку, мне было лет десять, когда я написал это. Я пошёл на кухню, где никто не мог меня потревожить, в том числе и амбре, источаемое бедным скончавшимся животным в моей спальне, и прочитал свой старинный документ:
«Когда мне будет двадцать пять лет, я буду знаменитым музыкантом и у меня будет своя рок-группа. Я буду жить в Америке, и у меня будет много денег. Моя мама и моя сестра тоже будут жить в Америке, только не в одном доме со мной, потому что к себе домой я буду приводить своих поклонниц. Их у меня будет очень много, ведь я буду богатым и знаменитым! Поскорее бы мне исполнилось двадцать пять!»
Из глубины прошлого на меня смотрел маленький я – выжидающе, осуждающе. «Что?! – с вызовом спросил я маленького себя. – Мне ещё нет двадцати пяти, и за пару лет всё ещё может измениться!» К тому же в Америку мне уже совсем не хотелось. Я поджёг записку от плиты и держал её, горящую, пока не обжёг пальцы, и тогда я бросил её в раковину. На запах дыма прибежали мама и сестра.
– Что горит?! – в панике голосила мать.
– Горят мои мечты и надежды, – мрачно ответил я. – Кстати, у нас под полом крыса сдохла.
Утром меня, спешащего на срочный вызов к собственной сестре – у Зарифы на работе опять произошёл компьютерный коллапс, – задержал во дворе дядя Рауф. Он любит животных и всегда их подкармливает, поэтому нравится мне, несмотря на то что консервативен – иногда до наивности. Помню, однажды он вбежал на нашу часть балкона и крикнул в окно кухни, где в это время возилась мама:
– Зохра, ты не представляешь! В семье Гасана произошло чудо! У него родился пятимесячный внук! И уже такой большой, здоровый…
Мама тогда смутилась и уклончиво ответила:
– Да, Аллах велик. – А потом, когда дядя Рауф понёсся распространять дальше весть о чуде, добавила: – Надеюсь, хотя бы муж дочери Гасана и отец её пятимесячного сына – это один и тот же человек.
Так вот, этот дядя Рауф сидел во дворе и наслаждался временем заслуженной пенсии – играл в нарды с другим соседом и следил за всем, что происходило в доме.
– Я слышал – вы крысу нашли вчера под полом, – сказал он, увидев меня.
– Да, нашли.
– Что-то не так в нашем доме. Кошки вот жмутся друг к другу, как будто они чего-то боятся, а крысы ходят туда-сюда, как у себя дома! У меня раньше – веришь?! – ни одной крысы не было, уже шестьдесят семь лет здесь живу, и ни одна крыса к нам в квартиру не заходила. В подвале были, да. А вчера в туалет захожу, смотрю – сидит одна, на меня смотрит. Хорошо, жена моя этого не видела. А потом ещё вторая вышла, рядом с первой села, и сидят, смотрят на меня. Шахла хала вон тоже жалуется, говорит, слышит, как они ночью бегают по комнате, боится из-под одеяла вылезти, а жарко! Однажды, когда я был маленький, у нас здесь соседка Мануш во дворе в кресле спала с открытым ртом, и крыса укусила её за язык. Так она и умерла. В вашей квартире жила, кстати.
– Какой ужас, – вежливо сказал я, а сам подумал: так вот что случилось с нашим привидением. А ещё я отчаянно попытался вообразить себе мотивацию существа, которое взяло на себя труд взгромоздиться на спящего человека и укусить его за язык. Не смог.
– Да, помню, странная была эта Мануш. – К моему ужасу, дядя Рауф, кажется, собрался предаться воспоминаниям о счастливом интернациональном детстве. – Она ни одного языка не знала.
– Как это?
– Вот так. По-русски говорила с трудом, твоя-моя, по-азербайджански – тоже. Как рот откроет – все вокруг мучаются, и она сама в первую очередь. Я один раз у другой соседки-армянки спросил – она, наверное, по-армянски умеет хорошо говорить, да? А тётя Эльза рукой так махнула: нет, говорит, по-армянски говорит точно так же. А с крысами вы там будьте поосторожней. Маме передай – пусть в гости заходит.
– Хорошо, спасибо!
Зарифа работает в частной фирме, специализирующейся на дизайне интерьеров, маленькой, но респектабельной. Из сотрудников там – пятеро девиц разной степени молодости и один утырок, у которого компьютерная мышь всегда измазана чем-то, похожим на засохшие сопли. В общем, неудивительно, что Зарифа не может найти себе мужика.
– Привет, братан! – крикнул тот самый единственный в офисе самец, увидев меня, и протянул для пожатия руку с нечистыми обгрызенными ногтями. Он всегда так фамильярно себя вёл со мной, как будто каждую пятницу мы вместе выпивали. На самом деле я его не знал и не желал знать.
– Привет, э-эм… – Я забыл его имя и поспешно, но с достоинством отступил в комнату, где работала сестра.
– Пришёл наконец. – Зарифа не стесняется быть сварливой даже на работе.
– Ну извини, телепортатор ты мне пока не подарила! – огрызнулся я. Эта реплика почему-то привела в восторг задастую Айгюль, которая разразилась непристойно громким звонким смехом – такой, наверное, раздавался в лучшие времена из портовых публичных домов. Раздосадованный, я отвернулся от неё.
Она считает себя очень прогрессивной, эта Айгюль. Но я готов навсегда отказаться от славы музыканта и пойти работать официантом за двести манатов в месяц, если она не выйдет замуж за того, кого ей выберут родители. А пока что она пытается закадрить меня, разумеется, у неё нет надежды на успех, но, как все недалёкие люди, она этого не понимает.
Я принялся за работу, а Айгюль распростёрла свои монументальные ягодицы по столу, за которым я сидел (самой ей, наверное, казалось, что она изящно присела на краешек), и сказала:
– На твоей страничке в Фейсбуке я видела, все пишут про твою смерть. Что э-э-э за дела?! У меня сердце взорвалось э-э… Зачем так шутишь?
– Это не шутка, – с достоинством ответил я, делая, как это назвала бы Айгюль, «зяхримарское» выражение лица, рассчитывая, что она поймёт намёк и отвалит. Но в случае с глупой женщиной, пытающейся понравиться, никакие расчёты не помогают.
– Ты с ума сошёл! – безапелляционно заявила она, вытаращив свои и без того слишком выпуклые глаза. – Такими вещами не шутят!
– А какими вещами шутят? – рассеянно спросил я, пытаясь сосредоточиться на компьютере, которому срочно требовалась реанимация.
– Странный, э-э-э, ты какой! – Базарная интонация её визгливого голоса привела меня в неожиданное бешенство, которого я от себя даже не ожидал. Почувствовав, как прилившая кровь обжигает изнутри моё лицо, я выдал:
– Зато ты совсем не странная. Ты самая обыкновенная. Когда у твоих родителей пропадёт надежда на то, что на тебе кто-нибудь женится по любви, они выдадут тебя замуж за твоего двоюродного брата, и ты станешь домохозяйкой, бросишь работу, растолстеешь, и муж запретит тебе общаться с подругами и будет тебе изменять.
Раньше я думал, что выражение «повисла звенящая тишина» – довольно-таки расплывчатое и не отображает реального положения вещей. Теперь я убедился, что в таких ситуациях тишина действительно повисает – на тоненькой ниточке, и любое неосторожное движение может уронить её. Стало так тихо, что я мог слышать внутри своего черепа мистический звук Нада, в простонародье известный как «звон в ушах».
Я полюбовался реакцией девушек, которые находились в комнате. Если бы я сейчас разразился сумасшедшим хохотом, это бы, наверное, уже никак не повлияло на их мнение обо мне, но я всё же удержался, хотя и с трудом: сотрудницы моей сестры выглядели так, словно они пришли на концерт любимого исполнителя слащавых песенок про любовь, а он вдруг расстегнул штаны и оросил мочой их восторженные лица.
