Шейла Уильямс
Десять жизней Мариам
– И не птица, и не птица, а вовсе даже курица…
Свободной рукой я изо всех сил ударила его по уху, и он закричал от боли.
Отлично.
Я вырвалась и побежала вниз по холму, Чима кричал мне вслед, насмешки других мальчишек и их смех звенели в ушах.
– Я тебя искала. – Звук голоса Джери ударил по ушам не хуже камня Чимы. Непонятно, чей голос я боялась услышать больше, Чимы или ее. – Твоя матушка… – Сестра всегда старалась подчеркнуть, что матери у нас разные. – Моя уважаемая тетушка послала меня за тобой… Что ты сделала со своей головой?
Я зарычала на нее. Можно подумать, я сама себя саданула камнем. Сестрица протянула изящную ладошку, намереваясь до меня дотронуться, но потом передумала.
– Ты грязная. Впрочем, как всегда. – В ее светло-карих глазах светилось враждебное, злое веселье и нескрываемое удовлетворение. – Твоя мать будет недовольна.
Она схватила меня за руку и потащила к дому матери, самому большому в отцовском поместье, стараясь, чтобы моя пыльная, испачканная травой и грязью рубашка не касалась ее безупречного платья. Больше всего на свете сестра любила издеваться надо мной, а еще рассматривать себя в зеркало, сооружать разные прически и размалевывать красками глаза, щеки и губы. Двигалась она быстро, и я споткнулась, пытаясь не отставать. Джери была на четыре года старше и на много ладоней выше меня. Мои ноги не могли двигаться так проворно, как ее.
Джери. Сейчас я улыбаюсь, думая о ней. А тогда? Красавицу Джери, как ее называли, желали заполучить в жены многие мужчины в нашей деревне, выкуп за нее предлагали огромный, и от женихов отбою не было. Впрочем, не будь мы сестрами, едва ли ее сильно заботило бы, что я то и дело топчусь рядом с отцом и вечно бегаю замарашкой. А так – я ж ее позорю.
– Нашла! – торжествующе объявила она, потянув меня за ухо, и резко толкнула вперед.
– Ой! – Я вскрикнула, чуть не упав к ногам матери.
Та громко вздохнула. Потом протянула ко мне руку, а другой обняла нового ребенка, еще одного мальчика, который спал.
– Маленькая Птичка, где ты была и почему так испачкалась?
– Она снова каталась в грязи с этими мальчишками.
Когда рядом Джери, причин объясняться нет. В голосе сестры прозвучало отвращение. Она махнула рукой служанке, съежившейся в углу хижины:
– Сделай что-нибудь с этим тряпьем! И девчонка вся в пыли!
Мать глянула на Джери, а затем снова на меня. Она привыкла к вспышкам гнева моей сестры.
– Что мне с тобой делать, моя Маленькая Птичка? – сочувственно спросила она. Потом похлопала по подушке рядом с собой, и я села. Мать погладила меня по щеке тыльной стороной ладони. Длинная полоса черной грязи, словно темная татуировка, пересекла чуть выступающие вены. Я расстроилась. Мать нахмурилась, затем потянулась за влажной тканью, которой, вероятно, собиралась обтирать ребенка.
– Мам, я хочу сменить имя, – выпалила я. – Мое мне не нравится. Над ним все смеются. Меня называют то птицей, то курицей. Я хочу зваться по-другому. Мама, не могли бы вы с отцом дать мне другое имя?
Мать улыбнулась, всматриваясь темными глазами в мое лицо. Смахнула набежавшие слезы и взяла меня за подбородок.
– Вот когда станешь взрослой и выйдешь замуж, сможешь называться, как пожелаешь. А пока ты – моя Маленькая Птичка, мой Красный Орленок. И думаю, ты когда-нибудь порадуешься, что тебе дали это имя. Красная орлица высоко парит и многое видит. Она сильная, храбрая и ловкая.
– Вот уж вряд ли, – мигом отозвалась Джери. – Скорее, замызганная неприглядная растрепа.
– Джери, – суровым голосом одернула ее мать, хоть губы ее улыбались. – Богиня отводит нам разные роли.
Она смолкла, наблюдая, как сестра сбросила платье и принялась восхищенно вертеться перед зеркалом, дорогой вещью, которую отец купил в Бенин-Сити, а теперь держала для нее служанка.
Кожа у Джери была гладкой и темной, как красновато-коричневые глиняные вазы, которые мы видели на рынках. Точеные плечи, узкая талия. Ее груди, большие и слишком полные для такой юной девушки, свисали, словно спелые груши. Джери действительно была красива. Она поворачивалась то туда, то сюда, пытаясь лучше рассмотреть свое тело. Мать покачала головой.
– Тебя, моя племянница, одарили таким лицом и телом, которые вызывают в мужчинах восхищение и желание. Тебе тело дано для любви и младенцев.
Джери улыбнулась от удовольствия, услышав слова матери.
– А у даров твоей сестры предназначение совсем другое.
Мать посмотрела на меня, затем снова на ребенка.
– Защищать, сражаться и… выживать. – Голос ее был едва слышен, словно она говорила из неведомого далека и видела доступное только ей одной.
Митти, служанка, вытиравшая с меня пыль, поспешно сделала оберегающий жест, думая, что мать не смотрит. Мы с Джери, отбросив взаимную неприязнь, обменялись понимающими взглядами. Вот такое влияние мать оказывала на людей!
Наши мужчины обычно брали себе жен из своих же людей, но из другой деревни. А мой отец сделал нечто большее. Своих жен – и мать Джери, и мою – он выбрал из числа «старых людей» нашего племени, связанных кровным родством, но пришедших из земель к югу и западу от каменных ворот, построенных древними предками синего народа. В тех местах богини так же могущественны, как и боги, а их королей, говорят, охраняли вооруженные луками, копьями и щитами женщины, устремлявшиеся в бой на верблюдах. Мать не охотилась и не воевала, но ей был открыт мир теней, а травы и зелья, которые она смешивала, исцеляли не только телесные недуги, но и душевные.
– Значит, мне можно поехать с отцом? Когда он отправится в Бенин-Сити? – спросила я с нетерпением, натянув чистую рубашку. Для меня самым лучшим было оказаться подальше от Чимаоби и насмешек, и его, и сестринских, особенно Джери.
– Нет, глупая девчонка, – ответила вместо матери моя заклятая врагиня. – У тебя скоро придут крови. И ты выйдешь замуж. – Она ехидно ухмыльнулась. – Если отец сумеет отыскать того, кто захочет жениться на таком тощем крысенке.
– Джери!
На этот раз в голосе матери не было ни капли снисходительности. Он рассек воздух щелчком кнута. Сестра поспешно закрыла рот и опустила голову.
– Хватит дразнить сестру. Немедленно оденься! И ступай за водой.
Я вскочила и двинулась к выходу.
– Маленькая Птичка, и ты марш с ними, да не пачкайся! Джери! Ты меня слушаешь?
– Да, тетушка.
Это был ежедневный ритуал и одно из моих любимых развлечений, как и поездки с отцом, хотя общество сестер мне радости не доставляло. Шли мы не одни. Целый караван незамужних дочерей, несших на плечах и головах высокие кувшины, пробирался к колодцу сквозь кусты, валуны и крупный песок. Это была процессия земных богинь, и хотя сестры меня мучили, я гордилась ими.
Впереди шла семнадцатилетняя Аяна, за ней следовали тринадцатилетняя Те’зира и шестнадцатилетняя Джери. Мои сестры, хоть и от другой матери и такие непохожие на меня. Черноволосые, с золотисто-шоколадной кожей и светло-карими глазами. Рослые для своего возраста и хорошо сложенные, Аяна и Те’зира были пышнотелыми, а Джери отличалась изяществом. Моя мать их отлично выучила, и теперь они двигались грациозно, как холеные и гладкие большие кошки. Споткнувшись, я вздохнула и потащилась за ними. Меня мама тоже учила всему этакому, но я плоховато справлялась с ее уроками. Ну не досталось мне ни капельки ни от внешности, ни от грации сестер.
– Она была моей сестрой, но у нас, как и у вас с Джери, были разные матери, – ответила мама, когда я пожаловалась. В ее глазах плясал смех. – Иногда это имеет решающее значение.
Мне это не казалось забавным. Я шла, спотыкаясь о камни, слишком торопясь, чтобы не отстать от сестер, и ветки, отпущенные ими, хлестали меня по лицу, и я спрашивала себя, насколько легче была бы моя жизнь, будь я высокой и стройной, как Аяна, или красивой и грациозной, как Джери. Тогда бы не налетала на эти дурацкие валуны.
– Не переживай, Птенчик, – поддразнила меня Джери, забрав из моих рук кувшин с водой и передав его Те’зире. – В следующем году в это время тебе придется нести все эти кувшины самой. Тебе и Те. – Те’зира удивленно распахнула глаза. – Через две луны у Аяны свадьба. И у меня тоже.
Сердце у меня замерло при мысли о жизни без своей мучительницы. Кувшины с водой весили немало, но мы с Те’зирой справимся. И думать об этом было приятно.
– Кроме того, – добавила Джери (она всегда подкидывала еще какую-нибудь пищу для размышления), – твоя мать, моя уважаемая тетушка, решила, что из всех дочерей именно тебе следует обучаться ее искусству и навыкам.
– Мне? Но почему же мне-то? – заскулила я в отчаянии.
Приятные мечты о том, как мы с Те’зирой мирно идем по тропинке к колодцу без постоянных поддразниваний старших сестер, разбились вдребезги. Джери толкнула меня вперед. Я чуть не уронила кувшин с водой.
– Почему не тебе?
– Потому, что я выйду замуж, и у меня будет красивый муж.
У меня от отчаяния все внутри опустилось и даже плечи поникли. Мне не терпелось вернуться и спросить маму, правду ли сказала Джери.
– Ну почему же я-то? – повторила я, будто, если задать вопрос еще раз, получишь другой ответ. У меня даже голос сел.
А в ответ была тишина в сочетании с самодовольной и лукавой ухмылкой Джери. Она же не могла знать, что ее пророчество исполнится в отношении только одной из нас.
4
Уида
Никогда не забуду, как смеялись мои сестры. Их смех звучал словно музыка, словно нежнейшая рулада самой сладкоголосой из всех певчих птиц, воплощение легкости духа, это был смех как он есть, самая его сущность, воплощение легкости духа. Джери, Те’зира и Аяна развлекали себя и меня шутками и историями. И даже не дразнились. В конце концов, они были старше, а я, по их мнению, вообще ни на что не годилась. «Ты еще ребенок, тебе не понять», – говорила мне обычно Джери. Да и неважно. Улыбаться от удовольствия и неудержимо хихикать меня заставляли вовсе не их шутки, не колкие замечания о ком-то, кого я не знала, не истории о чьих-то благополучно разрешившихся невзгодах или злоключениях. Мне не требовалось во всё это вникать. И было совершенно неважно.
Значение имел только смех сестер. Их голоса сверкали, рассыпались искрами, как солнце, восходящее над верхушками деревьев, сияли, как отражение света факелов на щитах воинов, стоящих в строю, переливались, как песни звезд. Их смех был хором, в котором одну и ту же мелодию пели разные голоса, дополнявшие друг друга, словно яркие нити, сплетавшиеся в невесомую ткань.
Сестры шли, выстроившись по возрасту, одна за другой. Я, самая младшая, еще ребенок и самая бестолковая, плелась в конце. Это был обычный день, привычное время, и мы, незамужние девушки, выполняли одно из обыденных семейных поручений.
Лес в тот год разросся: дожди шли хорошие, солнце светило, когда положено, согревало землю, щекотало семена и корни и заставляло их пускать ростки. Отец сказал, что боги довольны и благословили нас плодами своей радости. Но эта пышность, радовавшая отца, мешала мне видеть сестер, и они, казалось, уходили все дальше и дальше, хотя слышала я их так ясно, словно они стояли рядом. Время от времени мелькало ядовито-желтое одеяние Аяны, по яркости цвета напоминающее оперение иволг, которые прилетали в наши края каждое лето. Время от времени прорывался голос Те: «Маленькая Птичка! Ты где там? Не отставай!» Меня раздражало ее жалкое покровительство. Всего на два года старше, а поди ж ты! Те всегда проводила больше времени с сестрами и их ровесницами, чем со мной. И крови к ней пришли. Теперь в нашей семье только я – девочка.
Тихий шепот – это Джери рассказывала очередную забавную историю (точнее, сплетню), которыми она славилась. Я не расслышала имени несчастной жертвы, слова слишком быстро пролетели мимо. Но вскоре мои уши заполнил взрыв смеха, сигнал, что история закончилась и кому-то не повезло, и я тоже засмеялась, хотя и не знала, что там произошло. Глубокий, раскатистый смех Аяны ласкал мой слух, как, впрочем, и пронзительное хихиканье Те, которое вскоре перешло в продолжительное «ха-ха-ха», и восторженное взрыкивание Джери, быстро превратившееся в самый насыщенный и в то же время самый глупый звук, который когда-либо исходил изо рта моей самой грозной сестры.
Смех.
Смех моих сестер. Несколько драгоценных невозвратных, навсегда утраченных мгновений. И вдруг он прервался. Прозвучал другой звук – возник сам собой. Не смех.
Нет.
Все произошло быстро. Даже очень. Вспышки. Потом тьма. Она пожирала густую зелень деревьев. Что-то двигалось… Что-то… вспыхивало и перемещалось, подобно молнии. Здесь. Там. Вокруг. Все чувства обострились и дошли до предела. Беззаботные трели сестер сменились возгласами удивления, тревоги и превратились в крик ужаса. Этого чувства я раньше никогда не испытывала. От него у меня перехватило дыхание и остановилось сердце. Кровь застыла в жилах. Ружейная канонада, если хоть раз слышал этот звук, никогда его не забудешь, а я слышала, когда мы с отцом ездили в Калабар[9]. Крики, голоса мужчин, но не наших, не отца, дядей или других родственников, эти низкие голоса были угрожающими, они злобно выкрикивали незнакомые мне слова. Запахи леса тоже изменились: из травяных, насыщенных и влажных стали сухими, пыльными и удушливыми. Дым. Что-то горело, пепел заполнял мне нос и горло, а рот словно забила пыль. Я поперхнулась, закашлялась, непроизвольно дернула головой, повернувшись назад, в сторону дома. А там к облакам тянулась огромная спираль черного дыма. Горела деревня.
Кожа чешется. Ноги… Я остановилась. Ноги словно проваливаются в рыхлую грязь. Я стала как каменная. Застыла, захолодела. Навалилось ощущение, о существовании которого я даже не подозревала и потом долгие годы больше не испытывала. И все же оно было реальным, оно охватило меня и пригвоздило к месту, сковало мышцы так, что я даже шевельнуться не могла.
Крики. Дым. Кроны деревьев колышутся от трепета крыльев разлетающихся птиц, земля дрожит от топота разбегающихся животных. Хищники. Охотятся. За мной.
Глаза сильно слезятся, вижу с трудом. Меня окружает лес, дым и какой-то белесый туман. Вообще ничего не вижу. Не понимаю, что делать, даже где я. Помню… расплакалась, открыла рот, чтобы позвать маму. Вдруг меня, как тисками, схватили за плечо, выдернули из тумана и заставили замолчать. Совсем близко лицо Джери, ее нос в нескольких дюймах от моего. Выражение глаз… Совершенно неузнаваемый голос, резкий и низкий, больше похожий на рычание.
Никакого смеха, никаких шуток. Старшая сестра приказывает, рассчитывая, что ей подчинятся беспрекословно и без колебаний.
– Беги.
Их боевой клич был громоподобен, и земля содрогалась под тяжестью их гигантских шагов.
Или мне так казалось.
Ведь все это видели глаза десятилетнего ребенка.
Они возникли из ниоткуда, как неожиданный ливень. Но вместо капель дождя посыпались удары дубинок, копий и кулаков. Эти гиганты двигались как пантеры. Перемещались, словно по волшебству, с быстротой, несопоставимой с шажками маленькой испуганной девочки. Нас с Джери разделило, я не знала, куда подевались Аяна и Те’зира. Это были демоны из такого ужасного места, что нет ему названия, которое можно было бы произнести вслух. Они явились ослепить нас и для этого заполнили всё вокруг отвратительным белесым туманом и ядовитым дымом.
Мы с воплями разбежались в разные стороны, зигзагами пробираясь между деревьями, надеясь ускользнуть от них, зная, что они не смогут последовать за каждой. И в каком-то смысле поступили правильно. Кто они, я тогда еще не знала. Менде, игбо, дагомейцы, йоруба. Их язык, резкий и отрывистый, я вроде бы и узнавала, а вроде бы и нет. А вот цели были вполне понятны: наловить нас побольше. Мы попались работорговцам.
Кувшин с водой упал на землю и разбился, облив мне ступни.
Я бежала до тех пор, пока не перестала чувствовать ноги, пока не задохнулась. Неслась в единственном направлении, которое имело смысл: подальше от дома, подальше от реки. Дышала часто и тяжело, ветер гнал дым, обжигая глаза, забивая нос и горло, заставляя кашлять. В ушах звенело от грохота ружейных выстрелов. Я не знала, куда иду, не знала, где сестры, хотя казалось, слышу их голоса… Они кричат где-то рядом. От воплей Те у меня стынет кровь, меня зовет кузина Шариша, Джери ругается такими словами, я и не подозревала, что она их знает. Я молчу, никого не зову и не кричу.
– Сожмись в комочек, – шепчет Джери, отталкивая меня, словно тисками сжимает мою руку своей, потом бросается бежать.
Я сделала, что она сказала. Но не спаслась.
Падая, я споткнулась о стволик упавшего деревца, поцарапала ноги и сорвала кожу с ладоней. Увидела над собой в огромном стволе дупло, забралась в него и свернулась клубком, пытаясь не обращать внимания на муравьев, в чье гнездо вторглась.
Гиганты, огромными ногами топая среди деревьев и раздвигая их, словно высокую траву, заполнили лес. Грубыми и резкими голосами выкрикивали они друг другу команды. Я уловила отдельные слова, когда один проходил мимо. Замысловатое произношение, которое как-то слышала на рынке и которому подражала, когда мамы не было рядом. Дагомейский.
Перед моим дуплом остановилась нога величиной с маленькую собачку. Две больших руки, толстых и длинных, как могучие ветви, потянулись ко мне и вытащили меня наружу. Темные глаза-щелки великана уставились на меня с красновато-черного лица, ноздри расширились и испустили какое-то бычье фырканье. Из груди вырвалось рычание, отдаленно похожее на смех.
– Ого! – Это означало: смотрите-ка, что тут есть! Маленькая Птичка!
Он сунул меня под мышку, словно мешок с зерном. Я боролась, пыталась вырваться из железной хватки, но гигант ударил меня по затылку, и все вокруг закружилось. Прежде чем потерять сознание, я услышала, как он пробурчал: «Ну-ка, тихо!»
Очнулась я с железными обручами на лодыжках. Рядом лежал мальчик примерно моего роста, нас связывала толстая, тяжелая цепь. Он спал. Я дернула за цепь, чтобы разбудить его, но мальчик не пошевелился.
Надо мной прошла тень. Это был один из гигантов. Я сидела неподвижно, оцепенев, будто это могло сделать меня невидимой. Великан фыркнул, грубо толкнул спящего мальчика огромной ногой, затем снова толкнул, потом перевернул, протащив и меня.
– Этот окочурился, – произнес он на своем языке, грубо и громко, и эти звуки царапали мне слух. Потом скользнул по мне взглядом, словно по пустому месту, по травинке или палке. По камню. По тому, на что нет причин обращать внимание. Обменялся резкими словами с дружком, который сказал, как выплюнул, что-то неприятное, и размашисто взмахнул длинными руками. Другой гигант отвязал меня от мальчика и привязал к другому человеку, женщине. Браслет тяжелой оковой повис на лодыжке.
Не знаю, сколько нас там было. Я видела позади себя толпу, которая размывалась вдали и терялась в полутьме. Знакомых не было – ни сестер, ни хоть кого-то из нашей деревни. В горле застыл ком, который не давал ни плакать, ни говорить, ни дышать. И почти не давал думать.
По ушам ударил щелчок кнута. Мужчина передо мной, вздрогнув, вскочил на ноги и сделал пару шагов, это движение застало меня врасплох, и я упала. Великан снова щелкнул кнутом и пролаял команду.
«Шагайте!»
И мы шагали. Дни, недели, вечность. Работорговцы – а среди них были не только дагомейцы, но, судя по говору, и менде, и фон тоже – зигзагами вели нас через леса, протаскивали через кустарники и воды рек, как золотую нить, которую я когда-то видела вплетенной в одежду Ййоба. Время от времени они останавливались раздать нам немного воды или какой-нибудь совершенно неудобоваримой еды. Больных, умирающих и трупы отцепляли. А их хватало. Мужчина передо мной вытянул ногу, собираясь сделать шаг, а в следующий момент уже лежал, ткнувшись лицом в пыль. Девушка, чуть дальше позади, упала на колени да так и не встала. Шептались, что она по пути преждевременно родила, они с ребенком ослабели и их оставили где-то по дороге. Были и другие: там пожилая женщина, тут мальчик, мой ровесник. Это происходило каждый день, а может, и каждый час, не знаю. Время перестало существовать. От ужаса и одиночества мой язык присох к глотке, слезы высохли. А от запаха смерти напрочь пропал аппетит. На каждом шагу слышались стоны и крики. Мне то и дело снились кошмары. И до сих пор еще снятся.
Щелканье кнута. Выкрик главаря:
– Шагайте!
И мы шагали. Так далеко и так долго, что я была уверена: земля скоро кончится, мы окажемся на высоком утесе и упадем в темную бездну, потому что поставить ногу будет просто некуда. Мне потом встречались те, кто проделал это «путешествие», хоть их осталось совсем немного. Тех, кто прошагал до темных вод вечности, а потом приплыл к тому месту, где оказались мы. Женщина-игбо, назвавшая это «долгим походом». Ангольский жрец, заявивший, что то было время «долгих дорог». И другие, которые давали этой «прогулке» разные названия, одни были прекрасными и поэтичными, а другие нет. Мы спорили о ее продолжительности, о жаре, дождях, загонах для скота, в которых нас держали. Об одном только не спорили никогда – о воспоминаниях. Забыть не сможет никто из нас.
Для меня это был не столько поход, сколько перетаскивание. Все были скованы друг с другом. У многих связаны руки. Мы брели по земле наших матерей и отцов, загребая грязь и корни, траву и камни. Сдирая кожу с ног, стирая в кровь ступни, поливая родную землю потом, мочой и кровью. Оставляя позади эти капли и частички себя. Как и всё остальное.
Как-то мы остановились на поляне, и четырех мужчин и четырех мальчиков продали группе розоволицых торговцев. На другой стоянке, когда некоторых отцепили, чтобы они могли сходить по нужде, двое мужчин вырвались и побежали в лес. Но их схватили, одного вернули сразу и сковали ему запястья и лодыжки. Другого приволокли обратно позже, избитого, израненного, истекающего кровью.
Под покровом ночи нас привели в Уиду и затолкали в загон наподобие того, в котором отец держал коз, – мужчина позади меня прошептал, что это называется барракун, забавное словечко. Загон был открыт ночью звездам, днем солнцу и дождям, когда они приходили. Я вспомнила, как тыкала палкой в одну из отцовских коз. Теперь от этой мысли мне стало грустно и стыдно, и я попросила прощения у богини. Нынче тыкать палкой и дразнить можно было меня.
Я уже бывала в Уиде. Первый раз с отцом, сопровождала его в деловой поездке. Мне было лет восемь или девять, но я была рослой для своего возраста и могла ходить по улицам рядом с отцом, поэтому меня и выбрали. И по-прежнему больше походила на мальчика, чем на девочку. Помню, как я гордилась такой честью. Те’зира умоляла взять с собой ее, но отец сказал, что она слишком хороша и будет отвлекать. На самом-то деле Те вовсе не была красивой (как и я), но у нее уже появилась грудь, и, наверное, отец потому отказал ей. Впрочем, сейчас это уже неважно.
Город представлял собой обширное шумное грязное беспорядочное скопление жилищ, его улицы кишели телегами, животными и людьми. Тогда мне это нравилось. Быков, коров, коз и кур я раньше видела и слышала и в нашей деревне, и в других, куда мать ходила на рынок. А вот столько людей – впервые. Я шла, стараясь держаться рядом с отцом, но споткнулась о свои (и отцовские) ноги, налетела на прохожих и едва не оказалась перед караваном верблюдов, но отец схватил меня за руку и подтащил к себе.
У англичан и некоторых португальцев лица были розовыми, а пряди соломенных волос выбивались из-под странных шапок. Отец говорил, что они называются «шлемы». У других белолицых мужчин волосы были темными, почти как у меня, и такие же глаза. Повсюду мельтешили чудесные женщины в разноцветных одеждах и замысловатых головных уборах, одни несли корзины в руках, за другими их тащили слуги. Женщины смеялись и болтали друг с другом на звонком плавном языке, которого я не знала. Некоторые были похожи на мою родню, другие явно пришли откуда-то еще, их кожа цветом напоминала корицу, носы были тонкими, а глазами золотыми, как песок, или серо-голубыми, как небо.
Я никогда не видела ничего подобного. Звуки, запахи и кипучая энергия жителей этого места заставляли мое сердце биться сильнее. Помню… В тот раз я только волновалась. И еще гордилась, что отец именно меня взял с собой, дал возможность все это увидеть и сохранить в памяти. Тогда мне барракунов не показали. Но теперь я была не гостьей.
Однажды ночью город окутала тишина, простершаяся от обширных жилищ на опушке леса до барракунов у побережья. Рынки закрылись, крики, смех и музыка, доносившиеся с празднеств и улиц, сменились чередой заунывных мелодий, а затем и вовсе смолкли. Жители Уиды впали в оцепенение. Утром и нас, и животных по соседству должны были куда-то перевозить, поэтому все погрузились в ожидание. Кто мог спать, спал. Кто не мог – и я в том числе, – съежился в комочек и ждал. Ждал, пока ночной кошмар закончится, чтобы уступить место кошмару дневному.
Налетел и закончился ливень, немногие оставшиеся облака быстро унесло ветром, словно они пытались догнать бурю. Луна ссохлась и не светила, но черное небо было усеяно сверкающими огнями, которые, казалось, мерцали: то яркие, то тусклые, яркие, тусклые. Я думала, это говорят боги, и задавалась вопросом: может, они беседуют обо мне и о других, которых изловили в деревне и теперь держат в этом загоне, как коз? Чем мы заслужили это? Что сделала я?..
Но звезды не поделились со мной своими выводами. Я ждала знака, но его не было. Я погрузилась в сон без сновидений, не приносящий отдыха.
Что такое время? Где-то по дороге я потеряла представление, как его измеряют. Забыла, что день сменяет ночь, что солнце всходит и садится, и оказалась в одном долгом нескончаемом дне-ночи. Я забыла, кем была, и стала никем, ничем, не имеющим никакой ценности ни для кого, кроме работорговцев. Меня окружали чужие люди, жители других деревень, незнакомые ни с моими родителями, ни со мной, не бывавшие в наших местах, не знавшие слова моего языка. Я была камешком на земле, одним из многих. Незаметным. Непримечательным. Мелким.
Однажды утром я выплыла из сна, который не был сном. Женщины причитали, мужчины кричали, а дети плакали. Какие-то люди – и дагомеец среди них – быстро шли по барракуну, хватая то одного, то другого… Нескольких женщин, мужчин, детей, маленького мальчика, чем-то похожего на моего младшего брата, и меня вытащили наружу и сковали вместе. Потом нас тащили по улицам к побережью, там выстроили в ряд и повалили на песок под громкий рев воды позади. Смуглый, но не чернокожий человек с кошачьими глазами обошел нас, время от времени останавливаясь, отдавая приказания и осматривая нам волосы и зубы, будто мы были козами, которыми так дорожила моя семья. В некоторых он тыкал пальцем, словно считая. Между тем вода прибывала, и я чувствовала, как под моим задом образуется круг плотного мокрого песка.
– Что он говорит? – прошептала на эдо одна из женщин, не обращаясь ни к кому конкретно.
Смуглый человек говорил на языке игбо, но был не из этого народа.
– Он сказал, эту оставить, – прошептала я в ответ.
Остальные женщины, услышав мои слова, кивнули, глядя на меня распахнутыми от удивления глазами. Прежде чем сесть, они из скромности обернули вокруг ног и бедер обрывки одежды.
Потом мужчины, включая смуглого, который, по-видимому, был у них за главного, стояли в стороне, опустив головы, и взволнованно жестикулировали, что-то приглушенно бубня. Их слова проносились в морском воздухе мимо меня, оставаясь непонятными. Я зевнула. У меня сводило желудок. Я чувствовала себя плохо, хотела есть и пить. Я закрыла глаза и подставила лицо теплому солнцу, а ветерок коснулся моих век. Было тихо. Странно тихо после постоянного бормотания в бараке, воплей, стонов, вскриков внутри и городского шума снаружи. Но сейчас единственными звуками оставались тихое бурчание мужчин да плеск воды о берег. Я открыла глаза и посмотрела в сторону моря. Высокие корабли. Я видела их раньше. Когда была в Калабаре с отцом. Тогда они казались мне царственными, загадочными, волшебными. Их прекрасные белые паруса горделиво трепетали на ветру. Я спросила отца об этих кораблях, впервые увидав их с холма над городом. И он, как и положено хорошему отцу, рассказал, что это торговые корабли, доставляющие дары и сокровища великим королям Конго на юго-востоке, малийским вождям на севере и народу темне. Отец сочинил историю о приключениях и кладах, сказку на ночь, призванную убаюкать взволнованного ребенка мечтами о славе. Он не сказал мне правду, да и вряд ли мог. Я ведь была еще мала. Но, возможно, он так поступил неосознанно. Он ведь, в отличие от матери, не был одарен умением видеть будущее сквозь туман времени. И не мог знать, что сокровище, о котором он рассказывал и которое однажды погрузят на высокие корабли с сияющими белыми парусами, – это я.
Один из дагомейцев подхватил меня и бросил в небольшую лодку к десяти мужчинам, женщинам и нескольким детям. Он и еще один смуглый мужчина отвезли нас на корабль с белыми парусами, пришвартованный в гавани. Перелезая через ограждение, первым я увидела розоволицего мужчину с кнутом в руке. Второй была Джери.