Галина Щербакова
Ах, Маня
Зинаида считала ножи и вилки.
– Хватит? – спросила Маня.
– По мне, так останется, – ответила Зинаида. – Почти полсотни. Я думаю, столько и не соберется.
Маня так не думала. Опять же Зинаиде не объяснишь, что пятьдесят гостей на шестьдесят лет это ерунда. Сто пятьдесят – и то мало. Если учесть, что она разослала сто семьдесят приглашений. Уже пришло два десятка ответов. Ах, Маня! Спасибо и прочее. И еще придут. Но должны же найтись и люди, что придут, приедут сами. Иначе не стоило жить… Сегодняшнего поезда Маня ждала особенно. Праздник назначен на завтра. Завтра утром тоже будет поезд, но сегодняшний – главный. Им приедут Лидия и Сережа. Маня повесила елочную гирлянду между углом дома и сливой. Теперь еще надо над столом, там, где обычно висит веревка с бельем, а разноцветные бумажные флажки к воротам. Но в воротах уже стоял Егоров и смотрел на флаг.
– Что это у тебя, Мария Григорьевна? – спросил он.
– А ты догадайся, – засмеялась Маня.
– А я и догадался, – ответил Егоров. – Догадался и в календарь полез, что, думаю, за красный день у нас. Полез, а там ничего.
– Да ну? – засмеялась Маня. – Значит, еще не успели написать, что Мария Гейдеко выходит на пенсию. Ты не волнуйся – напишут.
Егоров был человеком военным и серьезным. То, что улица выбрала его уполномоченным, он считал не просто правильным решением, а единственно правильным. Ибо кто, как не он? Егоров себя уважал, он уважал свою военную пенсию, уважал само свое пребывание на земле. На белом свете не существовало понятий и явлений, которые Егоров знал бы плохо. Он ничего не знал плохо. Поэтому он пришел к Мане настолько без сомнения, что Манины шуточки про календарь (надо же такое ляпнуть – напишут!) показались ему невероятно глупыми и неуместными. Как можно шутить по поводу печатной, завизированной, проверенной кем надо продукции?
– Сними флаг, – строго сказал Егоров. – Это дело политическое.
– Помоги мне лучше. – Маня вложила ему в руки кончик ниточки с подвешенными шариками. – Ты – к этому гвоздику, а я – к этому.
Егоров чувствовал, что выглядит нехорошо. Брюки на нем военные, с кантом, а в руках шарики, как у какого-нибудь штатского придурка. И тянет он эти шарики к гвоздику, указанному Маней Гейдеко, и даже закручивает ниточку вокруг него, а эта самая Гейдеко, воспользовавшись такой его пораженческой позицией, говорит ему совершенно несусветные вещи.
– Я, Егоров, – говорит она, – имею право вывесить свой красный флаг, когда хочу. Что тебя в этом не устраивает? Что в моем календаре больше праздников, чем в твоем? Так это, Егоров, недостаток твоего календаря, а не моего.
Егоров был ошеломлен. Он недавно демобилизовался, недавно купил дом на этой улице. К нему здесь великолепно относились, звали «наш генерал», хоть он генералом не был, а ушел на пенсию в чине майора. Тоже, конечно, не мелочь. Но никто никогда за все его шестьдесят лет не сказал ему, что в жизни его были недостатки. Недочеты были, но недостатки? Или это опять юмор?
– Приходи, Егоров, завтра, – сказала Маня. – Народу будет тьма. Попоем!
– Я официально предлагаю снять флаг, в противном случае я вынужден буду доложить по инстанции. – Егоров мобилизовался.
– Докладывай, – согласилась Маня. – Мне даже интересно посмотреть, что из этого получится.
Индюк надутый, – сказала она Зинаиде, когда Егоров ушел. – Ать, два…
Зинаида молчала. Она знала, что Егоров придет снова. Знала, что теперь он начнет большую деятельность «по сниманию Маниного флага». У нее издавна нюх на таких людей. Он только приехал смотреть дом, она его поняла. Он ходил, вымеривал двор, все ему казалось, что соток не хватает. Хозяин оправдывался, перед такими людьми всегда оправдываются, цену даже снизил, испугался, когда Егоров через двое очков стал изучать всю документацию.
– Я бы с ним не связывалась, – сказала Зинаида Мане.
И снова хотелось Мане возразить, но она не стала. Непросто ей с Зинаидой, непросто, разные у них в жизни объяснения фактов.
В Никитовке Лидия и Сергей взяли такси. Сергей тут же не преминул: были бы на своей машине… но Лидия махнула на него рукой. Он и в поезде раз десять муссировал тему: могли ведь чего-то привезти отсюда. Юг все-таки, Украина.
– Балда, – говорила ему Лидия. – Сейчас всюду все по одной цене. Произошло справедливое выравнивание по высшей цифре.
– Так это на рынке, – канючил Сергей. – А я бы по деревенькам, я бы потряс ленивых хозяев, которые на базар не ездят.
В общем, Сергей всегда и всюду в своей роли.
Уже садились в машину, когда подошел мужчина, коренастый, седой, с красивым желтым чемоданом. Оказалось, им в одно место. Мужчина сел рядом с шофером, а Лидия подумала: кого он ей напоминает? Ехали по новой дороге, и она огорчилась, что не по старой, ей хотелось узнавать забытое. Все-таки, пока институт не кончила, она сюда часто приезжала. И мужчина тоже озирался, тоже в сторону старой дороги смотрел, шофер заметил, посчитал нужным дать разъяснение:
– Построили эту дурную дорогу, она и длиннее, и через два переезда. Ну? Умные это делали?
– А зачем же? – спросила Лидия.
– Хитрое дело! – засмеялся шофер. – Тут есть один директор совхоза, так ему лично эта дорога удобней. Наплел, наплел, что к станции ему зеленая улица нужна, товар, мол, у него скоропортящийся. Яички, я извиняюсь. И выстроил. Теперь транспорт через нее пустили, а – и это самое смешное – яички возят по старой, потому что к самой ферме та дорога все-таки ближе.
– Деятели! – фыркнул Сергей. – А почем яички непосредственно в том совхозе?
– Как везде, – ответил шофер.
Лидия засмеялась. И мужчина тоже почему-то засмеялся, снова заставив подумать, что он на кого-то похож.
А у самого разъезда вдруг выяснилось, что едут они на одну улицу.
– Уж не к тете Мане ли вы на фейерверк? – со смехом спросил Сергей.
– К Мане, – сказал мужчина и так резко повернулся к ним, что шофер сказал:
– Спокойно, дядя, спокойно!
Лидия смотрела на широкое скуластое лицо и думала: наверное, у Мани в жизни все-таки кто-то был. Вот этот человек. Их что-то там разделило, а вот теперь он едет к ней в гости. Но в целом теория была вялая, худосочная. Не подкреплялась она ни одним самым завалященьким воспоминанием, ни намеком… Или уж Маня такой великий конспиратор в вопросах любви?
– Лида? Сережа? – тихо спросил мужчина.
– Неужто родич? – воскликнул Сергей.
А Лидия, крепко зажмурившись, все вспоминала. Зажмурилась она потому, что надо было восстановить в памяти ту фотографию, что снята была на маминой могиле. Они там стояли в рядок за гробом. Отец с Сергеем на руках, она, Маня, потом – этот мужчина в молодости, мамин брат, которого Маня (Маня!) после войны велела ей, девчонке, напрочь выбросить из памяти. И сразу вспомнилось все. Что рядом с ним на фотографии была очень красивая девушка, невеста дяди. Ее Лидия хорошо помнит. Звали ее Зинаида. А Маня ее называла женщина-позор.
…Дядя Леня, попросту Ленчик, учился до войны в Киеве. Лидина мать – покойница Вера – любила младшего брата самозабвенно, да и Маня тоже. Они вдвоем выводили его в люди, они им гордились, они им хвастались. Лидия это все хорошо сразу вспомнила. Вспомнила даже, что отец такое общее восхищение не одобрял, имел к Ленчику целый ряд претензий: и не в меру болтлив, и слегка ленив, и в смысле женщин невоздержан, и мать переживала это отсутствие у мужа безраздельного восхищения братом. Она даже сына хотела назвать Леонидом, отец не позволил, но все равно, лаская, она называла сына: «Ах ты, мой Сережа-Ленечка!»
Он учился в Киеве, а его ждала Зинаида. Необыкновенной красоты девушка. Лидия вспомнила и даже вздохнула: рождаются же такие! И что главное: за годы столько раз менялось представление о красоте. Посмотришь довоенных, военных красавиц – уродки по нынешним временам. Или попробуй перенести в то время нынешних красавиц – длинноногих, худых, губастых, лохматых… Тоже смех получится. Зинаида из тех, что была бы первой во все времена. Это Лидия сейчас подумала. Вера и Маня считали само собой разумеющимся, что самая красивая девушка у Ленчика. А как же иначе? То, что писал он редко и Зина, волнуясь, приходила к ним домой, спрашивала – как он там, тоже считалось естественным. Он мог писать, мог не писать. Он имел право поступать как хотел. Ей же полагалось ждать, волноваться и писать только часто. И Зинаида писала. Лидия как сейчас видит то время: идет по улице Зина в белой парусиновой юбке, голубой футболке и прюнелевых туфлях на невысоком каблуке – она казалась одетой с большим вкусом, почти изысканно, – а покойница мама кричит ей:
– Ты письмо Ленчику когда послала?
И отвечать полагалось так:
– Только что в ящик сунула.
…Вот что отчетливо, до ослепительной ясности вспомнилось Лидии в машине, пока было повернуто к ней широкое скуластое лицо родного, напрочь забытого ею дяди.
Сергей же трепался:
– А! Так вы и есть тот самый потерянный в войну родственник! Ну и цирк! Отец мне о вас рассказывал. Попали в окружение? Да? Сровняли вас с землей?.. Да?
Лидия ужаснулась. Она думала, что сейчас дядя скажет на эти все невпопад, все неловкие слова.
Но дядя засмеялся и махнул рукой.
– В общем, правильно, – сказал он. – Сровняли нас с землей.
– А теперь показывайте куда. – Шофер вырулил на короткую улицу, и Лидия взволнованно стала показывать:
– Вперед, вперед! В самый конец. Вон к тому домику возле бетонного забора, к самому маленькому.
– Я сдаюсь! – заорал Сергей. – Уже сдался! Тетя Маня вывесила флаг.
Флаг бился над старой, покрытой толем крышей, а возле калитки, спрятав руки под фартуком, стояла Маня.
Дядька выскочил из машины первый, и тут Лидия увидела, как побледнела Маня, как то ли беспомощно, то ли виновато опустила руки, как, причитая что-то, закачалась, а потом так бухнулась на Ленчикову грудь, что, казалось, не обнять его хотела, а убиться насмерть.
«Ах ты господи! – подумала Лидия. – И флаг, и Ленчик, и шарики надувные, а сердце щемит, и не поймешь: радость это все или горе?»
Сергей все поставил на свои места. Он внес на вытянутых руках во двор блестящий самовар. Он по дороге, в машине, тихонько развязывал веревочку, чтоб торжественным внесением получить взамен хотя бы долю удовольствия от того, что отдаешь, а не приобретаешь. С бодрым «трам-там-там» он нес подарок и ждал, чтоб все вокруг ахнули. Маня ахала очень громко, даже громче, чем Сергей ожидал. И такой он – самовар – блестящий, и такой он красивый, а носик какой, носик! Сергей прислушивался к неестественному Маниному голосу, что-то было не так, и стал озираться, стал искать других потрясенных свидетелей. Но их не было. Он почти обиделся, но тут увидел, что из окошка на терраске смотрит еще одна женщина. Это было уже лучше. Он мог запросто еще раз, ради новой зрительницы, внести самовар во двор, чтоб снять неудовлетворенность Маниным восторгом, но женщина не смотрела на самовар! И на Сергея не смотрела, ни на Лидию, ни на Маню – она смотрела на Ленчика. И смотрела так, что все ее взгляд почувствовали и уставились на нее, и Лидия сразу ее узнала – Зинаида! Как же так? Она с таким непониманием посмотрела на Маню, что та в ответ только губы поджала и стала зачем-то дышать на блестящий самоварный бок. Туманилась никелированная поверхность, теряла великолепный закон отражения. Но это был такой день – день нарушения законов.
…Итак, как это начиналось? Зина идет по улице, а строгая Ленчикова родня интересуется, не забыла ли она послать письмо.
Сам Ленчик писал всем редко. Это в осуждение шурину говорил отец. И еще: что это у него за учеба? То какие-то концерты – Ленчик трубач, то походы на выносливость, невпроворот каких-то второстепенных, несущественных дел вместо того, чтобы «как губка, впитывать знания». Эта впитывающая губка была излюбленным и, пожалуй, единственным образом в речи отца. Образ годился на все случаи жизни. Идет дождь – земля, как губка, впитывает… Мать кормит младенца Сергея. И тот – как губка… Блины к обеду впитывали масло, как губка. Маня, увлеченная общественной работой, тоже, оказывается, губка. А вот Ленчик губкой не был. Он не впитывал знания и вызывал глубокое неодобрение.
Когда умерла мама, Ленчик едва успел на кладбище. Лидия хорошо это помнит, помнит эту минутную радость – «Ленчик приехал!» – в страшном горе, от которого она уже не плакала, а тихонько икала, а ей все несли и несли воду, кружками, чашками, стаканами. Ее уже тошнило от воды, но она пила: ведь икать нехорошо, а вода почему-то не помогала. Так вот: она перестала икать, когда приехал Ленчик. А на кладбище их фотографировали, и он стоял рядом с Зинаидой. Что было потом – Лидия не знает. И вообще, не помнит она Зинаиду после похорон. Пришла война, эвакуация. И они возвратились домой уже в конце сорок четвертого. Было почти так, во всяком случае, так ощущалось: сегодня они вернулись с востока, а вчера Зинаида с запада. Гнев и возмущение тогда прямо висели в воздухе. Оказывается, Зинаида в канаве дожидалась ночи, чтоб незаметно подойти к дому. Домик ее стоял заколоченный – мать ее в войну умерла (от горя и позора, говорили люди), – так она боялась доски с окон поотрывать. Так мышью в дом вошла и жила, не зажигая лампу. Что ела? А не ела! Боялась в магазин сходить – растоптали бы. Все это наперебой, размахивая руками, рассказывали женщины Мане, а Маня в ответ кричала, что так это не оставит, что Зинаиду судить надо. Пусть ответит перед народом, как она могла выйти замуж за врага? Как? Пусть скажет, пусть!
Но суда не было, а Лидия получила самое строгое указание: никогда, ни при каких случаях, ни по какому поводу с Зинаидой не разговаривать, близко к ней не подходить, потому что хуже этой женщины нет человека на свете. Гитлер? Гитлер и то лучше.
Маня вообще была человеком крайних оценок. Это понялось позже, позже… Вышел фильм «Подсолнухи», и в нем тоже была любовь итальянца и русской девушки.
Лидия тогда говорила: «История одной моей знакомой гораздо более драматична…» Потом кино и воспоминания сомкнулись. Где кончалась Зинаида, а где начиналась актриса Савельева – не поймешь… А у неизвестного Лидии итальянца лицо навсегда стало лицом Марчелло Мастрояни.
Сейчас, на Манином дворе, надо было из всей этой жизни – кинокаши – вычленить реальную Зинаиду, какой она была на самом деле. И вспомнить, что было потом…
…Уже после войны Зинаида вдруг решила выйти замуж за слепого Ваню-аккордеониста. Снова поднялась утихшая было война – ишь ты, замуж захотела? А как же твой бывший муж? Слепой Ваня скандалил, требовал, чтоб их расписали без проволочек, и этим усугублял ситуацию. Разные доброхоты открывали Ване слепые его глаза. Ваню вразумляли. «Оглянись! – говорили. – Посмотри внимательно!» Хороший это был совет слепому просто замечательный, только Ваня в ответ прямо из штанов выпрыгивал и палкой размахивал. Убью, гады! Зинаиде бы молчать, а она выдала: «Ваня, успокойся, я с тобой и без записи жить буду, разве в ней дело!»
Маня тогда просто из себя вышла, даже к родителям Вани ходила, но Ванины старики ответили ей спокойно: «Манечка, мы уже старые и можем умереть. Нам страшно оставить Ваню одного». Маня вернулась домой в гневе. Как же можно так думать и говорить? Да разве бы люди его одного слепого бросили? Да они бы дежурили по расписанию. И что это за разговор, что два несчастливых человека вместе могут создать счастье? Это что, алгебра – минус на минус плюс? И что, Зинаида – несчастливая? Разве к ней это подходит? Она же позор-женщина, она же войной не раненная и не контуженная. Она же – люди говорят! – в белом платье и туфлях на высоких каблуках ходила со своим макаронником.
Зинаида все-таки вышла замуж за Ваню, и с тех пор Лидия видела ее часто. В строгом платье, в платочке, повязанном под подбородком, она приводила мужа на все школьные праздники, и он им играл. Она ставила ему стул, клала на колени тряпочку, подавала аккордеон и, замерев, останавливалась невдалеке. Ваня играл, а она ждала. И так все Лидины школьные годы. Даже когда вовсю пошли в ход радиолы, аккордеон Вани все равно был нужен. Под него пели на смотрах художественной самодеятельности, танцевали «Татарочку» и «Молдовеняску». А Зинаида всегда мертво стояла поодаль. Может, все-таки сидела? Нет, всегда стояла, прислонившись к стене, двери, школьной доске, кулисе, час стояла, два, сколько нужно, по-старушечьи покрытая и все равно красивая. Что она осталась красивая, Лидия поняла уже в десятом классе. Тогда резко менялась мода. Выбрасывались из платьев ватные подкладные плечи, мысики, клинья, пуговицы строго в ряд объявляли вчерашним днем, и у простых людей, знавших один фасон на все случаи, возникла некоторая паника: как теперь жить, как шить? Маня в доме пресекала всякие мещанские разговоры на эту тему, а девчонки Лидии сказали, что очень хорошо, по последней моде умеет шить Зинаида. Но она берет работу очень неохотно, к ней надо иметь ход. Вот тогда Лидия внимательно на нее посмотрела на вечере и обнаружила, что Зинаида красива так же, как и до войны. Она сказала об этом Мане, но та ничего не ответила, только фыркнула.
