Шарль Бодлер
Цветы зла

Голос

 
Стояла колыбель моя в библиотеке.
О вавилонский столп романов, сказок, книг.
Там смешивали пыль с латинским прахом греки.
Мой рост тогда едва ин-фолио достиг.
Слыхал два голоса. Один, упрямый, смело
Твердил: «Пойми: земля – как сладостный
                                                       пирог!
И я бы (чтоб имел ты радость без предела!)
Твой сделать аппетит большим таким же мог!»
Другой: «Идем! Идем, о путник, в край
                                           мечтаний,
За грань возможного, в неведомый предел!»
Крикливый призрак мне, из-за безвестной грани
Тайком явившийся, как ветер моря, пел.
Пугая душу, он мой слух ласкал отрадой,
Ему я отвечал: «Да, сладкий зов! Иду!»
И с этих самых пор, увы! Мне числить надо
Определенными судьбину и беду.
Я вижу странный мир за гранью отдаленной
Вселенной и на дне пречерных пропастей
И, ясновиденьем своим же побежденный,
Влачу, кусающих в пути мне ноги, змей.
И с этих самых пор я нежно обожаю,
Как прорицатели, пустыню и моря,
Смеюсь в день похорон, на празднике – рыдаю,
Вкус сладкий нахожу в вине горчайшем я.
Мне ложью кажутся и факты, и явленья,
И, очи вверх подняв, я в бездны пасть готов,
Но Голос мне твердит: «Храни свои виденья!
Безумных лучше сны, чем сны у мудрецов!»
 

Гимн

 
Такой прекрасной и сердечной,
Кто в душу пролила мне свет,
Тебе, мой ангел, идол вечный, —
На веки вечные – привет!
 
 
Ах, ты в мое существованье
Соленым воздухом вошла
И снова вечно жить желанье
В мой ненасытный дух влила.
 
 
О свежее саше, где милый
И сладкий запах тайника!
О позабытое кадило,
Всю ночь дымящее слегка!
 
 
Как выразить неисказимо
Любовь нетленную точней?
Ты мускусом живешь незримо
В глубинах вечности моей,
 
 
Такой прекрасной и сердечной,
Той, без кого мне счастья нет,
Тебе, мой ангел, идол вечный, —
На веки вечные – привет!
 

Непокорный

 
Орлом упав с небес, Архангел разъяренный,
Зажавши волосы неверного в кулак,
Кричит, тряся его: «Ты помнишь ли законы?
Твой Ангел добрый я! Внемли! Да будет так!
 
 
Урода, и глупца, и бедного, и злого,
Не сотворив гримас, любить обязан ты,
Чтоб по́д ноги мог в час сошествия Христова
Соткать торжественный ковер из доброты.
 
 
Да! Такова Любовь! Покуда сердце бьется,
Во славу Господа пускай восторг зажжется!
Вот Страсти подлинной нетленный идеал!»
 
 
Так, право же, любя и в тог же миг карая,
Терзала грешника длань Ангела большая,
Но: «Не желаю я!» – преступник отвечал.
 

Глаза Берты

 
Что ж! Презирайте вы прославленные очи,
Глаза моей любви, которые не прочь
Лить нечто доброе и сладкое, как Ночь!
Краса очей! Пролей чудесный сумрак ночи!
 
 
Большие, со смолой, твои глаза, дитя, —
Как грот таинственный, где позади громады
Теней беспечных есть неведомые клады,
Которые лежат, загадочно блестя.
 
 
Огромные глаза темны и безучастны!
О Ночь громадная, как ты, пылает взгляд!
Огни – вы мысль Любви иль Веры, что горят
На самой глубине невинно или страстно.
 

Фонтан

 
Не поднимай, подруга, нежный
Свой взор, что опустила вниз,
Застывши в позе той небрежной,
Как захватил тебя сюрприз.
Фонтан в саду весь день болтает
И ночью не умолкнет он,
Восторг он сладкий выражает,
В него я страстью погружен!
 
 
Бьет сноп, весь пламенея
            Стотысячным цветком,
И резвая Фебея
            Смешала краски в нем;
Он падает, слабея,
            Широких слез дождем.
 
 
Вот так твой дух, испепеленный
Огнем пылающих страстей,
Наверх, в обширность небосклона,
Летит быстрее и смелей,
А позже никнет, умирая,
Грустя в тоскующей волне,
Путем незримым проникая
И падая на сердце мне.
 
 
Бьет сноп, весь пламенея
            Стотысячным цветком,
И резвая Фебея
            Смешала краски в нем;
Он падает, слабея,
            Широких слез дождем.
 
 
Ночь даст тебе очарованье!
Так сладко мне, обняв твой стан,
Внимать извечное рыданье,
Что погружается в фонтан.
Луна, звон вод и час полночный,
Кругом – дрожание ветвей, —
В печали нашей непорочной
Блеск зеркала любви моей.
 
 
Бьет сноп, весь пламенея
            Стотысячным цветком,
И резвая Фебея
            Смешала краски в нем;
Он падает, слабея,
            Широких слез дождем.
 

Оброк

 
Тебе, чтоб мог оброк отдать,
Дано два богатейших поля,
И должен человек их вволю
Железом разума вскопать.
 
 
Чтоб вырастить цветок бессильный,
Чтоб редкий колос возрастить,
Ты должен почву оросить
Слезой соленой и обильной.
 
 
Искусство и Любовь – поля!
– Чтоб приговор благоприятный
В день судный, строгий и превратный,
Был вынесен и для тебя, —
 
 
Яви судье ты помещенье,
Где есть цветы, где хлеб лежит,
Чтоб заслужил их цвет и вид
Apxaнгельское одобренье.
 

Далеко отсюда

 
Вот этот дом священный, где ты,
Подруга, празднично одета,
Всегда готова для поэта,
 
 
Следишь, закрывши грудь рукой,
Уткнув в подушки локоть свой,
Ты за бассейновой слезой!
 
 
Да! Здесь покои Доротеи.
– Вода и ветер песнь поют,
Рыданья возбуждая ею,
Чтоб усыпить дитя скорее.
 
 
И кожу нежную ей тут
Благоуханием елея
Весьма старательно натрут.
– А в уголке цветы растут.
 

Закат романтического солнца

 
Диск Солнечный хорош, когда он, встав,
                                            прохладный
Бросает нам, как взрыв, привет своих лучей.
– Благословенен тот, кто мог в любви своей
Приветить свой закат мечтательно отрадный!
 
 
Я помню: видел я поля, цветы и ключ
Под солнцем нежились, как трепет сердца,
                                                   млея…
– Скорей на горизонт! Уж поздно! Ну! Скорее,
Чтоб захватить могли хотя б последний луч!
 
 
Но Бога, что бежит, преследую напрасно;
Неодолимое даренье Ночи властной,
И черной, и сырой, что дрожь и смерть несет.
 
 
Могильный аромат во мраке возникает,
Холодных слизняков и скользких жаб сминает
Трусливая нога средь топей и болот.
 

К картине Эжена Делакруа «Тассо в темнице»

 
В сырой тюрьме поэт больной, полунагой
Топтал свой манускрипт трясущейся ногой
И мерил в ужасе воспламененным глазом
Крутую лестницу, где оступился разум.
 
 
Темницу хохотом наполнил пьяный шум,
К безумству странному он призывает ум;
Страх, мерзкий и смешной, что много лиц имеет,
И рой Сомнения вокруг поэта реют.
 
 
Да! Гений, запертый в обители сырой,
Ужимки, этот вопль, виденья, что толпой,
Бунтуя, кружатся, поэта слух тревожа,
 
 
Мечтатель, ужасом оторванный от ложа, —
Вот символ твой, Душа, с неясною мечтой:
Тебя Действительность теснит своей тюрьмой!
 

Пропасть

 
Лелеял пропасть ты, Паскаль, своей душой.
Увы! Всё – пропасти! Дела, мечты, желанья,
Слова! – И чувствует порою колыханье
Пугающих ветров встающий волос мой.
 
 
Вверху, внизу, везде – лишь глубина, молчанье,
Пространство страшное в неволе роковой.
На дне моих ночей перст Господа благой
Рисует всяческий кошмар без окончанья.
 
 
Я снов своих боюсь, как бы огромных дыр;
Нac беспредельный страх влечет в безвестный
                                                      мир.
Лишь бесконечность я слежу в окне туманном!
 
 
Всегда безумия полна душа моя,
К Небытию без чувств всегда ревную я.
– Из Числ и Бытия не выйти никогда нам!
 

Жалобы Икара

 
Те славны и не знают муки,
Кто пошлый возлюбил удел;
Я облака обнять хотел,
И вот мои разбиты руки.
 
 
Виною звезды, что горят
Так несравнимо в небе ночи,
Что потухающие очи
Лишь солнце в памяти хранят.
 
 
Я жаждал отыскать напрасно
Конец в пространстве мировом,
И вот неведомым лучом
Мне крылья опалило властно.
 
 
Я страстью к красоте сожжен;
Мне высшей чести не окажут
И с именем моим не свяжут
Ту пропасть, где я погребен.
 

Сосредоточенность

 
О Скорбь! Спокойной будь и мудрою! Тобою
Был вызван Вечер. Он к тебе нисходит. Вот.
И сумрак обволок окрестность пеленою,
Несущей – мир одним, другим —
                                       милльон забот.
 
 
Покуда смертные презренною толпою
Идут раскаяться на рабский праздник тот,
Нещадно бьет хлыстом их Наслажденье злое.
О Скорбь! Твоя рука пусть руку мне пожмет
 
 
Вдали от них. – Смотри: с балконов небосвода
Глядят умершие, в одеждах ветхих Годы,
И Сожаление смеется под водой.
 
 
Диск Солнечный заснул под аркой, умирая;
Следи, любимая: огромный саван свой
Ночь сладостно влачит, к Востоку выступая!
 

Самобичевание

Посвящено Ж. Ж. Ф.

 

 
Как живодер, тебе удары
Без злости нанесу своей,
Как будто скалам – Моисей;
Чтоб напоить мою Сахару,
 
 
Из-под твоих ресниц забить
Заставлю я струю страданья;
Надеждой вздутое желанье
Средь слез соленых сможет плыть,
 
 
Как бы корабль средь океана.
В душе, что слезы напоят,
Твои рыданья прогремят,
Как пред атакой барабаны!
 
 
Иль фальшь аккорда я, что взят
Среди божественных симфоний
По жадной милости Ироний,
Которые меня разят?
 
 
Ты в голосе моем, крикунья!
Ты – кровь моя, ты – черный яд!
Я – зеркало, куда глядят
Зловещие глаза колдуньи.
 
 
Я – рана, нож я в тот же миг!
Щека и со щекой расправа!
Орудье пытки и суставы!
И жертва я, и я – мясник!
 
 
Вампир я, кто сам дух свой гложет!
– Один из проклятых я тех,
Кто осужден на вечный смех
И больше хохотать не может!
 

Неисцелимое

I

 
Мысль, Форма, Бытие, что прыгает
С лазури, чтобы в Стикс нырнуть,
Где грязь свинцовая и муть,
Куда глаз Неба не достигнет;
 
 
Архангел, в странствиях глупец,
В ком – к безобразному влеченье,
В глубинах страшного виденья,
В тоске смертельной, как пловец,
 
 
Еще мечтающий бороться,
Когда огромный вал встает
И как безумный заревет
Пред тем, как в мраке расколоться;
 
 
Иль очарованный, в своей
Попытке жалкой напрягаясь
Найти ключи и свет, стараясь
Уйти из мест, где столько змей;
 
 
В мрак подземелия зловонный,
Твердящий о гниеньи нам,
По бесперильным ступеням
Без ламп идущий осужденный,
 
 
Туда, где много змей таких,
Чьи фосфорические очи
Мрак делают чернее ночи
И невидимей их самих;
 
 
Корабль на полюсе, там, где-то,
Хрустальной взятый западней,
Не знающий: какой струей
Заброшен он в темницу эту;
 
 
– В эмблемах этих отражен
Наш рок, который допускает,
Что всё, что Дьявол ни свершает,
Отлично совершает он!
 

II

 
Одновременно свет и тени,
Дух, превращенный в зеркала,
Колодец Правд, где свет и тьма,
И звезд багровых отраженье;
 
 
Маяк, что бездна нам зажгла,
И адских милостей горенье,
Со славой вместе утешенье, —
– Вот в чем познанье Зла!
 

Часы

 
Часы! Пугающий и хладнокровный гений,
Чей палец нам грозит и шепчет: НЕ ЗАБУДЬ!
И Скорбь дрожащая в напуганную грудь
Твою вонзается, как будто бы в мишени.
 
 
Стремит за горизонт Восторг туманный бег,
В кулисах таково сильфид исчезновенье.
И каждый миг пожрет кусок от наслажденья,
Которое дано тебе на весь твой век.
 
 
Три тысячи шестьсот Секунд, что ежечасно
Твердят: НЕ ПОЗАБУДЬ! Сегодня говорит:
«Я – Некогда»; оно быстрей цикад твердит:
«Знай: высосет твою жизнь хобот мой ужасный!»
 
 
РЕМЕМБЕР! НЕ ЗАБУДЬ! И ЭСТО МЕМОР! —
                                                Знай!
Наречьем всех племен гортань заговорила!
Минуты резвые напоминают жилы:
Не взяв всё золото, породы не бросай!
 
 
Знай: Время – что игрок, который не обманет,
Но обыграет нас! Таков закон и путь!
День меньше стал, а ночь густеет; НЕ ЗАБУДЬ:
Век бездна голодна. В часах уже песка нет.
 
 
И вскоре час пробьет. Последний твой приют, —
Твой Стыд, Раскаянье, Небесный случай, вместе
И Целомудренность, – жена с девичьей честью, —
«Трус! Срок исполнился! Умри же!» – изрекут.
 

Парижские картины

Пейзаж

 
Хотел бы близ небес я спать, как астрологи,
Чтоб сочинять свои пристойные эклоги;
Сосед церквей, – внимать, в мечтанья
                                               погружен,
Их гимн торжественный, что ветром донесен.
И, подперев лицо, в мансарде, с возвышенья,
Услышу мастерских я болтовню и пенье;
Как мачты, шпиль церквей смогу я наблюдать
И небо, что велит о вечности мечтать!
Как сладко сквозь туман увидеть зарожденье
Звезды на синеве, на окнах – ламп горенье,
И реки дымные, что всходят в небосвод,
 
 
Свет обаятельный, что бледный месяц льет.
Увижу осени, и летний день, и весны;
Когда ж придет зима со стужею несносной,
Закрою ставни я и шторы на дверях,
Чтоб выстроить дворец волшебный мой
                                        в мечтах.
И синий горизонт я воссоздам в мечтаньи,
Сады и алебастр, фонтанное рыданье,
Птиц, что поют и днем и ночью, ласки вид, —
Всё, что Идиллия ребячливо таит.
И Бунт, стучащийся в дверь, в стекла окон
                                                 тщетно,
Не оторвет меня от записи заветной:
Я буду погружен в свою мечту одну;
Как силой воли мне себе вернуть Весну,
Как из души извлечь мне солнышка сиянье,
Как превратить в тепло горящие мечтанья?!
 

Солнце

 
Когда в предместиях старинных, где у окон
С решеткой ставень, чтоб скрыть тайну страсти
                                                    мог он
Вдруг солнце застучит своим лучом двойным
По хлебу, по лугам, по крышам городским, —
Игре таинственной я предаваться буду:
Созвучья редкие я вынюхав повсюду,
Хромая по строкам, как бы по мостовой,
Я буду гнать стихи, таимые мечтой.
 
 
Кормилец-солнышко! Враг немочи и боли!
Как розы, ты стихи выращиваешь в поле;
Как пар, заботы прочь ты гонишь к небесам,
Как ульям, даруешь обильный мед мозгам;
Калек на костылях ты в миг омоложаешь,
Их сладкой радостью, как дев, ты награждаешь,
Прикажешь, – и посев родится иль умрет
В бессмертном сердце, где желанье цвесть живет;
 
 
Когда же в города ты, как поэт, нисходишь,
Всё низменное ты, Луч Солнца, благородишь;
Без суеты и слуг ты царствовать готов
В палатах всех больниц, в палатах всех дворцов.
 

Лола де Баланс
Надпись к картине Эдуарда Мане

 
Средь всюду видимой и разной красоты,
Понятно мне, друзья, что ум наш в колебаньи, —
Но в Лола де Баланс – нежданное сиянье
Чарующей игры, и роз, и черноты.
 

Оскорбленная луна

 
Луна, кого отцы любили затаенно,
В гареме искристом и в крае голубом,
Где в платье праздничном рой звезд плывет
                                              кругом, —
О Цинтия моя! О лампа средь притопа! —
 
 
Что видишь ты: двоих в постели, спящих сонно,
И свежую эмаль над их открытым ртом,
Поэта гордый лоб, склоненный над трудом,
Совокупленье змей в сухой траве газона?!
 
 
Иль ты плывешь тайком в лимонном домино,
Чтоб с ночи до утра, как встарь давным-давно,
Лобзать увядшую красу Эндимиона?
 
 
– «Сын обнищавших лет! Твоя мне мать видна:
Пред зеркалом, забыв про возраст свой
                                         преклонный,
Тебя вскормившую там пудрит грудь она!»
 

Рыжей нищенке

 
Белая девушка с рыжей косой!
Платье проношенное и с дырой
Всем показало твою бедноту
            И красоту.
 
 
Пусть твоя кожа веснушек полна,
Но для плохого поэта она,
Хоть у нее и болезненный вид, —
            Прелесть таит.
 
 
Носишь из дерева ты башмаки,
Но на тебе они так же легки,
Словно из бархата туфли цариц
            С книжных страниц.
 
 
Если б одежду, что очень стара,
Ты бы сменила на платье двора,
С шлейфом, которого складки шумят
            В блеске до пят!
 
 
Если бы вместо дырявых чулок
Полюбоваться пройдоха бы мог,
Как на бедре твоем вновь засверкал
            Ценный кинжал!
 
 
Если б сквозь плохо подогнанный шов
Сразу открылись для наших грехов
Груди прекрасные, что веселей
            Блеска очей!
 
 
Если б осмелилась ты приказать
Людям покорным тебя раздевать
И отгоняла б ударом руки
            Тех, кто дерзки! —
 
 
Много б жемчужин тогда дорогих,
Много сонетов Белло и других
Было б твоим обаяниям чар
            Брошено в дар.
 
 
Строй раболепных поэтов готов
Был бы писать тебе строки стихов,
Робко следя за походкой твоей
            Вдоль ступеней.
 
 
В случай влюбленных немало пажей,
Много Ронсаров и знатных людей
Жадно стремились проникнуть бы тут
            В свежий приют.
 
 
Больше объятий, чем громких гербов
С лилией, мог насчитать твой альков,
И предписать свой закон Валуа
            Ты бы могла!
 
 
Ныне же нищенствуешь тут и там,
Рухлядь сбираешь и старенький хлам
Возле трактиров проезжих дорог,
            Встав на порог.
 
 
И, исподлобья взглянув, ты бредешь
Мимо игрушек; цена-то им – грош,
Но не могу их, – меня ты прости! —
            Я поднести.
 
 
Что ж! Без иных украшений бреди,
Без ароматов, камней на груди!
Есть лишь больная твоя нагота,
            О красота!
 

Лебедь

Виктору Гюго

I

 
Об Андромахе я мечтаю! – Как зерцало
Ничтожное, ручей, который отражал
Величественную печаль вдовы, бывало;
Как лживый Симоэнт, от слез он пухнуть стал.
 
 
Пока чрез Карусель новейшую иду я,
Ты память прошлую смог оживить, ручей.
– Былой Париж исчез! (Ах, внешность
                                            городскую
Нам легче изменить, чем сердце у людей!)
 
 
Немало выступов, упавшие колонны,
Трава, бараки, луг, блестящая в окне
Дрянь всевозможная, и грязь, и сор зеленый
От лужи и воды, – видны в мечтаньях мне.
 
 
Здесь встарь зверинец был. Здесь утренней
                                                    порою,
В тот час, когда светлей прохладный небосклон
И Труд встает от сна, и пыльною грозою
От свалок воздух весь молчащий напоен, —
 
 
Я видел лебедя; сбежав из заточенья,
Ногою лапчатой он скреб по мостовой,
На землю белое ронял он оперенье,
Совал раскрытый клюв он в ручеек пустой.
 
 
Стремился сердцем в даль он, к озеру родному,
И крылья полоскал свои в пыли, взмолив:
«Вода! Пролей дождем! О прогремите, громы!»
И, бедный, представлял собой зловещий миф.
 
 
И прямо в небосвод, как бы герой Назона,
В свод, что насмешкою и синевой жесток,
Вздымал он голову на шее искривленной,
Как будто Богу он свой посылал упрек!
 

II

 
Париж! Ты стал иным! Ну, а в моей печали
Нет перемен! – Дворцы, помосты и навоз
Иносказанием предместий старых стали;
Воспоминания, вы – крепче, чем утес!
 
 
Всё тот же образ здесь, пред Лувром, возникает:
Безумно движется огромный лебедь мой
И мне изгнанника, больной, напоминает
Он, пожираемый без отдыха мечтой.
 
 
Об Андромахе мысль!..
            Пускай супруг твой сильный,
Как подлый скот, погиб под Пирровой рукой,
Ты в скорби склонена над пустотой могильной
Вдовою Гектора и Элена женой.
 
 
О негритянке мысль!.. Чахоточной, больною
Ты в грязь затоптана! Твой взор искать готов
За бесконечною туманною стеною
Надменной Африки кокосовых стволов.
 
 
Я думаю о тех, кому пришлось проститься
С тем, что им не вернуть; кто наглотался слез
И кто сосет Тоску, как добрую волчицу,
О бедных сиротах, что сохнут легче роз!
 
 
В лесу, где бродит ум, в огромный рог труби ты,
О Память старая, из полных сил своих
О тех матросах, кто на острове забыты,
Кто, пленный, побежден!.. А также – о других!