Ошибки, глупость, грех и скупость чередою Наш занимают ум и заражают кровь; Раскаянью даем мы пищу вновь и вновь, Как труп дает червям насытиться собою.
Погрязнувши в грехах, мы каемся уныло; Признанья продаем высокою ценой, И весело бредем мы прежнею тропой, Поверив, что слеза все пятна наши смыла.
А на подушке зла Алхимик чудотворный Баюкает всю ночь наш ослепленный ум, И девственный металл намерений и дум Весь испаряется в руке его упорной.
Сам Дьявол держит нить судеб и правит нами; В предметах мерзостных находим прелесть мы И к Аду каждый день спускаемся средь тьмы На шаг, без ужаса, зловонными ходами.
Как, уплативши грош, развратник распаленный Целует древнюю, измученную грудь, Так жаждем тайный плод украсть мы где-нибудь И соки выжать все из старого лимона.
Червями мерзкими киша и расползаясь, В мозгах у нас живет разгульных бесов рой. С дыханием к нам Смерть невидимой рекой Стекает в легкие, со стоном разливаясь.
И только потому убийства и поджоги Не вышили еще забавных вензелей По сумрачной канве бесцветных наших дней, Что мало смелости дано душе убогой.
Но там, где тигры спят и вьются клубом змеи, Средь тварей без числа, среди чудовищ всех, Чей слышен визг, и вой, и хрюканье, и смех, В зверинце мерзостном пороков, есть гнуснее
И злее всех один – его не извести нам! Размерен шаг его, и редко слышен крик, Но хочется ему разрушить землю вмиг, И мир он проглотить готов зевком единым.
То Скука! – Омрачив глаза слезой неверной, Она готовит казнь, склонясь над чубуком. Читатель, этот бес давно тебе знаком — О ближний мой и брат, читатель лицемерный!
Сплин и идеал
Благословение
Когда является, по воле Провиденья, Поэт в обителях тумана и тоски, То мать несчастная его полна хулений И Господа клянет, сжимая кулаки:
– «О, лучше б родила я змей клубок шипящий, Чем столь позорное кормить мне существо, И проклята будь ночь с усладой преходящей, Когда на горе мне я зачала его.
Коль средь всех прочих жен, Тобою пощаженных, Супругу в тягость быть Ты предназначил мне, И если не могу, как тайне строк влюбленных, Уроду жалкому могилу дать в огне,
Я на орудие Твоих расправ и гнева Твою всю ненависть сторицей изолью И так ствол искривлю отравленного древа, Что уж не распустить листву ему свою!»
Так злобных слов своих она глотает пену, Не ведая Творцом назначенных путей И для себя сложив на дне глухой Геенны Костры, сужденные проступкам матерей.
Но под опекою незримой Серафима Впивает сирота луч солнца огневой, И в пище и питье, оставленных другими, Находит манну он и нектар золотой.
Играет с ветром он, беседует с грозою И радостно идет по крестному пути; И слыша, как поет он птицею лесною, Не может слез своих Хранитель скрыть в груди.
Все те, кого любить он хочет, боязливо Глядят иль, осмелев от звука первых слов, Хотят исторгнуть стон из жертвы незлобивой И пробуют на нем укус своих зубов.
Они, чтоб отравить вино его и пищу, Готовят тайно смесь из пепла и плевков, И с мнимым ужасом бегут его жилища, Жалея, что пошли вослед его шагов.
Жена его кричит на шумных стогнах мира: – «Коль он за красоту меня боготворить Способен, буду я как древние кумиры, И должен он меня теперь озолотить!
Упьюсь его мольбой и миррою смиренной, Заставлю предо мной колена преклонить, Чтоб знать, дано ли мне в душе, навеки пленной, Святой престол богов со смехом осквернить.
Когда ж мне надоест безбожно с ним возиться, Я руку положу свою к нему на грудь, И ногти, схожие с когтями хищной птицы, Смертельный проложить сумеют к сердцу путь.
Как малого птенца, что бьется средь мучений, Я сердце красное из жертвы извлеку И, псу любимому давая на съеденье, На землю я его с презрением швырну!»
Но руки к небесам, где пышный трон сверкает, Задумчивый Поэт молитвенно воздел, И молнии ума от глаз его скрывают И буйную толпу, и собственный удел:
– «Благословен наш Бог, дающий чадам сирым Боль в исцеление душевных гнойных ран И тем живительным и чистым эликсиром Готовящий святых к блаженству райских стран.
Я знаю, мой Господь, что примешь Ты поэта В ряды победные Твоих святых дружин, И место на пиру бессмертия и света Среди Архангелов займет лишь он один.
Я ведаю, что боль единственная слава, Чей вечный блеск землей и адом пощажен; И нужно, чтоб создать венцов незримых сплавы, Богатства всех миров и дани всех времен.
Все драгоценности исчезнувшей Пальмиры, Металлы редкие, жемчужины морей, Сравниться б не могли с моей святой порфирой И с ослепительной короною моей.
Ведь сотворишь ее из чистого сиянья Чертогов, где лазурь извечная светла, Нашедшего в глазах земных Твоих созданий Лишь омраченные, слепые зеркала!»
Альбатрос
Нередко, для забав, стараются матросы, Когда скользит корабль над бездной вод глухих, Поймать могучего морского альбатроса, Парящего вокруг сопутников своих.
Но только те его на доски опустили — Смутится царь небес, неловкий и хромой, И крылья белые, раскрытые бессильно, По палубе влечет, как весла, за собой.
Воздушный путник тот, как он нелеп и жалок! Красавец бывший стал уродлив и смешон! Кто дразнит трубкою его, а кто вразвалку Идет, изобразив, как крыльев он лишен.
Поэт, походишь ты на князя туч свободных, Знакомого с грозой, презревшего стрелков; Изгнаннику с небес, средь окриков народных, Гигантские крыла помеха для шагов.
Воспарение
Над зеленью долин, над синими морями, Горами, рощами и слоем облаков, За гранью древних солнц и вечных их кругов, За недоступными надзвездными краями,
Мой дух, ты движешься с проворностью пловца Могучего, чья грудь лобзаньям влаги рада, И с несказанною, спокойною отрадой Отважно бороздишь ты пропасти Творца.
Подальше улетай от вредных испарений. Очиститься спеши в лазури золотой И пей, как девственный напиток неземной, Огонь, наполнивший небесные селенья.
Сквозь скуку, и тоску, и сумрак горьких бед, Отягощающих теченье дней туманных, Блажен, кто силою полетов неустанных Уносится к полям, где вечный мир и свет.
Чьи мысли по утрам, учась у птиц небесных, В свободную лазурь взлетают взмахом крыл. – Кто духом воспарил над жизнью и открыл Смысл языка цветов и тварей бессловесных.
Соответствия
Природа – храм, и в нем есть ряд живых колонн; Из них порой слова невнятные исходят; В том храме человек в лесу символов бродит, И на него их взор привычный устремлен.
Как эха долгие друг другу отвечают, Сливаясь вдалеке в один и тот же глас, Безбрежный, как лазурь, окутавшая нас, Так запахи, цвета и звуки совпадают.
Одни есть запахи невиннее детей, Как флейты нежные, зеленые, как поле. – В других нам слышен тлен, но всех они властней
И беспредельною мечтой плывут на воле, Как амбра, фимиам, и мускус, и алой, Поющие страстей и духа пыл живой.
* * *
Мне память дорога эпох тех обнаженных, Когда Феб золотил кумиры воплощенных Богов, и были дни людей, на зов весны, Без лжи и без забот любви посвящены. Лазурь приветливым лучом на них горела; Здоровием дыша, цвело святое тело. Цибела, щедрая обилием плодов, Не тяготилася числом своих сынов, Волчица добрая, всю тварь под небесами Кормить готовая набухшими сосцами. Мужчина, красотой и силой светлый, мог Гордиться девами, в чьем сердце он был бог — Плоды немятые, не знавшие ненастья, Чья кожа гладкая звала укусы страсти!
А в наши дни Поэт, поверивший в мечты, Порой свидетелем случайной наготы Мужчин и женщин став, клянет обман бесплодный, Стыдится и стоит с угрюмостью холодной Пред этим зрелищем, безмолвен и суров! Чудовищная плоть, накинь скорей покров! Нелепые тела, гнуснее, чем личины! Худые, жирные иль дряблые мужчины, Кого Бог выгоды, безжалостно глухой, Навек запеленал железной пеленой! И женщины, увы, бледнее свеч церковных, Принявшие разврат взамен утех любовных, И девы – дочери печальных матерей, Обезображенных плодливостью своей!
Есть, правда, и у нас, на склоне жизни старой, Народам древности неведомые чары. Огнем сердечных язв изъедены чела, И прелесть томная на лица нам легла. Но скудные дары Муз наших запоздалых Не помешают нам, сынам веков усталых, Всегда несть юности невольный наш привет — Священной юности, в расцвете первых лет, С глазами ясными, прозрачными, как воды, Разлившей на весь мир сочувственной природы, Как светлая лазурь, как птицы и цветы, Звон песен, аромат и сладость теплоты.
Маяки
О Рубенс, лени сад, струя реки забвенья, Плоть свежая, любви чужая навсегда, Но где играет жизнь могучая, в движеньи Безостановочном, как воздух и вода.
Да Винчи, зеркало, в котором тонут взоры, Где лики ангелов, с улыбкою немой, Исполненною тайн, сияют средь убора Лесов и ледников, закрывших край святой.
Рембрандт, немолчная и скорбная больница, С большим распятием, висящим на стене, Где слезная мольба средь мерзости струится И зимний луч стрелой сверкает вдруг во тьме.
Микель-Анджело, луг заклятый, где Герои Встречаются с Христом, где сумрачно встают Слепые призраки вечернею порою И саван пальцами искривленными рвут.
Бесстыдство, грубый гнев и страсть изобразивший, Нашедший красоту на дне людских низин, О сердце гордое, художник, желчь таивший, Пюжэ, преступников печальный властелин!
Ватто, тот карнавал, где много знаменитых Сердец, как бабочки, порхают и горят; Где средь ночных садов, цепями люстр увитых, Безумно кружится веселый маскарад.
Ты, Гойя, жуткий сон, страна тобой воспетых Ведьм, варящих слепых зародышей в котлах, Старух у зеркала и девушек раздетых, Но, бесам на соблазн, оставшихся в чулках.
Делакруа, в тени всегда зеленых елей Немое озеро, куда издалека Дурные ангелы бесшумно прилетели И где нам слышится песнь вольного стрелка.
Все те проклятия, хуления и стоны, Восторги, крики, вздох, молебны, плач скорбей — Звук, эхом тысячи ущелий возрожденный, И для людских сердец божественный елей.
То клик, повторенный от века часовыми, Приказ властительных и громких голосов, Маяк, пылающий над башнями ночными, Призыв охотников, забредших в глубь лесов.
Воистину, Господь, вернейшего залога Достоинства души Тебе не можем дать, Чем этот вечный стон, из нашего острога К бессмертным берегам идущий умирать.
Больная Муза
О Муза бедная! Скажи мне, что с тобой? Твои глаза полны полуночных видений, И на твоих щеках проходят чередой, В тупом безмолвии, испуг и исступленье.
Ночные призраки и муж нездешний твой Струили ль вновь из урн и жуть и упоенье? Тяжелый сон тебя коварною рукой Увлек ли в тонкие, смертельные селенья?
О, если бы всегда, здоровием дыша, Твоя была полна дум радостных душа, И кровь крещеная текла б легко и плавно,
Как звуки гордые античного пэана, В которых царствует родитель песен, Феб, И вседержавный Пан, дарующий нам хлеб!
Продажная Муза
О Муза жалкая, любовница дворцов, Когда Январь нашлет на нас Борей холодный, Найдешь ли, вечером тоскуя безысходно, Для посиневших ног немного угольков;
Иль плечи оживишь под лаской мимолетной Полуночных лучей, проникнувших под кров? Сберешь ли золото лазурных вечеров, Когда карман твой пуст и день грозит голодный?
Ты век должна, чтоб хлеб насущный получить, При чуждых алтарях кадилами кадить, Молебны петь богам, непризнанным тобою,
Или на площадях, показывая грудь И запретив слезам сквозь дикий смех блеснуть, Кривляться и плясать пред грубою толпою.
Дурной монах
В былых монастырях со стен глядела живо Святая Истина, в их росписи цветной, И вид тот согревал мечтой благочестивой Сердца и облегчал им подвиг их земной.
В те дни, когда цвела еще Христова нива, Иной святой монах, для нас уже чужой, Так возвеличил Смерть рукою нестроптивой, Избравши кладбище своею мастерской.
Душа моя, ты склеп, и я в тебе от века В тупом бездействии живу, как инок некий. Ничто не красит стен обители моей.
Сумею ль превратить – монах, забывший Бога — Живое зрелище судьбы моей убогой В работу рук моих и свет моих очей?
Враг
Вся молодость была жестокою грозою, Лишь изредка живым пронизанной лучом. Так много сгублено и громом и водою, Что нет почти плодов златых в саду моем.
На мыслях уж лежат туманы листопада, И мне не обойтись без граблей и лопат, Чтоб вновь создать дождем разрушенные гряды, Где вырыла вода могил глубоких ряд.
Найдут ли поздние цветы моих мечтаний Вновь пищу, нужную для их произрастанья, В саду том, где давно ничто уж не цветет?
О горе горькое! Жизнь нашу время гложет, И враг неведомый, что сердце нам грызет, Пьет кровь и нашею утратой силы множит.
Неудача
Нет, ноша слишком уж тяжка! Поднять ее Сизиф лишь может. Хоть сердце в труд художник вложит — Искусство долго, Жизнь кратка.
Могил надменных избегая, Уходит сердце в час скорбей На кладбище погибших дней, Марш похоронный отбивая.
– Алмазов много спит во мгле, На дне пучины иль в земле, От лотов и лопат далеко.
И не один цветок цветет И мед, как тайна сладкий, льет Среди безлюдности глубокой!
Прежняя жизнь
В тени я портиков высоких жил годами. Был отблеск солнц морских на камнях их зажжен, И стройные ряды торжественных колонн, Как грот базальтовый, чернели вечерами.
Валы, качавшие на лоне небосклон, Неслись, и голос их, всесильными громами Звуча, был сказочно с закатными цветами, Горевшими в глазах моих, соединен.
Так прожил долго там я в неге безмятежной Среди лазури, волн и тканей дорогих, И благовонных тел невольников нагих,
Что освежали лоб мне пальмами прилежно И только к одному стремились – угадать, Зачем мне суждено так горько изнывать.
Цыгане в пути
Пророческий народ с горящими зрачками Вчера пустился в путь, и матери детей Несут или к сосцам искусанных грудей Дают им припадать голодными губами.
Мужчины вслед идут за крытыми возами, Где семьи спрятаны от зноя и лучей, На небо устремив тяжелый взор очей, Уже покинутых неверными мечтами.
Таясь среди песка, глядит на них сверчок, И песня звонкая слышна им вдоль дорог; Цибела ради них свои сгущает сени,
И в расцветающей пустыне бьет родник Для этих странников, чей жгучий взор проник В знакомую страну глухих грядущих теней.
Человек и море
Свободный человек, любить во все века Ты будешь зеркало свое – родное море. Ты душу узнаешь в его глухом просторе, И бездна дум твоих не менее горька.
Ты погружаешься в свое изображенье, И руки и глаза насытив, и твой дух, Средь гула гроз своих, порою клонит слух, Внимая бешеной, неукротимой пене.
Вы оба с ним равно угрюмы и темны; Никто, о человек, твоей не мерил бездны, О море, никому до дна ты не известно, И не раскроете вы тайной глубины.
И все же, вот уж ряд веков неисчислимый, Как вы сражаетесь, раскаянье забыв И жалость, вняв резни и гибели призыв, О братья и враги в борьбе непримиримой!
Дон Жуан в аду
Когда был Дон Жуан к глухим подземным водам Отозван и свою Харону лепту дал, Бродяга сумрачный, сверкая взором гордым, Рукою мстительной и сильной весла взял.
С грудями вялыми, раскрывши одеянья, Сбежались женщины к нему со всех сторон, Подобно стаду жертв, ведомых на закланье, И слышен был во тьме протяжный, горький стон.
Слуга его твердил со смехом господину Про долг. Его отец нетвердою рукой На сына дерзкого, презревшего седины, Указывал теням, бродившим за рекой.
Дрожа под трауром, печальная Эльвира, Простившая обман и слезы тайных мук, Казалось, все ждала от прежнего кумира Улыбки сладостной, как первой клятвы звук.
Застывши на корме, закованный весь в латы, Муж каменный делил рулем угрюмый вал, Но чуждый всем герой, на меч склонясь, куда-то Глядел и никого кругом не узнавал.
Наказание гордости
В те дивные года, когда, дыша любовью, Ум смертный изучал одно лишь Богословье, Один среди святых, прославленных мужей – Сердца расшевелив огнем своих речей, Согрев восторгами их черные глубины, К престолу Вышнего и славе Голубиной Сумевши, для себя нежданно, обрести Одним лишь Ангелам доступные пути — Смущен, как человек, поднявшийся на скалы, Воскликнул, в приступе гордыни небывалой: «Ничтожный Иисус! Высоко ты взлетел! Но если б развенчать тебя я захотел, С твоею славою сравнилось бы паденье, И стал бы ты пустой и смехотворной тенью!»
Он в тот же самый миг был разума лишен. Свет солнца яркого того был омрачен. Первоначальный мрак в уме том воцарился, Который храмом был и роскошью светился, И где под сводами сверкало все огнем. Молчание и ночь одни остались в нем, Как в склепе, навсегда свои замкнувшем двери.
С тех пор был превращен в бездомного он зверя. И летом и зимой, не видя ничего, Полями он бродил, немое существо, Неряшливый старик, чужой всему на свете, И бегали за ним и насмехались дети.
Красота
О смертные, как сон я каменный прекрасна. Изранен тот, кто раз прильнул к моей груди, Но ей дано зажечь в поэте жар любви, Как вещество миров, бессмертной и безгласной.
Как сфинкс непонятый, царю я в вышине; Спит сердце снежное под грудью лебединой; Застыв, я линии не сдвину ни единой; Не плачу никогда, и смеха нет во мне.
Поэты пред моим торжественным молчаньем, Напоминающим лик мраморных богов, Все ночи посвятят суровым послушаньям;
Ведь мне, чтоб ослепить безропотных рабов, Два зеркала даны, в которых все чудесно — Широкие глаза, с их ясностью небесной.
Идеал
Нет, никогда толпа прелестниц пошловатых, Испорченных плодов ничтожных наших дней, В уборе их одежд и поз замысловатых, Не сможет утолить мечты души моей.
О Гаварни, поэт улыбок томно-бледных, Не для меня ты дев больничных рисовал; Я не могу найти средь роз твоих бесцветных Цветка, похожего на красный идеал.
Но сердцу дороги, глубокому, как бездна, Вы, Лэди Макбет, дух преступный и железный, Эсхилова мечта, расцветшая средь льдов,
Иль ты, немая Ночь, ты, дочь Микель-Анджело, Раскрывшая, во сне склонясь на мрамор белый, Красы, достойные страстей полубогов.
Гигантша
В те времена, когда могучая Природа Творила каждый день чудовищных детей, С гигантшей юною я жить хотел бы годы, Как при царевне кот, ласкающийся к ней;
Дивиться, как цветет с душою вместе тело, Растущее легко средь бешеных затей; Угадывать грозу, что в сердце закипела, По влажной пелене в зрачках ее очей;
На воле исходить ее младое лоно, Вползать на верх колен по их крутому склону, А летом, иногда, когда, от злых лучей
Устав, она в полях раскинется широко, Спать беззаботным сном в тени ее грудей, Как мирное село в тени горы высокой.
Запястья
Одежды сбросила она, но для меня Оставила свои гремящие запястья; И дал ей тот убор, сверкая и звеня, Победный вид рабынь в дни юного их счастья.
Когда он издает звук резвый и живой, Тот мир сияющий из камня и металла Дарует мне восторг, и жгучею мечтой Смесь звуков и лучей всегда меня смущала.
Покорствуя страстям, лежала тут она И с высоты своей мне улыбалась нежно; Любовь моя текла к подруге, как волна Влюбленная бежит на грудь скалы прибрежной.
Очей не отводя, как укрощенный тигр, Задумчиво нема, она меняла позы, И смесь невинности и похотливых игр Давала новый блеск ее метаморфозам.
Рука ее, нога, бедро и стан младой, Как мрамор гладкие и негой несравнимой Полны, влекли мой взор спокойный чередой; И груди, гроздия лозы моей родимой,
Тянулись все ко мне, нежней, чем духи Зла, Чтоб душу возмутить и мир ее глубокий, Но недоступна им хрустальная скала Была, где я сидел, мечтатель одинокий.
Казалось, совместил для новой цели Рок Стан стройный юноши и бедра амазонки, Так круг прекрасных чресл был пышен и широк И так был золотист цвет смуглый тальи тонкой.
– Усталой лампы свет медлительно погас; Лишь пламя очага неверное горело, Дыша порывами, и кровью каждый раз Вздох яркий заливал янтарь родного тела.
