Моя мать смеется – Шанталь Акерман

Я люблю читать книги про смерть. Особенно книги, где в академическом или поэтическом ключе она изучается. Но я всегда обхожу стороной работы, посвященные умиранию людей, где есть только неприкрытый человеческий опыт. Эта книга из таких. Главная героиня – режиссер Шанталь Акерман – в течение долгого времени наблюдает, как ее очень старая мать постепенно умирает, буквально рассыпается у нее на глазах. За этим очень тяжело наблюдать, особенно когда у тебя родители в почтенном возрасте. Эта книга во многом чиста от всякой зауми, от размышлений о смерти и жизни, от цитат из книг «очень умных почтенных мужчин и женщин». Это все было выхолощено, чтобы показать, что есть умирание на самом деле.

Книга очень серая, бесцветная, перелистывая страницу, ты все ждешь той страшной строчки: «Моя мать больше не смеется – она умерла». Этого не происходит, но легче не становится. Жизнь самой героини тоже нельзя назвать радостной: вечные расставания, душевные боли по тем, кого она любит. Но в этом, что удивительно, нет никакой искры жизни, все будто бы видится через водную гладь. Глухо, мутно, серо. Будто бы мы видим мир глазами ее матери, которая стремительно теряет слух, зрение и волю к жизни.

Еще страшнее становится, когда переворачиваешь книгу и видишь последние строчки биографии Акерман, которые сообщают, что она совершила самоубийство через год после смерти матери. Поэтому строчки в конце этого текста («Мы любили друг друга, расстались, не помню почему, и снова любим друг друга. Даже наши тени друг друга любят, когда мы идем рядом») не воспринимаются, как надежда на новую жизнь для героини без страха смерти и, одновременно, устремления к ней.

Итог: этот текст хорош как опыт борьбы со смертью, с ее всепоглощающей силой, перед которой нельзя устоять и которому нельзя подготовиться.

Перечитала все написанное, и мне ужасно не понравилось. Но что делать, написала же. Вот оно.

Вот он, текст Шанталь Акерман, лежит передо мной, и я не знаю, хочется мне убежать или остаться. Думаю, лучше остаться, наверное. Так будет лучше, для них обеих. Так я продлю им жизнь хотя бы на пару минут. Пара дополнительных минут им не помешает. Матери и дочери еще есть, что обсудить.

Они разные. Мать – очень сильная женщина, она и не планировала покоряться судьбе. Ни тогда, когда еще девочкой была в Аушвице. Ни когда лишилась в Аушвице родителей. И уж тем более сейчас она не станет мириться с преждевременным умиранием. Хотя когда умирание может быть ко времени. Мать знает, что такое «в худшем случае», она выучила все необходимые инструменты и ритуалы, чтобы это предотвратить, она наготове. Но сейчас совсем не тот случай. Еще слишком рано. Каких-то 80 лет. В 80 лет не устаешь от разговоров и не ржешь от боли, как лошадь. В 80 лет твой халат не перекашивает на левом сломанном плече, и ты не выглядишь, как тряпичная кукла. В 80 лет не говоришь вслух, сама того не зная, и лицо твое уж точно не цвета земли. Это невозможно. В 80 лет строишь списки покупок, планируешь выходные, заранее собираешь чемодан. В 80 лет радуешься, уплетая мелкую камбалу, слышишь и точно знаешь, что значат звуки на другом конце линии, и искренне веришь, что скоро выздоровеешь. В 80 лет все еще можно не ковырять годы, проведенные в лагере, ведь то было давно, а важно то, что сейчас, – сходить к парикмахеру, слетать в Мексику к младшей дочери, помочь непутевой старшей, выдать внучку замуж. Насмеяться вдоволь, ведь ты так любишь смеяться. Ведь ты радостная и сильная женщина. Все так говорят. И точно никогда ты не поверишь в то, что ты уже старая. В 80-то лет, это же просто смешно! Но когда твоя дочь вдруг скажет, что тебе уже не 18, это будет как снег на голову, точно. Ты вдруг все поймешь. Ты вспомнишь путешествие в Италию, ты была так счастлива. Ты вспомнишь усатого черноволосого израильского офицера, с которым обменивалась письмами в молодости, но только потому что есть фото, иначе бы точно не вспомнила. Ты вспомнишь, как кормила маленьких дочерей из бутылочки. Младшая, в отличие от старшей, пила. Медленно, но пила. Ты вспомнишь родной язык, точно, ты ведь когда-то говорила по-польски. Но то было тогда, а сейчас рядом нет никого, с кем можно было бы поговорить по-польски. И ты вдруг поймешь, что от тебя бегает по дому собственная дочь, убегает, чтобы не смотреть на твое живое тело мертвеца, не наблюдать твое умирание. Ты поймешь, что все только и делают, что убегают: дети, внуки, работницы по дому, старые друзья – но ведь они-то должны помнить тебя красивой! Ты вдруг осознаешь, что для других ты стала транзитной локацией, аэропортом – у тебя не задерживаются. А тебе так хочется снова собраться все вместе. Но ты знаешь, что все уже умерли и ты тоже умираешь. И тогда ты вдруг заговоришь. Да. Теперь пора. Это будет редкий случай, когда ты скажешь правду, себе и всем вокруг. Ты скажешь, что там и правда было тяжело.

Они разные. Дочь совсем в другом жанре, так отец говорил – она в другом жанре. Он, конечно, еще надеялся, что ты выйдешь замуж и успокоишься, но уже понимал, что жанр не тот. Да, тут что-то не то. Еще учительница в школе говорила, что с твоей головой что-то не то и что это плохо кончится. Учительница догадалась, но не мать и не отец. Вот дела. Но ты тоже догадалась. Ты всегда это знала. Ты знаешь, что твоя ткань паршивая, а жанр не тот, потому что в детстве ты любила свою подругу, это была осень или зима. Ты знаешь, потому что твое сердце постоянно болит, особенно от слов «равнина», «небо», «память». Ты знаешь, потому что можешь радоваться только, когда идешь за сигаретами в магазин или пишешь. Тогда ты чувствуешь себя человеком, у которого есть дело. Тогда грязные матрасы на помойке заливаются солнечным светом, и пятна на них не так уж видны. Ты знаешь, что тут что-то не то, потому что очень много спишь. Потому что, хотя тебе есть где жить, а твоя девушка создала для тебя дом вокруг кушетки в Нью-Йорке, у тебя нет дома, и ты живешь в самолетах. Ты и так знаешь, что твоя кожа ни на что не годится. Перешить не получится, дырку не заделаешь, она паршивая от рождения. Ты знаешь, что состарилась еще тогда, в утробе. И ты удивляешься, когда твой молодой племянник видит твою внешнюю старость. Но ты же не старая, это невозможно. Ребенок-старик еще не успел повзрослеть и устроиться, ты еще не успела стать старой. А тебе так хотелось бы пойти с племянником на танцы! Но хорошо, что у тебя вообще есть племянник. Твои родственники помогают маскировать то, что ты другая, и глядя на них, ты чувствуешь себя менее одиноко, ты чувствуешь себя обычной женщиной, у которой есть племянники. Но ненадолго, потому что ты предпочитаешь лица маскам. Потому что ты всегда узнаешь, если фильм или книга врет. Ты знаешь канву правды и что собаки умирают не от старости, а от отказа почек. И что плечо матери так и останется сломанным. Ты стараешься быть рядом, смело смотреть в ее невидящие глаза, слушать одни и те же рассказы и делать вид, что халат не перекошен. Ты кормишь мать медицинским питанием из бутылочки и она пьет. Медленно, но пьет. Ты играешь в прятки со смертью и выбираешь спрятаться в письме. Смерть всегда водит и всегда находит твое тайное место, потому что в итоге пишешь ты всегда только о матери. И тогда ты выходишь, застуканная, с белым букетом над головой, как на похороны, и, как полагается для застуканной, испытываешь стыд. Твоя мать не говорит с тобой о своем детстве в Аушвице, и тебе так жаль. Все, что ты можешь, это говорить о своем, и ты говоришь. Ты помнишь, какая мать была молодая и красивая, ты помнишь ее золотисто-оранжевое платье в полоску и то, как она о вас заботилась. Ты помнишь, как любила ее. Поэтому ты выбираешь умирать по чуть-чуть, вместе с мамой, ведь самое ужасное – когда родители хоронят своих детей, поэтому потом, когда ее не станет. Время идет, и твоя мать меняется, она вдруг вспоминает об Италии, молодом офицере и польском языке. Она вдруг говорит, что ты ей только мешаешь и грозится кулаком. Ты радуешься ее мимолетной честности. И тогда ты думаешь, что, может, ты тоже изменишься и все наладится. И тогда ты смеешься на вулкане, ведь твоя мать так любит смеяться.

Шанталь Акерман, известная режиссёрка, написала книгу об умирании матери. Через 2 года после публикации авторка совершит самоубийство. А ещё в тизерах и рецензиях часто встречается фраза о том, что мать Акерман побывала в концентрационном лагере и выжила. При этом в книге о лагере будет ровно 3 слова, мать Акерман пока ещё жива (книга выйдет в 2013 г., а мать умрет в 2014 г.), да и сама авторка будет только вскользь размышлять о самоубийстве.«Моя мать смеётся» – заметки о том, как человек готовится принять неизбежное умирание матери, и как плохо это получается на деле.Пожилая мать Акерман страдает от непонятных болей, очень похудела, потеряла много волос, вдобавок она ломает плечо и теперь с трудом обслуживает себя. Женщина жаждет общения с дочерью, но та сама не в лучшем состоянии. Многолетняя депрессия, бессонница и отношения с ревнивой подругой дестабилизируют Шанталь. Ей сложно общаться с матерью, она не знает, о чём говорить, и корит себя за то, что не может побыть ей отдушиной.«Моя мать смеётся» не похожа ни на оправдания, ни на исповедь. Это фиксация чувств и событий человеком, страдающим от депрессии. Если фильмы Акерман с долгими кадрами – скорее работа для зрителя, то книга написана стилистически просто. Однако каждая страница сочится болью предстоящей утраты, которую ничто не может заглушить. Как пишет сама Акерман – с ней происходят разве что little nothings. Эта мучительная статика и составляет её дни и месяцы.Такие книги как «Рана» Васякиной и «Моя мать смеётся» помогают понять, что в жизни мало чёрно-белого, даже когда речь идёт об утрате близкого. И люди, которые делятся таким опытом, делают важную вещь – формируют реальную картину несовершенного мира.Так бывает, что человек уходит, а у тебя нет сил достойно его «проводить». Ты этого не умеешь, не чувствуешь как лучше, не понимаешь, что делать. Дневники Акерман о том, что тяжесть потери начинаешь ощущать гораздо раньше фактической смерти и что нельзя себя съедать за то, что ты проживаешь это время как-то неправильно.