Шанель Клитон
Когда мы покинули Кубу
Глава 2
Тот же балкон. Другой мужчина. Тот же оценивающий взгляд, только без искры восхищения и без блеска привлекательности. Хотя музыка по-прежнему доносится из зала, танцевать мы точно не будем.
– Насколько я понимаю, у нас общий враг, – говорит мистер Дуайер.
На его грубо обтесанном лице осторожная маска. Он оглядывает меня с ног до головы, причем делает это профессионально. Передо мной настоящий шпион: сосредоточенный, твердый, способный приспособиться к любой ситуации.
ЦРУ играет в жизни Латинской Америки кровавую роль. В кругах, где я теперь вращаюсь, став преемницей погибшего брата, ходят слухи об участии разведки США в таких событиях, как переворот в Гватемале.
– Да, – говорю я.
– И вы думаете, вы можете с ним что-то сделать?
Дуайер достает из золотого портсигара тонкую сигарету. Щелкает зажигалка, тоже золотая, с гравировкой, и бумага начинает потрескивать. В воздух поднимается первое облачко дыма. Головокружительный запах табака наполняет балкон, смешиваясь с ароматом духов, которые я нанесла на запястья.
– Да.
Может показаться, что сейчас на этом балконе уместнее стоять не мне, двадцатидвухлетней девушке, а кому-нибудь вроде моего отца – человеку, всю жизнь посвятившему преумножению своей силы и власти. Но на самом деле именно мой возраст и мой пол превращают меня в эффективное оружие. Нужен кто-то, кто сможет подобраться к Фиделю близко, заинтересовать его и при этом не вызвать никаких подозрений. А разве власть имущие относятся к кому-нибудь менее серьезно, чем к женщинам, тем более молоденьким? Кроме того, Фидель, как известно, падок на женскую красоту – это один из его многочисленных пороков.
– В Гаване вы были связаны с повстанцами, – говорит Дуайер, и в его жестком взгляде читается неодобрение.
Отношения ЦРУ с бывшим кубинским президентом Батистой были, мягко говоря, запутанными. На протяжении долгого времени мы, то есть я и мне подобные, осложняли их, как могли, создавая американской разведке заслуженные проблемы.
Однако на войне порой складываются странные союзы.
– Да, – отвечаю я.
– Из-за брата?
Возможно, Дуайер рассчитывает обескуражить меня своей осведомленностью, но я не удивлена, что они знают о смерти Алехандро и о его участии в революции. Американцы много лет вмешивались в дела Кубы, и их махинации были на руку таким, как Батиста.
– Поначалу да, – отвечаю я сухо.
По морщинам Дуайера расползается улыбка. Это движение кажется неестественным для его малоподвижного лица.
– Мисс Перес, вы попросили о встрече, и если хотите убедить меня в том, что это не напрасная трата времени, то можете начинать.
На Кубе люди страдают и гибнут, а этот человек стоит передо мной в смокинге и лениво обдумывает государственный переворот, покуривая сигарету. Оттого что он, похоже, получает удовольствие от процесса, ситуация выглядит еще оскорбительнее.
– Вы бы не согласились со мной встретиться, если бы не были на грани отчаяния, – говорю я и с каждым словом чувствую себя увереннее. – Раз сейчас вы здесь стоите, значит, вам нужен нестандартный способ подобраться к Фиделю, потому что все ваши дипломатические поползновения встретили с его стороны решительный отпор. Я рискую всем: своей репутацией, репутацией семьи, даже жизнью. И это ваша задача – объяснить мне, что вы нужны мне больше, чем я вам. Я запросто могла бы найти мужчину, который наденет мне кольцо на палец и купит особняк, а весь мир пускай себе горит. У вас же не все так просто: коммунисты дышат в затылок, и, если Латинская Америка погибнет, вам тоже не сносить головы. Это в ваших интересах – что-то сделать с пороховой бочкой, которая находится в девяноста милях от вашего берега. Это вам нужна Куба. И я. Давайте не будем недооценивать интеллекта друг друга, делая вид, что не понимаем этого.
Дуайер склоняет голову, окутанную табачным дымом, в насмешливом выражении почтения.
– Эдуардо прав: у вас не просто милое личико.
Эдуардо Диас, сын друга моего отца, организовал для меня эту встречу. Он один из тех, кто помог нашей семье акклиматизироваться в Соединенных Штатах.
Дуайер затягивается.
– Хорошо, начнем разговор по-другому. Почему вы считаете, что сможете приблизиться к Кастро?
– Потому что он мужчина.
Разве этого не достаточно? Если в моей коллекции уже пять предложений руки и сердца, то, наверное, я имею некоторое представление о том, как обращаться с противоположным полом.
– Вы с ним знакомы? Он был в числе ваших поклонников?
Я в очередной раз убеждаюсь, что моя слава идет впереди меня.
– Нет, он не имел такого удовольствия. Зато несколько раз я виделась с Че Геварой.
– И Гевара вам доверяет?
Я позволяю себе очень неизящно фыркнуть.
– Вряд ли. Думаю, ему вообще нет до меня особого дела, но это ведь хорошо, не так ли? Для них я девушка из светской хроники, одна из пресловутых сахарных королев. Таких, как я, они презирают, но устоять против нас не могут. Угрозы во мне они не увидят, а досадить моему отцу непременно захотят. Это следует из раздутости их эго и неприязни к семье, на которую указывает моя фамилия. К тому же…
Я замолкаю: договаривать нет смысла. Что революционеры, что тираны – все они в конечном счете мужчины, и руководит ими не интеллект.
Дуайер еще раз окидывает взглядом подчеркнутые изгибы моего тела. От него не укрывается то, что для нашей семьи настали не лучшие времена: платье не самое модное, туфли подобраны плохо, на шее блескучие стекляшки.
Какую бы горделивую позу я ни приняла, я тоже кое в чем заинтересована, и он это знает.
– И как вы предполагаете к нему подобраться? Для этого вам нужно вернуться на Кубу?
Он дразнит меня, как ребенка конфеткой. Чего бы я только не отдала, чтобы вернуться в то единственное место на земле, где я чувствую себя как дома! Чтобы встретиться с друзьями и родственниками, чтобы прекратилось бесконечное ожидание.
– Наверное, – говорю я. – Или можно дождаться, когда он приедет сюда с дипломатическим визитом.
Кастро уже приглашали в Штаты в апреле, через три месяца после прихода к власти. Президент Эйзенхауэр, к своей чести, его не принял, зато он встретился с вице-президентом Никсоном, и, судя по тому, что Дуайер стоит сейчас передо мной, встречу нельзя назвать удачной.
– Кастро – человек не безрассудный. Жизнью, во всяком случае, рисковать не станет. Добраться до него, даже с вашими чарами, будет нелегко.
– Легкость мне и не нужна. Мне нужен шанс.
– А о возможном провале вы подумали? Его охрана, если поймает вас, может убить. И, вероятно, убьет. Ваша фамилия не везде вас защитит. К этому вы готовы?
– В случае провала меня убьют. Уверяю вас, я понимаю. Я бы не стала в это ввязываться, если бы не знала, каковы ставки.
– Не думал я, что вы идеалистка.
Слово «идеалистка» звучит у него как ругательство.
– И правильно делали.
– Ваш брат…
– О брате я ни с кем не говорю. Этого вы от меня не добьетесь.
Алехандро первым увидел трещины в той жизни, которой мы жили на Кубе до революции, и вслух сказал о них за обеденным столом. Он был возмущен тем, что наша семья наслаждается комфортом, когда вокруг столько людей страдает. Вступив в Федерацию студентов университетов Кубы, Алехандро присоединился к движению сопротивления и принял участие в штурме президентского дворца, после чего отец от него отрекся. Большинство кубинцев смотрели на своего тогдашнего правителя сквозь отрицательную линзу, но наша семья предпочитала дружбу с Фульхенсио Батистой как с неизбежным злом.
Всю жизнь я везде следовала за Алехандро. Его гнев становился моим гневом, его мечты становились моими мечтами, его надежды – моими надеждами. Его смерть стала моей смертью.
Мы оставили Алехандро на Кубе, в склепе среди многочисленных родственников, под землей, на которой теперь хозяйничают его убийцы.
Я делаю глубокий вдох.
– Так вы заинтересованы в моей помощи?
Дуайер бросает сигарету на пол и гасит носком туфли.
– Может быть. Мы с вами свяжемся.
Отрывисто кивнув, он уходит. Я остаюсь на балконе одна, между надеждой и отчаянием.
После замужества Элизы в доме с родителями остались только Изабелла, Мария и я. Мария ходит в школу, а мы с Изабеллой не знаем, куда девать время. Занимаемся благотворительностью и церковными делами, я вот втянулась еще и в «факультативную» политическую деятельность. И все-таки наша жизнь кажется мне бесцельной. Я пытаюсь добиться от отца, чтобы он разрешил нам поступить в университет, и предлагаю помощь в возрождении нашей сахарной компании, почти уничтоженной революцией Фиделя.
Восемь месяцев назад на Кубе был издан закон об аграрной реформе, который ограничил площадь частных земельных владений, чтобы перераспределить «излишки» или просто конфисковать их в пользу правительства. Один росчерк пера разрушил все, что семьи, подобные моей, строили веками. Но это еще не самое страшное: судя по слухам, долетающим до нас из нашей страны, тысячи моих соотечественников томятся в тюрьмах, подвергаются пыткам, погибают.
– Будьте осторожны.
Услышав этот голос, я вздрагиваю и оборачиваюсь. Оборачиваюсь медленно: отчасти из женского тщеславия, но прежде всего, чтобы голова успела проясниться.
Хотя теперь я знаю, кто он, и знаю о его предстоящей женитьбе, он не стал менее блистательным. Единственное, что сейчас портит его красивое лицо, – это хмурый взгляд, направленный на меня.
– Дуайер из тех, кого нежелательно настраивать против себя, – говорит Николас Престон предостерегающе.
При том, какое влиятельное положение он занимает в правительстве, я не удивляюсь знакомству Престона с человеком из ЦРУ. Увидев в его глазах интерес, не удивляюсь я и тому, что в разгар праздника по случаю своей помолвки он проследил за мной, когда я исчезла из бального зала. Мне неприятны его слова, его предостерегающая интонация и то, что он считает, будто меня нужно оберегать.
– Я сама в состоянии о себе позаботиться.
– Пожалуй. И все же это не значит, что вам не следует осторожнее выбирать для себя компанию. Дуайер не постесняется использовать вас в своих целях и не станет слишком беспокоиться о вашей судьбе. С ним шутки плохи.
– А я и не шучу.
Слова Николаса Престона напоминают мне то, что говорят мои родители: ставя передо мной барьеры, они напоминают мне о статусе нашей семьи, о необходимости выгодного замужества, о важности продвижения по общественной лестнице.
Он делает шаг вперед, я слегка наклоняю голову набок и пристально смотрю на него.
– Разве здесь вы должны сейчас быть, сенатор Престон? Ваша невеста вряд ли будет довольна тем, что вы озабочены делами другой женщины. Тем более такой, как я.
В этом тихом островном городке я слыву скандальной особой.
Когда я произношу слово «невеста», его щека нервно дергается, а от слова «озабочены» он содрогается всем телом. Я улыбаюсь, показывая зубы.
– Я ведь уже сказала вам, что могу позаботиться о себе сама.
Воцаряется тишина. Он сухо кивает. От непринужденности, которая была между нами раньше, не осталось и следа.
– Разумеется. Извините за вмешательство. – В его тоне слышится насмешка, а изгиб губ словно бы говорит: «Я тоже кусаюсь». – Вы правы: моя невеста меня ждет.
Оставив за собой последнее слово, причем очень эффектное, он опять показывает мне спину. Опять я наблюдаю редкое явление: мужчина от меня уходит.
Ни над одним из пяти предложений руки и сердца я даже не задумалась всерьез: те господа казались мне достаточно приятными или компенсировали свою неприятную внешность хорошим состоянием, но никто из них не заставил меня что бы то ни было почувствовать.
Они не пробирались ко мне под кожу и не будоражили меня.
Это сделал Николас Престон.
Глава 3
– Как вчера все прошло? – тихо спрашивает меня по-испански Эдуардо Диас, обводя переполненный ресторан бегающим взглядом.
Мы обсуждаем организованную им встречу между мистером Дуайером и мной.
– Не знаю, – признаюсь я.
Бессмысленно врать человеку, которого я в детстве при помощи шантажа заставляла играть со мной в кукольное чаепитие. Эдуардо из тех друзей, которые воспринимаются почти как члены семьи.
– Ну, чем закончился ваш разговор?
– Мистер Дуайер сказал, что свяжется со мной. – Я понижаю голос. – По-моему, у ЦРУ нет четкого плана, как подобраться к Фиделю, и мысль о том, чтобы использовать меня, заинтриговала Дуайера.
Эдуардо делает глоток кофе, красивое лицо хмурится.
– Этого недостаточно.
– Он подозрительный: если бы я стала слишком наседать, он бы принял меня за какую-нибудь кубинскую агентку.
В последнее время Вашингтон и Гавана шпионят друг за другом особенно активно. По слухам, Фидель внедряет своих разведчиков в растущие эмигрантские круги.
– Пожалуй, – соглашается Эдуардо и, сделав еще глоток, откидывается на спинку стула.
Как только он ставит чашку на стол, официантка подбегает, чтобы ее наполнить. Он награждает девушку своей фирменной улыбкой. Женщины без конца влюбляются в Эдуардо Диаса, и, боюсь, это ужасная ошибка. Он эгоистичный паразит, хотя и очень обаятельный. Сейчас он полностью сосредоточен на нашем деле и не позволит паре красивых глазок или других прелестей себя отвлечь. Как бы он ни любил женщин, Кубу он любит больше.
Щеки официантки розовеют. Она покидает нас, наполнив чашку Эдуардо до краев.
– Я слышал, у тебя вчера появился новый поклонник.
– Думаю, даже не один. Я старательно разыгрывала из себя деву в беде – принцессу без трона, ждущую своего рыцаря, который убьет ради нее дракона. Мужчины обожают всякую такую чепуху.
Эдуардо улыбается.
– Некоторые.
– А ты не собираешься сражаться с драконами?
– Ты же знаешь, как я не люблю пачкать руки.
– Полагаю, кое-кто из американцев, которые были вчера на приеме, менее брезглив, чем ты.
Говорят, Николас Престон – герой войны.
Взгляд Эдуардо становится пристальнее.
– К разговору о вчерашнем приеме. Тебе сделали предложение?
Он сам на вечеринке не был, но кроме меня у него явно есть другие глаза и уши, при помощи которых он наблюдает за светской жизнью Палм-Бич.
– Ты мог бы ходить на эти вечеринки, а не полагаться на свою маленькую шпионскую сеть.
– Вчера я играл в карты, и это предприятие принесло мне немалую выгоду.
– Карты? Теперь это так называется? Я думаю, у тебя вчера были другие, так сказать, занятия.
Эдуардо занимает в обществе завидное положение. Несмотря на временные финансовые затруднения, он считается завидным холостяком. Скучающие жены и амбициозные матери очень ценят его компанию: он красив, его манеры безупречны, сшитый по мерке смокинг всегда наготове.
– Что я могу поделать, если все находят меня неотразимым? – смеется он.
– Ох, перестань, пожалуйста. Для таких разговоров еще слишком рано, а я вчера поздно легла.
– Значит, не я один интересно провел вечер.
Слово «интересно» приобретает в устах Эдуардо довольно пикантное звучание.
– Вряд ли мой вечер был так же «интересен», как твой. Я ушла домой с родителями и сестрами, а ты? С тоскующей вдовушкой или с подающей надежды певицей кабаре? Или, может быть, с молодой женой, которую старый муж не понимает?
– Не скромничай. Подозреваю, ты провела вечер в еще более интересной компании, чем я.
Мои щеки вспыхивают. Мы с Эдуардо не родственники, но он всегда умел действовать мне на нервы именно так, как это делают старшие братья и сестры.
– Понятия не имею, о чем ты.
– А по-моему, имеешь. – Его лицо становится серьезным: – Это мощный американский клан, Беатрис. Они очень влиятельны в политике.
– Они – да, но он приходится им каким-то дальним родственником и вряд ли влияет на политические решения.
– Я не о предложении руки и сердца. Я о том, что на тебя обратил внимание сенатор.
– У тебя шпионы среди обслуживающего персонала подобных вечеринок или ты завербовал кого-то из гостей? – спрашиваю я холодно.
– Ты же знаешь: я не выдаю свои секреты.
– Мы просто потанцевали.
– Разумеется.
– Один танец, и все! – настаиваю я.
– По моим сведениям, он весь вечер глаз с тебя не сводил.
Эти слова не должны доставлять мне удовольствие, но доставляют.
– Весь вечер он праздновал свою помолвку.
– У мужчин, которые собираются жениться, тоже есть глаза.
– Какая прелесть! Донжуан – это как раз то, что мне нужно.
– Это действительно то, что нужно. По крайней мере, для наших целей. О его симпатичной невесте не беспокойся. Подумай лучше о том, Беатрис, что однажды нам может понадобиться его голос в сенате.
Я делаю над собой усилие, чтобы мои слова прозвучали непринужденно:
– Рассчитывать на голос в сенате после одного танца?! Ну у тебя и амбиции! К тому же я думала, мы собираемся убить Фиделя, а не уморить законодательными актами.
– Никакими возможностями не следует пренебрегать. Сегодня будет еще одна вечеринка. Сенатор Престон должен прийти. Почему бы тебе не попробовать его соблазнить? Вдруг из этого что-то получится?
Я прищуриваюсь, в голосе звучат стальные нотки.
– Я не продаюсь. Я здесь, чтобы убить Фиделя, а не чтобы через постель политиков помогать тебе в решении финансовых проблем.
– Я думал, ты здесь ради Алехандро, – возражает Эдуардо, нисколько не смутившись.
Странное дело! Люди бросаются именем моего брата, как будто стоит им потянуть за эту ниточку, я тут же кинусь исполнять их волю. Но вообще-то можно кого-то любить и при этом оставаться здравомыслящим человеком.
– Что до моих финансовых проблем, – прибавляет Эдуардо, – то речь совсем не о них. Разве ты не хотела бы лучшей жизни для себя самой, для родителей и сестер?
– Я не намерена спать с сенатором Престоном ни ради тебя, ни ради памяти Алехандро, ни из-за того, что мне и моим сестрам приходится по многу раз надевать одни и те же платья. Есть другие способы победить Фиделя. Наконец, я лучше, чем кто-либо другой, знала своего брата и не сомневаюсь: он был бы против того, чтобы во имя нашего дела я занималась проституцией.
Как бы много революция ни отняла у наших семей, воспитание все же остается при нас, поэтому мои слова не могут не смутить Эдуардо хотя бы на секунду.
– Хорошо. Не спи с ним. Просто посмотри, что получится, если тебе удастся удержать его интерес. Может, в таком случае он будет более склонен помогать нам.
– Он женится, – напоминаю я Эдуардо, а заодно и себе самой (это для меня совсем не лишнее, при том, с каким удовольствием я вспоминаю вчерашний танец на балконе).
Неужели Николас Престон действительно весь вечер на меня смотрел?
– А ты Беатрис Перес, – парирует Эдуардо.
– Я не собираюсь портить человеку жизнь или расстраивать свадьбу. Не хочу, чтобы из-за меня страдали невинные люди.
– Он американский политик. Где он и где невинность? Руки американцев давно запачканы грязью. Итак, вечеринка сегодня. Твой сенатор Престон там будет. Я тоже. Составь мне компанию.
Я колеблюсь. Эдуардо улыбается.
– Что такого, если ты попробуешь? Сама же сказала: вы только потанцевали.
В его проницательно блестящих темно-карих глазах одновременно читаются и вызов, и просьба. Вот ведь хитрый черт! Мы оба знаем, что безнадежные дела – это для меня непреодолимый соблазн и что трудностей я никогда не боялась.
* * *
Компания собралась не такая, как на вчерашнем приеме: нет матрон, нет пожилых пар. Знакомые лица есть, но в целом публика совсем не та, что бывает на вечеринках, куда я хожу с родителями.
– Выглядишь великолепно, – шепчет Эдуардо, когда мы рука об руку входим в зал.
– Может быть, но меня несколько смущает то, как ты это говоришь.
– А как я это говорю?
– Я чувствую себя куском мяса, которым ты трясешь у них перед носом.
Эдуардо усмехается, и его ленивая улыбка привлекает внимание большинства присутствующих женщин. Если кто-то из них еще не успел меня возненавидеть, то сейчас я наверняка восстановила против себя всех, появившись в свете под ручку с одним из самых эффектных холостяков сезона.
– Пока ты была на Кубе, мне тебя ужасно не хватало, – пробормотал Эдуардо с ласковой снисходительностью старого друга или любовника.
Он эмигрировал раньше нас. До того, как президент Батиста бежал, предоставив нам проснуться новогодним утром в руках Фиделя. За несколько лет Эдуардо пришлось раздать немало взяток разным чиновникам, и мне всегда было интересно, помогло ли это ему подготовиться к тем переменам, которые охватили Кубу.
– В последнее время женщины не переставая мне льстят, – добавляет он, улыбаясь. – Честное слово, это утомляет.
Сдержавшись, чтобы не фыркнуть, я отрываю взгляд от его лица и изучаю толпу.
У меня перехватывает дыхание.
Те самые голубые глаза впиваются в мои, Эдуардо моментально забыт.
Невесты поблизости не видно. Может, она здесь, просто они не из тех пар, которые везде ходят в обнимку. Или, скорее всего, она, как большинство незамужних молодых леди из хороших семей, отправилась с родителями на другую вечеринку, более респектабельную.
Николас Престон сегодня так же красив, как вчера. Вместо смокинга на нем менее парадный костюм, белизна воротничка подчеркивает ровный загар.
Зимой, спасаясь от северного холода, в Палм-Бич съезжается самое утонченное общество. Легко представить себе, как сенатор Престон играет в гольф с Кеннеди под утренним солнцем Флориды или бродит на закате по пляжу. Наверняка он упоенно занимается каким-нибудь спортом: плавает на паруснике, летает на самолете, играет в поло верхом на пони из какого-нибудь шикарного поместья или ему нет равных в теннисе.
Эдуардо приветствует хозяина – наследника крупной газеты, чья фамилия увековечена в «Светском альманахе». Для моей матери это что-то вроде Библии: она штудирует списки почтенных семейств в поисках мужчин, за которых можно было бы выдать непристроенных дочерей.
Николас Престон продолжает смотреть на меня: на мое декольте, на руки Эдуардо, которые прикасаются к моему телу. Когда мы идем к импровизированному танцполу, у меня по спине пробегают мурашки – так тяжел взгляд Николаса и так колки взгляды любопытных гостей. Вероятно, они заметили, что я привлекла внимание сенатора Престона. А может быть, дело в моем спутнике: в том, как наши смуглые лица гармонируют друг с другом и как фамильярно мы общаемся между собой (наверное, многие думают, будто я его любовница).
– Он хочет тебя пригласить, – предупреждает Эдуардо, прежде чем закружить меня.
Я выглядываю из-за его плеча.
Николас Престон по-прежнему смотрит. Я ощущаю холодок, пробегающий по коже, и легкое головокружение от танца. Или не от танца, а от этого мужчины, от моих тайных намерений, от желаний, притаившихся внутри.
Я хочу, чтобы Николас Престон пересек зал и пригласил меня, хочу почувствовать себя обыкновенной двадцатидвухлетней девушкой – такой, какой я была раньше.
Я хочу только потанцевать с ним. Ну хорошо, еще, может быть, немного пофлиртовать.
Песня заканчивается. Больше я на него не оглядываюсь. Для этого мне приходится сделать над собой титаническое усилие, потому что я ощущаю его взгляд, почти как физическое прикосновение. Эдуардо прав: Николас Престон действительно не отрывает от меня взгляда.
Ни на секунду.
Подмигнув мне, Эдуардо уходит за шампанским. Я остаюсь в углу зала одна и через полминуты слышу:
– Давайте потанцуем.
При звуке этого плавного уверенного голоса я вздергиваю бровь и с трудом прячу улыбку. Он нравится мне еще сильнее оттого, что тоже действует как будто бы против собственной воли. Как будто мы два магнита, которые притягиваются друг к другу. Он высокомерен, но его гордость смягчается тяжестью взгляда, сопровождающего меня весь вечер.
– Сегодня вы изъясняетесь не так изящно, как в прошлый раз. Как вы меня назвали вчера? Похитительницей сердец?
Он улыбнулся.
– Я не думал, что это на вас подействовало.
Не найдясь, что ответить, я говорю:
– Пойдут слухи.
– Пойдут.
– А в этом году выборы.
Он смеется.
– Какие-нибудь выборы бывают каждый год.
– У вас есть невеста.
– Есть, но вы не беспокойтесь: от одного танца я голову не потеряю.
Я с улыбкой отбиваю его словесную подачу.
– Зато я могу.
На щеке мелькает ямочка, ко мне протягивается рука, на которой пока еще нет тяжелого золотого кольца.
– Может, все-таки рискнем?
Я отвечаю не сразу. Это не просто кокетство: я действительно могу навредить своей репутации. И все-таки мне не хватает сил, чтобы отказать себе в таком удовольствии.
Моя рука опускается на его ладонь, наши пальцы переплетаются.
По залу пробегает шепот, кто-то приглушенно ахает. Такая реакция может показаться странной, если учесть, что вокруг нас полно танцующих, не состоящих в законном браке.
Но за прошедший год я поняла: для тех, кто принадлежит к этому кругу с рождения, и для тех, кто вторгся в него, как я, действуют разные правила. Если вчерашнее предложение Эндрю насторожило их, то теперь они, наверное, взбесятся. Для любой незамужней (или даже замужней) женщины Палм-Бич Николас Рэндольф Престон III – это вершина социальной пирамиды. Он пик, к которому они стремятся.
Он как будто бы не замечает ни взглядов, ни шушуканья. Его движения спокойны и уверенны. И в то же время я не могу не заметить, что он на секунду перестает дышать, кладя руку мне на талию.
– Как вам сегодняшний вечер? – спрашивает он.
Я смотрю на него испытующе.
– Пока мы с вами танцуем, нам обязательно вести вежливую беседу?
– А вы предпочли бы невежливую?
– Может быть. Смотря о чем.
– Думаю, разговор начался бы с вашего платья и им же закончился бы.
– А что? Очень хорошее платье, – говорю я, и то, что скрыто под этим самым платьем, краснеет.
Такой туалет с гордостью надела бы сама Мэрилин Монро. Облегающая ткань идеально подчеркивает фигуру, которой наградил меня Бог. Моя мать не сразу одобрила этот откровенный наряд: желание выдать дочерей замуж боролось в ней с боязнью сплетен, но, как часто бывает в подобных случаях, прагматический расчет военного стратега возобладал над любовью к благопристойности.
– Пытаетесь похитить мое сердце? – спрашивает мой партнер, шутливо изображая тревогу.
– Если только совсем чуть-чуть, – дразню его я. Мой взгляд пробегает по лицам других гостей и возвращается к нему. – Вчера мы с вами так расстались, что я подумала, вы на меня сердитесь.
– Мне кажется, мы недостаточно давно знакомы, чтобы сердиться друг на друга.
– Верно, – соглашаюсь я. – Формально мы, по-моему, не знакомы вообще.
– Так давайте это исправим. Друзья зовут меня Ник.
Я верчу это имя в уме, наслаждаясь тем, как звучит неофициальное имя официального лица. Скольким женщинам довелось так его называть? Видеть его с человеческой стороны?
– А мы будем дружить?
– Вроде того. – Взгляд моего партнера становится задумчивым. – Хотя сегодня, кажется, при вас уже есть друг.
Невозможно не расслышать вопроса, завуалированного в этих словах.
– Эдуардо действительно друг. Старый добрый друг семьи. Он мне почти как брат.
Почти, однако не совсем.
– И интересы у него, я полагаю, те же?
Об этом легко забыть, но за золотым фасадом, на который я сейчас смотрю, стоит политик – член нескольких влиятельных сенатских комитетов. Эдуардо прав: Ник Престон мог бы быть для нас ценным союзником.
– Хотите вытащить из меня сразу все секреты? – говорю я.
– Ни в коем случае. Мне тридцать семь лет, и я умею быть терпеливым. Я понимаю: ваши секреты лучше вытаскивать не все сразу, а по одному.
– Я не думала, что вы такой старый! – Забыв об этикете и не обращая внимания на гул любопытной толпы, я осмысливаю этот важный для меня факт: неудивительно, что Николас Престон торопится жениться!
– Тридцать семь лет – разве это старость в наше время?
– По меркам того, кому двадцать два, – да.
Он улыбается.
– Вот и первый ваш секрет.
– Мой возраст – никакой не секрет.
– Пожалуй. И все-таки это кое-что о вас, еще одна частичка мозаики. К тому же у меня такое чувство, будто ваша душа старше вас самой.
Я соглашаюсь.
– Наверное, мало кому удается пережить революцию, сохранив детскую наивность и чистоту.
– Вы правы, война не способствует процветанию этих добродетелей.
– Я слышала, вы воевали в Европе?
Он кивает, его взгляд становится более осторожным.
– Тогда вы знаете.
– Да.
Одно дело – сражаться на чужой земле, видеть вокруг себя смерть и разрушение, а потом вернуться в страну, которая, можно надеяться, никогда не будет доведена до такого безумия. Другое дело, когда весь этот кошмар происходит у тебя дома, когда умирают твои друзья и родные. Это еще тяжелее. И все-таки любая война есть война. От нее страдают все: и местное население, и иностранцы.
– Трудно говорить с человеком, который ничего подобного не пережил. Который не видел того, что видели вы.
Он кивает.
– Как там было? На фронте? Вы служили в авиации?
– Я столкнулся с тем, к чему жизнь меня совершенно не готовила. Поначалу очень боялся взлетать. А потом в первый раз сбил самолет… значит, убил человека… – его голос на секунду прерывается. – Не думал я, что к такому можно привыкнуть. Тем не менее со временем привыкаешь. При каждом взлете ты знаешь, что можешь умереть, но миришься с этой мыслью. Сидишь вечером с кем-то рядом в баре, а завтра этот человек может уже не прийти, и это кажется нормальным. Ну а потом все вдруг заканчивается: ты жив и чудесным образом возвращаешься домой. Все тебя благодарят, называют героем, а ты пытаешься снова найти для себя место в этой жизни. – Наши взгляды встречаются. – Ты ходишь на балы и вечеринки, пьешь шампанское, танцуешь с симпатичными девушками, но часть тебя остается там – среди бомб. Ты думаешь о жизнях, которые мог спасти и не спас, о сыновьях, мужьях и отцах, которые должны были вернуться, но не вернулись. Ты начинаешь спрашивать себя, почему ты выжил, если все те люди – хорошие люди – не выжили, какой в этом смысл и что ты должен сделать, чтобы оплатить свой долг. Подобные мысли гложут тебя, их трудно выкинуть из головы. И трудно найти человека, который поймет.
Есть ли у меня хоть какой-то шанс?
Мне было гораздо проще, когда я могла относиться к нему просто как к плейбою с Палм-Бич, у которого форма преобладает над содержанием, привилегии над ответственностью. Но сейчас я вижу правду: она маячит в его голубых глазах. Он не здесь, а в другом месте и в другом времени, среди образов, которые мучают его и которые невозможно стереть из памяти, среди звуков, от которых он просыпается по ночам в холодном поту.
Я по-прежнему слышу выстрелы в стенах крепости Ла Кабанья, чувствую запах смерти, сырости и тюремной грязи. Меня часто будит рев толпы на стадионе, где людей осуждали на смерть. Во мне навсегда поселилась песня страха с рефреном отчаяния: шум взлетающего самолета, глухой удар тела о землю, визг машины, уносящейся прочь.
– Мне очень жаль, – говорю я, прекрасно понимая, как мало утешения в моих словах.
– Я знаю.
Повисшая пауза заставляет меня почувствовать неловкость. Сейчас мне кажется, что он действительно открыл один из моих секретов – добрался до той боли, которая прячется под моей брильянтовой улыбкой.
