Шамиль Идиатуллин
Последнее время
Сылвика, быстро и ловко приобняв Кула за шею, другой рукой ухватила его за передние зубы, а головой уткнулась полумужу в голую грудь. Кул попытался вырваться, негодующе крикнул, охнул и замер, неловко изогнувшись так, что Сылвика почти висела на нем, встав на цыпочки. Ей было очень неудобно, но она не выпускала из захватов ни шеи, ни зубов Кула, лишь бормотала что-то в мокрую мелко трясущуюся грудь дикаря. Кулу было очень больно, но с места он не двигался, зато дрожал каждой заметной мышцей и тяжело дышал, тонко постанывая на выдохе.
Боль изо рта Айви поднялась через лоб к макушке и будто выбросила сеть корней до пяток, и каждый корень был омерзительно болезненным, и каждый будто высасывал по крупинке из всякой пронзенной кости. Боль стала раскаленной, потом тупой, потом превратилась в невыносимую щекотку, и Айви полезла пальцами чесать дёсны, а Сылвика отпала от Кула, который повторно шлепнулся на задницу и сам, как Айви только что, вдавил обе ладони в челюсти.
Сылвика чуть покачнулась, вроде бы хотела присесть, да передумала. Она вытерла ладонь о штаны и сказала Кулу севшим голосом:
– До вечера не ешь ничего, пить можешь, лучше молоко. Пару дней осторожно, только сыр, творог и щуку, дальше можно всё, но побольше орехов – без скорлупы, раскалывай руками или камнем. Яйца целиком ешь. Кости не нагружай пока, сломаются. За зубами ухаживай, чисти и полощи, больше не ломай, других не дам.
Она подошла к Айви и утомленно сказала:
– Сегодня его не трогай, а завтра уже можешь… хоть сразу в мужья производить. Не желала щербатого – вот тебе нещербатый, а раскормишь – и корявым не будет. Пошли, птаха, нам тут пока делать нечего.
Сылвика двинулась в обход холма.
Луй стремительно несся к Айви через луг, чудом не сшибая овец. Испугался чего-то, что ли, подумала Айви, вглядываясь в дальнюю кромку луга, где шевельнулось серое пятнышко. Айви моргнула, пятнышко исчезло, Луй перешел на обычную текучую рысцу. Показалось.
Айви смотрела бы куда угодно, чтобы не смущать Кула, и все равно заметила краем глаза, как он осторожно ощупал зубы одной рукой и другой, уткнулся лицом в предплечье и неудобно замер, не собираясь двигаться – по крайней мере, пока Айви здесь. Было ему тоскливо и обидно, как Айви не бывало с детства. Птен ты птен, подумала она с досадой, отвернулась, брезгливо поморщилась и шикнула на Луя – тот деловито обнюхивал траву, о которую Сылвика вытерла ладонь.
Надо будет ему сейчас же морду вымыть, подумала Айви, а то еще целоваться полезет, а там… Даже теней нет, зато сочетаемость полная, вот повезло-то, подумала она, пытаясь развеселиться, украдкой почесала верхнюю десну мизинцем и пошла куда подальше.
5
К уходящему мужу допускают всех.
К уходящей жене допускают только жён.
К Арвуй-кугызе не допускают никого. Мужи могут зайти на порог Прощального дома, но не дальше. Женам и на порог нельзя.
Поэтому все сидели на длинных лавках возле порога.
Порог выглядел непривычно, как и весь Прощальный дом: мары давно не ставили и́збы, во всяком случае, для живых.
Айви места сперва не хватило, пришлось постоять, пока Кокшавуй, покосившись на нее, не встал. Он хотел что-то сказать, он вечно хотел что-то сказать Айви, но теперь уже не решался, благо богам, а когда решался раньше, боги морщились и вздыхали, – это правда, Айви даже рябь на озере видела, хотя ветра не было. И на сей раз не решился, да и глянули на него внимательно не только строги, но и бабка из Перепелок, так что он нервно почесал животик и пошел к курившейся пивоварне. Там варилось пиво для дня проводов Арвуй-кугызы, для дня без Арвуй-кугызы, и для дня выборов Арвуй-кугызы, а Кокшавуй, если Айви правильно помнила, был как раз главным умельцем собирания пива второго и третьего дня, утешающего и восстанавливающего. Пиво для прощания он варить не умел, его полсотни лет варить учатся, и у каждого варщика оно свое, но не каждому варщику удается им похвастаться. Кокшавую полусотни еще нет, Цотнаю, которому он помогает, вдвое больше, но и он до сих пор таким пивом похвастаться не мог. Сегодня сможет, подумала Айви горько и села на теплое до сих пор место, мельком удивившись, что ей не противно вбирать тепло Кокшавуя.
На этой лавке сидели в основном крылы и строги, но вроде никто никогда не говорил, что на прощании мужам и женам надо держаться порознь, как до вечера солнцестояния. И птахам с кровью только на торжество солнцестояния нельзя, понятно почему – боги заволнуются и могут попросить человеческую жертву, выйдет неудобство и беда. А сюда можно, коли никто не сказал, что нельзя.
Луй сосредоточенно зализывал нос и лапы в ограждающей поляну роще, поскуливая лишь изредка, ко- гда боль становилась нестерпимой. Повизгивал-то он сразу: возмущенно – когда наткнулся на запретные слова Айви, и горько – когда уткнулся в черту, которую могли переходить только мары яла. Людям других родов и народов ходу на поляну прощания не было, зверям и нелюдям тоже. Луй все-таки пересек черту, ума как у карася, но сразу юркнул обратно, так что легко отделался. Оставшаяся в земле пара когтей отрастет, ободранный кусок носа затянется, как и сбитые лапы, а лысинки будут напоминанием о том, что запрет земли хватает нарушителей сразу и всерьез.
Справа сидел силовой вязальщик Онто, слева Цотнай, вот почему она его вспомнила. Они не касались Айви плечами, коленями или мыслями, не пытались приобнять или приструнить, не поучали. Просто прощались, тихонечко, тоскливо и светло. Айви посмотрела на порог и новенькую дверь чуть дальше и попыталась представить, как Арвуй-кугыза лежит где-то за ней – наверное, на невысокой лежанке, наверное, в пустой комнате, наверное, в сложной смеси запахов, которые круг матерей выставил с утра и которые позволяют уходящему прожить последний день без боли и тоски, вспомнить все, что надо, и уйти вместе с солнцем в темноту, где Береза-Праматерь, звёзды, луна и боги.
Тем, кто остается, тоже не помешали бы запахи утешения, от которых не так горько под горлом и не так прищемлено сердце. Но для мары запахи слишком важны, чтобы развешивать их на всех, они часть человека, а человек не должен без спроса впихивать свои части в других людей. Поэтому мары используют курения и дымы только в пяти самых важных приобщениях к богам, а в миру это невежливо.
Айви вспомнила, как Мать-Гусыня утащила Арвуй-кугызу на большую ярмарку. Ярмарка собиралась на безобетной земле за Хромым лесом и болотами, но пред кучной степью, вниз по Юлу – вплавь день, Вечным и Хромым лесом три, по расстеленной земельной речке полдня, плюс пол-луны этой речке развертываться и крепнуть. Земельные речки настилались всё реже, один человек и без них куда надо пройдет, а коли надо быстро, так пролетит или проплывет, толпой же ходить некому, некуда и незачем: правильный народ всё нужное ему давно собрал. Арвуй-кугыза Матери-Гусыне это раз двадцать, наверное, повторил, но на двадцать первый год уговорился и пошел со всеми.
Купцов набралось что мошки над кучей жмыха в разгар заготовки браги, а народу в десятки раз больше, отовсюду: кырымары и улымары, одмары и кам-мары, марывасы и марызяры, норги и русь, элины и фарсы, ливы, кривы и склавы, команы, авары и прочие кучники, франки, гелы и прочие пещерники, и восходные безбровые, и закатные носатые, и ночные шестипалые, и дневные бесштанные, и черные, и красные – все, в общем. Торговали едой и водой, пряностями и сластями, семенами и мякотью, чаом и аракой, кахвой и бургунью, шелками и парчой, золотыми стеблями и рубиновыми колосьями, чехлами для крыльев, шутейными стрелами, запретными лезвиями и ненужными колесами.
Айви металась по рядам, глазела, пробовала, чуть не сломала зуб об орех, оказавшийся дорогущим каменным зобом туранской жабы, до одури накувыркалась в веревочной ловушке для рыси, три раза выпила до дна самонаполняющийся жбан со сладкой шипучей водой, а он тут же наполнился в четвертый раз, – и, порыгивая и пузырясь, понесла опорожнять раздутое до звона пузо.
Сушителей и разложителей здесь никто не использовал, все ходили в отхожее место, которое Айви ужаснуло, но развеселило еще больше. Выскочив оттуда, она и увидела, как гололицый торговец золотыми побрякушками презрительно выпускает клуб дыма в лицо Арвуй-кугызе.
Айви замерла. Это было дико и страшно – живой, пусть и странный человек, добровольно набирающий в себя то ли дым, то ли пар из небольшой палочки, похожей на стебель силы, но в дикарских украшениях, – и белый клуб, без спросу окутывающий Арвуй-кугызу.
Арвуй-кугыза сперва лишь сморщил нос, и дым быстренько упал к земле, но гололицый этого то ли не заметил, то ли не сумел оценить, что неудивительно. Пренебрежительно рассмотрев Арвуй-кугызу, он снова набрал полные легкие дыма и пустил его толстой струей в лицо, как он полагал, недалекому зеваке. Теперь Айви стала постарше и поумней и понимала, что за пределами земли мары живут невежды, ничего не знающие про обет, про истинный закон и про будущих богов, что держат этим законом землю, небо и народ, не позволяя им сорваться с мест и убить друг друга. Невежды до старости остаются детишками, которые дерутся, наращивают себе мясо и точат ножи, но не знают настоящей силы, не видят ее признаков и просто не понимают, что щуплый дедок в простой белой одежке – самый могучий человек из живущих ныне.
А тогда Айви просто сжалась в тоске и ужасе – и тут же расслабилась, потому что Арвуй-кугыза, уронивший и этот клуб дыма к ногам, не оборачиваясь и не двигаясь, погладил ее по голове, убавил липкость во рту и убрал боль из зуба, а тяжесть из живота. Гололицему Арвуй-кугыза просто улыбнулся.
И гололицый перестал улыбаться и чуть не проглотил свою дымовушку, потрясенно наблюдая за тем, как изо рта и ноздрей щуплого дедка проворно выбегают отряды очень крохотных и очень разных жужелиц, жучков, тараканов и комаров – и, точно повторяя очертания летевшего на Арвуй-кугызу дыма, приближаются к гололицему, облепляя его рот, нос, все голое лицо, напомаженные волосы и шею, весело устремляясь под изысканно расправленный ворот.
Гололицый ойкнул, попытался вскочить с места, одновременно отмахиваясь и стряхивая с себя беззвучный разномастный рой, рухнул, восстал сусликом, озираясь, и принялся, вскрикивая и причитая на разных языках, разносить лавочку.
Айви дико захохотала, вспугнув Чепи, которая рядышком ворковала с каким-то тощим шестипалым. Чепи глянула на Айви злобно и утащила тощего подальше. Народ вокруг бросился кто помогать гололицему, кто спасаться, а Арвуй-кугыза поймал укоризненный взгляд немедленно выросшей рядом Матери-Гусыни, повел пальцем, убирая мелкую напасть, и быстренько укатился к ряду с мазями, притирками и снадобьями от всех болезней. Это было еще смешней, так что Айви почти задохнулась от хохота, который делался только сильнее от недоуменных взглядов покупателей и перепуганно-оскорбленного – гололицего.
Арвуй-кугыза сам почти не смеялся, но смешил до слёз, даже когда, например, учил очень серьезным вещам: как заставить гадюку высосать собственный яд из свежего укуса, как замедлить боль на полдня, как пить болотную воду, разлагая ее во рту и сплевывая гнилую часть, как беречь волосы и где хранить срезанные ногти.
Корзина с ногтями Арвуй-кугызы, которые он среза́л в течение жизни, стояла на крыльце в снопе шиповниковых веток. Корзина была высокой и разноцветной: Арвуй-кугыза прожил долго, сильно дольше, чем собирался, так что прутья пришлось надставлять трижды. На крышке корзины лежало огниво и фитиль. Шиповником Арвуй-кугыза будет отбиваться от собак, охраняющих тот свет, огнем отгонять змея, обнимающего скалу богов, а ногти пригодятся ему, чтобы взобраться по скале. Ногтей за долгую жизнь скопилось много, поэтому Арвуй-кугыза сможет вскарабкаться высоко и стать если не главным, то одним из главных богов, самую чуточку ниже Кугу-Юмо, и даже, вероятно, занять место Азырена, которое наверняка почти всегда свободно, ведь бог смерти вечно бегает по земле, собирая души.
Арвуй-кугыза знал всех богов по имени, а двоим даже дал новые имена, и боги эти имена приняли, поэтому теперь они были богами только мары. И Арвуй- кугыза будет богом только мары.
Надо было радоваться, но Айви не умела. И никто вокруг не умел.
Онто встал и ушел. На его место тут же кто-то плюхнулся. Айви недовольно посмотрела и перестала дышать. Это был Позанай.
Он был уже в особой одежде, неподшитой и с подвязанными зелеными кромками. Он был совсем взрослый и большой. Он был почти чужой – но по-прежнему такой же. Родной, лохматый, с животиком. Любимый.
И пахло от него как всегда – ржаной сдобой и яблоками.
Он был теплый – Айви будто нечаянно коснулась его локтем, – и вежливый – тут же чуть подвинулся, чтобы не мешать.
Позанай посмотрел на Айви в ответ и рассеянно улыбнулся, и Айви поспешно уронила взгляд и прищемила рвущиеся во все стороны чувства, не понимая, чего боится сильнее – того, что их услышат все вокруг, или того, что их услышит Позанай. Или того, что Позанай их так и не услышит. Хотя так будет проще. Всем. Может, даже Айви.
Не попросить ли богов, подумала Айви, раз забирают Арвуй-кугызу, пусть оставят ей хотя бы Позаная, но тут же сильно, до холода в костях, испугалась такой мысли. Арвуй-кугыза уходил по законам мира и по велению богов, а Позанай уезжал не по божьей воле, а по своей, ну и по обычаю. Кровное ограждение, стебли света, семя от семени, все знают.
Обычно-то невеста перелетает – ну, у родов, идущих от зверей и земноводных, наверное, перескакивает или переползает, – в другое гнездо, берлогу, словом, ял, – а жених остается. Позанай решил наоборот. Давно мечтал и попутешествовать, мол, и приладиться к другому краю – хотя разница-то, у восходных мары, говорят, разве что болот побольше, а лугов поменьше, но леса похожи и даже свой Кам они называют почти как мы Юл – Чулче или Чулмаш.
С одной стороны, это хорошо: каждый день видеть чужую жену, которая первой забрала Позаная у Айви, было бы нестерпимо, а соседство Айви с нестерпимым частенько оборачивалось скверными последствиями как для Айви, так и для всех вокруг. С другой стороны, отъезд Позаная был очень обидным. И сам по себе – надоели мы ему, значит, видеть нас не хочет, никогда в жизни, так? До смерти, так? И после смерти тоже, так, что ли?
Нет, наверное, Айви что-то неправильно поняла. Надо спросить самой, пока не поздно.
Была и более обидная сторона Позанаева отъезда. Он мог не уезжать. Он мог жить здесь. Он мог жить с Айви. Всю жизнь. Гуси и Перепелки всегда жили вместе и часто брали друг друга в мужья и жёны. При этом тесного родства у Айви и Позаная не было. Если и было, то вряд ли более тесное, чем у любой взятой наугад пары мары.
Будь Айви чуть постарше, всё бы могло сладиться попечением матерей – они не упускали возможность сцепить правильную пару внутри яла, если была такая возможность.
Будь Айви чуть покрасивей, Позанай сам бы ее заметил, оценил возможности и предпочел бы еще годик-другой подождать ее созревания, а не мчаться к этим Лосям, как будто Перепелу пойдут рога.
Будь Айви чуть посмелее, она бы давно заставила Позаная увидеть и оценить возможности – и, может, он бы согласился. Крылы и мужи – они же не сильно умнее птенов, им и показывать надо, и объяснять, и давать разное, а сами они не увидят, а увидят – так не поймут.
Мысль о том, что Позанай будет жить в другом месте, где ему уже подготовили невесту, и он наверняка уже знает про нее всё, от имени до любимого запаха, и завтра увидит ее, обнимет и сразу соединится, и они станут друг друга, а ее, Айви, Позанай не станет никогда – эта мысль выедала голову, как черная пыльца выедает просо, медленно и неотвратимо.
Сидеть с такой головой у порога уходящего нельзя, а у порога Арвуй-кугызы – решительно невозможно.
Айви встала и пошла, ожидая. Сама не понимая чего. А когда поняла, остановилась.
Айви ожидала, что Позанай окликнет ее. Догонит ее. Заметит ее. Поймет ее и себя. Ведь для него никого лучше Айви нет и не будет никогда. Айви уж на что малка глупая и несмелая, и то поняла это страшно давно. Еще весной, когда Позанай впервые позвал ее поиграть после бани, а она молча замотала головой и убежала. После и жалела, и рыдала, и постоянно вертелась у него перед глазами – а без толку. Позанай либо не замечал ее, либо, в лучшем случае, рассеянно улыбался. Один раз, правда, подарил греющий цветок – он, конечно, всем малкам такое дарил, делал и дарил, но Айви все равно не расставалась с ним три луны, даже когда греть перестал, не расставалась, пока он не рассыпался. Однако продержался ведь вдвое дольше обычного. Случайным такое не бывает.
Айви прерывисто вздохнула и замерла, уставившись на Позаная.
Позанай как будто ничего не заметил, сидел себе, разглядывая руки-ноги. Наконец поднял голову и не сразу, но обратил внимание на Айви, которая так на него и полыхала, выжигая глазницы и последние силы. Позанай подумал, встал и пошел к Айви – но не сразу, а немного постояв понуро у порога. Айви вот так не догадалась, глу́па квёлая.
Ей стало очень стыдно, стыдно даже делать в сторону порога запоздалое движение, а она не знала какое, не поклон же – хотя это мертвым кланяться нельзя, уходящим можно, наверное, – и тут же вспыхнула счастьем и стыдом, ведь Позанай шел к ней, к ней.
Очень медленно шел, мучительно долго, но все-таки подошел.
Подошел, тронул за плечо и печально улыбнулся.
– Грустно, да? – спросил.
Айви кивнула, сдерживаясь от любого высказывания. Ничего умного не скажет ведь. Ей бы от улыбки удержаться, и неуместной, и не соответствующей – ведь правда грустно, так грустно, как никогда не было и не будет.
– Мне вот тоже. И так уезжаю, а еще Арвуй-кугыза уходит. Он тебя любит.
Айви кивнула, неожиданно для себя всхлипнула и торопливо вытерла нос.
Позанай продолжил, не отрывая от нее добрых светлых глаз:
– Да тебя все любят, хорошая ты. Ну и вообще у нас… Уезжать жалко.
Так не уезжай, чуть не попросила Айви, но не успела. Позанай сказал тем же печально-задушевным тоном:
– Жаль, мы с тобой так и не единились ни разу. Хочешь, вечером сегодня? А то когда еще сможем.
Айви замерла, поспешно вскинула глаза, пытаясь удержать недоумение, восторг и ужас, накатившие тремя стремительными волнами, и тихо проговорила:
– Очень хочу, Позанай, но у меня кровь сегодня.
– А, – сказал Позанай. – Жалко. Значит…
– Я могу остановить, – выпалила Айви отчаянно. Она правда могла, хотя это было и вредно, и грешно.
Позанай ласково улыбнулся.
– Да что ты, не надо. От этого всем хуже, уж поверь.
Ничего себе, подумала Айви, «поверь» просто так не говорят, только если по себе знают – то есть он знает, то есть кто-то для него уже кровь останавливал, и он теперь об этом рассказывает? Это смело, наверное.
А Позанай добавил:
– В другой раз, значит.
– В какой – другой? – не поняла Айви. – Ты же завтра…
Или ты передумал, хотела спросить она, но не успела. Позанай объяснил:
– Ну, как-нибудь.
Улыбнулся и повел ладонью у локтя, не дотронувшись – хотя плечо Айви само потянулось навстречу. В животе как будто дернулся птенец, Айви вздрогнула, взгляд непроизвольно метнулся и уперся почему-то в Кула. Тот зверовато, как всегда, глянув по сторонам, сел на край лавки рядом с Чепи. Чепи тут же отодвинулась. Ладно хоть не устроила представление с зажиманием носа и показательным уходом. Молодец.
Айви и сама, наверное, с трудом удержалась бы от такого представления: Кул был слишком темный, жесткий и чужой. Он еще и подчеркивал это дикарской неудобной одеждой и лысой головой. Волосы-то у него как у всех мары были, Айви помнила, он и сбривал, наверное, чтобы отличаться. Но на поляну-то пройти Кул сумел. Мары он, получается, все-таки. Не зря слова «род» и «урод» похожи.
Лицо спрятал, нос платком зажал, невежа. Не Позанай, прямо скажем.
И тут до Айви дошло.
Она хотела спросить, в какой следующий раз. Хотела сказать, что, в отличие от большинства, считает, что пара – это серьезно, это взрослые, которые не должны единиться со всеми подряд, не дети же уже. Хотела угрожающе процедить: «Вот так, значит, да?»
Смысла ни в чем из этого не было. Поэтому Айви просто покивала и решила было так же снисходительно погладить Позаная по руке, нет, над рукой, а еще лучше – по животу, как Сылвика Кула, чтобы от одного прикосновения взыграл, восстал и отсеялся – и устыдился, крылу и мужу сеять вхолостую позор, к тому же у порога уходящего Арвуй-кугызы, да только на Айви позор и лег бы, ну и Позанай ей такого не простил бы, как Кул не простит, наверное, Сылвике.
Как будто Айви Позаная простит.
– Милостью богов, – сказала Айви. – Лети легко.
6
Живой огонь разжигали четырежды в год, на равноденствия и солнцестояния, не считая особых случаев. Сегодня случай был совсем особым, но считать его не хотелось.
Столы накрыли у границы Священной рощи. Столов было пять – с повседневной едой Гусей, с повседневной едой Перепелок, с прощальной едой Гусей, с прощальной едой Перепелок и отдельный стол с едой богов. К отдельному столу можно было подходить, лишь откушав за двумя своими. На отдельный стол завтра должны отнести миску и чарку Арвуй-кугызы. Пока они висели в почерневшем туеске на Березе-Матери, вокруг которой много поколений подряд высаживалась Священная роща. Входить в рощу можно было только вслед за Арвуй-кугызой или Кругом матерей. Мать-Гусыня, представительница рода Арвуй-кугызы, до полуночи будет есть и пить за себя, а в полночь встанет, принесет его туесок и до утра будет есть и пить за Арвуй-кугызу. Утром она первой войдет в Прощальный дом с бочонком меда и высокой стопкой чистой одежды и полотенец, а выйдя, расскажет народу мары, что теперь у него одним родным богом больше.
Но это будет утром. А пока народу мары предстояла длинная трудная ночь обжорства, пьянства и бесконечной болтовни. Только они и помогают перенести обиду разлуки туда, где она превращается сперва в приемлемую часть мира, далее в радость. Из других материалов носилки для подобного перетаскивания не строятся.
Айви знала это, выучила давно и почти приняла и умом, и носом, и животом, но смириться с разлукой не могла. С разлукой невыносимой, двойной, предательской.
Арвуй-кугыза, как ни крути, предавал свой народ ради народа богов, к которому уходил. А народ мары предавал умирающего в темном пустом одиночестве Арвуй-кугызу, напиваясь и нажираясь под веселые рассказы о том, каким славным мужем и строгом тот был – на поминах положено было рассказывать про ползунство, птенчество и крылость, но не было среди мары живых, помнивших это, и не было среди мары мертвых, желающих говорить с живыми. И всего несколько живых могли надеяться на то, что когда-нибудь примкнут к богам, увидят богов, хотя бы услышат эхо слов или шагов хотя бы одного бога, хотя бы Арвуй-кугызы.
И Позанай предавал свой народ ради чужого народа, далекого и незнакомого, к которому уходил. А народ мары предавал Позаная, так просто отдавая его далеким незнакомым людям, будто непригодившийся листок. И Айви, как часть народа, получается, тоже предавала – и этим, и тем, что горевала только по своему поводу.
Она весь вечер думала об этом. Думала, пока вместе с Паялче, такой же задержавшейся в неединстве птахой, мрачно запечатывала на дозревание осеннюю одежду, пока помогала с подкормкой силовой рощи глиноземом и купоросными растворами, пока бродила по гороховому полю, по просяному и ржаному, где шуганула дозорных соколов и ястребов, что бросились на нее с высоты и правильно сделали, ведь никто, кроме хитников, после заката по полям не бродит, пока лазила по лесу, пока заведомо обходила подальше реку, по которой спускалась тихая лайва, и луг, где скакал потный беззубый Кул – вернее, теперь уже зубастый. Долго думала и ничего в утешение не придумала.
К столам с повседневной едой прошли, тихо напевая, кормилицы с грудниками и сиделки с ползунами, затем птены, затем ночные дежурные. Столы были забиты, при этом косяки блюд и жбанов с силовыми разогревателями кружили меж столами по разложенным самоездам. Сегодня можно было есть подряд мясо и рыбу, стебли и выпечку, жареное и отварное, можно было мешать брагу с пивом и наливку с молоком, забыв о правилах и порядках.
Стрижи и щеглы почти чиркали по макушкам и с шорохом проносились над столами, выбивая стянувшихся на свет, тепло и запахи комаров. За едой кормилицы и дежурные петь не могли, вместо них пели остальные мары, ждавшие своей очереди поодаль. Наконец дети наелись и бросились к прощальной еде. К столам пошли старшие.
Айви бухнулась на лавку, не глядя накидала в миску разного из разных туесов – взбитой каши, репы с брусникой на конопляной подложке, вяленого окуня, запеченного в соме, черемши под березовым сиропом – и принялась мрачно жевать всё подряд, не разбирая вкуса и лишь изредка морщась, когда кислень шибала в нос или каленое зернышко взрывалось на зубе.
Айви нашла новый повод для переживаний. Она впервые попыталась представить себя на месте Позаная, большого и красивого, с птенчества обучавшегося страшной боевой волшбе, которую можно применить только один раз и в самом отчаянном случае и после которой живых вокруг не останется. Поэтому боевых крылов сперва учили сдерживаться и терпеть любые муки, потом – отличать отчаянное от просто страшного, болезненного или неприятного, и только потом – волшбе и ворожбе, что были отчаяннее и страшнее любой смерти. Они убирали боевого волхва из жизни, не оставляя ни косточки, ни крупинки, только память и иногда, если повезет, смертную рощу, мимо которой проходить-то жутко.
Позаная научили всему этому. Лично Арвуй-кугыза учил его и еще четверых бывших боевых крылов, выросших, получается, впустую.
Они привыкли сдерживаться, терпеть и жить ради своей страшной смерти, ради одного мига, в который надо успеть сокрушить врага, спасти народ и убить себя. Они не учились больше ничему и не умели больше почти ничего. Они твердо знали, что ничего важнее этого мига нет, что только этим мигом и оправдано их существование.
И этот миг не случился.
Боевая волшба – дело крылов, оно не дается птенам младше одиннадцати и мужам старше девятнадцати. Поэтому каждая пятерка состоит из отроков разных возрастов, чтобы взросление забирало не больше одного человека в полугодие, и поэтому у маров всегда наготове подрост из еще одной пятерки, в которой каждый готов занять место боевого волхователя. Это большая честь и высокая ответственность.
А над тем, что́ это для девятнадцатилетнего полумужа, которому теперь жить да жить без смысла и без надежды, Айви задумалась только сейчас. Ей стало грустно, тоскливо и стыдно.
Она должна была понять всё раньше. Она должна была почувствовать Позаная. Должна была утешить его, придумать новый смысл для него, для всех мары – ну и для себя в том числе. Ведь если терять таких отроков и мужей, то мары скоро кончатся. Айви же не для себя желает оставить лучшего, а для всех. А там как получится.
Айви остро поняла, что должна немедленно сочинить способ, позволяющий удержать Позаная. Еще острее она поняла, что ей надо попить. Или выпить.
Она отмахнулась от пива, подсовываемого случившимся тут же Кокшавуем, от медовухи отмахнулась тоже. На брусничную наливку пришлось согласиться, иначе Кокшавуй побежал бы грабить стол Перепелок, вышло бы неуместно.
Наливка была крепковата, но если разбавить водой, ничего. Айви махнула две чарки сразу, следом еще одну, но способ удержать Позаная все равно не придумывался. Она ругнула себя, спохватилась, что рядом с Березой-Матерью такие слова воспринимаются всерьез, и торопливо зашептала извинения перед Березой-Матерью, Священной рощей и мстительной богиней Овдой.
– Легче не будет, – сочувственно сказал Кокшавуй, так и сидевший рядышком, ладно хоть без прижиманий и сострадательных как бы объятий. – От молитвы не должно быть легче. Она не тебе, а им.
А то я не знаю, хотела оборвать Айви и тут сообразила, что Кокшавуй считает, что она, как и все, переживает за Арвуй-кугызу, вот и заботится о ней так, по-отцовски и по-мужски, как принято. Знал бы он. Знал бы кто. Странно, если все еще не знают.
Айви отставила чарку, встала и решительно пошла от стола, сама не зная куда. Кокшавуй, она чувствовала, смотрел вслед, но догонять не стал – решил, видимо, что ей по нужде.
Айви и впрямь потащило облегчиться, требовательно так, перебрала все-таки и с настойкой, и с ее разбавлением. На полпути за кусты Айви заметила Позаная, который встал из-за прощального стола Перепелок, и поняла, что боги ее услышали и сами все устроили. Она поспешно осмотрела себя, отряхнула зернышки с груди, вытерла измазанный чем-то подбородок и решительно двинулась в сторону Позаная, да тут же и остановилась.
Позаная, направлявшегося за те же кусты, перехватила Чепи. Плотно так перехватила, с долгими серьезными намерениями. Даже в строгом белом она выглядела пышной и расфуфыренной. Айви подумала, не подойти ли к парочке с быстро придуманным неотложным вопросом, но ничего быстро придумать не смогла, а Чепи тем временем ухватила Позаная за руки и вжалась в эту сцепку огромной своей грудью. Золотая подвеска шевелилась и переворачивалась, да и без подвески грудь перевешивала все, что могла бы противопоставить ей Айви. После сегодняшнего-то разговора.
Мгновение Айви еще надеялась, и тут Позанай засмеялся, а Чепи прильнула к нему всем телом.
Айви мрачно метнулась за кусты и еще глубже в лес, присаживаясь, едва не забыла плеснуть на землю сушителя, за неотложными делами немного поревела, придумала несколько способов унижения, наказания и посрамления Чепи – такое придумывалось почему-то проще, чем доводы для удержания Позаная. Снова плеснула сушителя, с перебором, ну да лишним не будет, и решительно направилась к прощальному столу Перепелок. Но дошла не сразу.
Прилесок был плотным: сосновый подрост, березы и осины вразброс, между ними боярышник, можжевельник и куманика. Ближними к поминальной поляне были Три Старца, огромные дубы, вокруг которых ничего не росло – не могло или просто боялось пробиться сквозь толстую подушку палых листьев и желудей. К тому же там было сумрачно даже в полдень, а сейчас самые буйные отсветы с поляны не достреливали до корявых стволов.
Поэтому шагавшая поодаль Айви сперва ничего не увидела, а остановилась потому, что услышала пыхтение и решила, что там зализывается Луй, снова схлопотавший за попытку прорваться в запретное для зверей место.
Да научишься ты чему или нет, потрох сомий, чуть не рявкнула Айви, но тут разобрала хихиканье. Она замерла, постояла на месте, перевела бегунки на беззвучку, а зрение – на ночное, отвернулась от поляны, чтобы та не слепила, осторожно сделала шаг к дубу и замерла уже навсегда. Намертво.
