Шамхал Афлатун оглы Маниев
Вкус жизни
– А я вот считаю, главное достоинство – в полном бескорыстии в жизни, – глубокомысленно произнёс Прохоров. – Человечеству необходим «гимн» неэгоизма. Сейчас главный гнойный прыщ людей – деньги, польза, деньги. Цивилизация в опасности. На смену коллективной совести пришёл бизнесмен, торгаш. Великая культура, держащая нравственность на должном уровне, – где она? Больно на это смотреть…
– Мне не нравится время сейчас. Мне нравилось то время – оно было лучше в плане деятельности порядка и дисциплины, – изрёк Марат Рустамович. – В современном мире много алчности и подлости. Они присущи этому миру.
– Стыдно, что мы нищие, больные и устраиваем чемпионаты мира, строим стадионы, на которых воруют, а дети в это время умирают от голода и рака. Cтыдно! – кинул громко с крайней койки Резин.
– Ну и как жить во всём этом?! – не выдержал я.
– Я смотрю на это как на игру. И всё-таки надеюсь, что всё закончится хорошо, – откликнулся Прохоров, смотря на меня с искренним участием.
– На зло нужно отвечать добром, все религии говорят об этом. Если я оставлю после себя добро и пользу, мне воздастся уже в другой жизни, – ровно произнёс Марат Рустамович. – Cмысл жизни человека – надо успеть быть полезным и верить. Я думаю, необходимо оставить после себя воспитанных детей, и дальше они уже будут воспитывать своё поколение. И там уже, кстати, и появится те самые «механики», «слесаря» и тот самый «шофёр» – как сказал наш друг напротив, – смотря в сторону Тарасова, проговорил Марат Рустамович.
***
На следующий день у нас появился новый пациент. Сероглазый парень, что называется, в теле. Лысый, круглолицый. По виду из далёкой глубинки. Одет был очень просто, даже могло показаться, бедно. Вконец опустошённый, он неустойчиво стоял в дверях палаты. Рядом с ним модельная блондинка. Её красота была ранена. Казалось, что страдание источал каждый контур её нежного лица. Она плакала. Её затуманенные глаза смотрели вниз и были полны слёз. Общая боль сделала их ближе. Они крепко обнялись. Голова девушки мягко опустилась на плечо парня. Сильные мужские руки обняли хрупкую женскую спину. Пара немного успокоилась. Так, без единого движения, они простояли несколько минут. Объятья расцепились, и девушка вдруг разрыдалась сильнее прежнего. При виде её страданий лицо парня изменилось, глаза ослабли, по щекам пробежали беспомощные капли. Молодые люди стояли друг напротив друга, долго… О чём-то тихо говорили. Парень, с комом в горле, пытался что-то объяснить. Девушка дрожала, борясь с собой, потом развернулась и на одном дыхании вышла за дверь. Молодой человек некоторое время стоял в молчании. Выглядел так, словно утратил жизненно важную опору. В тот момент мне в голову пришла мысль: «И хорошо, что у меня никого нет…» Парень, будто на бессознательном автомате, прошёл к свободной кровати рядом с Тарасовым. Он уложил вещи в тумбочку и устало присел на кровать.
– Как тебя зовут, братка? – завидев нового соседа, спросил наш самый общительный Резин.
– Варламов Борис.
– С чем?
– Слюнные железы.
– Я даже не знал, что такое бывает. Вот даёт этот кансер! – удивлённо проговорил Резин.
– Операцию делать будут?
– Да, квоту дали…
– Повезло с квотой – так бы тебе кабздец был бы.
Парень промолчал, тихо опустив голову.
Моё тело словно окоченело. Я неподвижно сидел на кровати, уставившись в одну точку где-то на стене. Я утонул в долгих мыслях, сложных, кривых линиях разума. В скрытых тёмных дебрях сознания. Я чувствовал непонятную растерянность, которую никак не мог объяснить… Увиденная сцена между девушкой и парнем ломала мои представления о жизни. Я пытался анализировать, пытался найти скрытые смыслы. Я пытался выстроить хоть какие-то логические цепочки. Я не мог так ошибаться. Я не мог жить с неверными понятиями – я же не дурак… Но как и почему? Страдание и боль девушки невидимым лучом проникли сквозь всех людей, находящихся в палате. Но… Ведь, может, я и правда ошибаюсь. Может, мои взгляды неверны. Может, любят не только за успех и деньги? Может, люди могут любить просто, не за что-то. А просто…
***
День проходил спокойно. Неожиданно в тишине палаты Резин прервал молчание:
– Эххх… Лежим мы тут и от смерти бежать надеемся, – рассуждал, лёжа на кровати, Резин. – Умирать-то никому не хочется…
– Расскажу-ка я тебе одну притчу, – повернув голову в сторону Резина, проговорил Марат Рустамович. – Как-то один купец предстал перед очами царя Соломона. «Что ты хочешь, несчастный?» – спросил царь. – «Ко мне, о царь, ночью явился ангел смерти, остановился возле меня и долго смотрел недобрым взглядом!» – «Чем же я тебе могу помочь?» – удивился царь. – «О владыка, прикажи ветру, пусть он умчит меня из твоего царства в Индостан, и там я сумею спрятаться от этого ангела», – взмолился несчастный купец. Соломон немедленно приказал ветру доставить его в Индостан. Через некоторое время он сам встретился с ангелом смерти и спросил его: «Почему ты, о посланец Бога, так недобро посмотрел на одного несчастного, что тот убежал в Индостан от семьи и близких?» – «Мне самому странно, – ответил ангел. – Но Бог велел мне забрать эту душу в просторах Индостана, и поэтому я очень удивился, что этот человек был сначала здесь, в твоём царстве, возле тебя. Но, слава Богу, потом он сразу же умчался в Индостан, и я сумел выполнить повеление Господа в точности!» У этой притчи есть истина: коль срок пришёл – спасения не жди, решил бежать – придёшь навстречу, – подытожил Марат Рустамович.
– Именно! Спасения не жди… Маме сделали КТ лёгких. Заключение: «В обоих лёгких наблюдаются множественные образования округлой формы». Написали диаметр, описали связь с сосудами. В онкоцентре онколог, посмотрев на снимки, равнодушно выдал: «Это всего лишь увеличение лимфоузлов». Я тогда был с матерью и, конечно, стал задавать вопросы. В ответ мне с укором сказали: «Вы врач?» А я, дурак, доверился «авторитетному» мнению. В итоге мы потеряли два года. За это время опухоли увеличились в разы, более того – метастазы поразили печень. Мама умерла. А этому онкологу было наплевать, и за ошибку он не ответил. Все врачи друг друга покрывают. Именно – «спасения не жди» от этих очерствевших людей в белых халатах. Я уверен в этом на все сто процентов… – выдавил Резин, смотря на всех в палате уже влажными глазами.
Его боль во мне откликнулась великим горем. Казалось, что заныли артерии, вены, все сосуды…
– По моей жизни тоже прошлось безразличие врачей… – не выдержав взгляда Резина, вырвалось у меня. – Но всё же…
– Я думаю, это безразличие ещё возьмётся за тебя, и не один раз. Готовься, парниша… – перебил меня Резин.
– Я готов. Сейчас я считаю, что если что-то неясно и есть сомнения, всегда можно узнать альтернативные медицинские мнения в других клиниках. В двух, трёх, четырёх… Не надо забывать про человеческий фактор. Не могут же быть все… такие… Я стараюсь думать, что в мире есть и другие – хорошие, понимающие доктора.
– Смотрите! Какой наивный выискался! Ты себя вылечи сначала! – захлёбываясь слюной, громко воскликнул Резин.
В своей больной жизни Резин прошёл множественные курсы химиотерапии, пропил сотни таблеток. На больничном ему платили гроши. Еле хватало на квартплату, а тут ещё терапия. В семье появился разлад. Друзья пропали. Участились скандалы с женой. А ведь у него только родился ребёнок… Нужны были деньги на бытовуху – памперсы, детское питание. Резин не мог справляться со всеми нападками – душевно и физически он сходил с ума, разрушался. Резин страдал от болей, почти не спал и не ел. По ночам его мучили кошмары. Он не мог пить лекарства. Рвотные рефлексы стали обычным делом при приёме. Он всё чаще думал о смерти, о быстрой смерти. Он жаждал лёгкости, он устал умирать измором. Время замедлилось. Тяжёлое мучительное время— оно как будто застыло. После года мучений его оставила жена. Забыли друзья, на работе списали. Резин стал сторониться людей… Особенно его отравляла ненависть к людям в белых халатах. Он ненавидел их за прошлое и настоящее. В своей ненависти он потерял счёт времени. Дни, недели, месяцы превратились в единый чёрный бесконечный поток…
– На минутку отошёл, а тут такое… – зайдя в палату, сказал c одышкой Прохоров. – Что за несчастье на лицах? А? – с улыбкой поинтересовался он, продышавшись. – Ладно, не хотите – не отвечайте. Мне вот дочка сейчас звонила. Сказала, что испекла мой любимый вишнёвый пирог! Она так печёт пироги! Прямо как моя мама! Такой же вкус! Откуда она научилась? Даже не знаю. Вроде никто не учил… – удивлялся Александр Ильич. – Ну вот представьте! Какой аромат! Сегодня принесёт! Вот это жизнь! Вот это радость!
***
С каждым днём пребывания в больнице моя психология менялась. Мысли о смерти придали уверенности. Уверенности во всех планах. Я перестал зажиматься. Начал более чётко выражать себя. Прокручивая назад всю свою жизнь, я начал понимать ошибки в поведении. Непростительные ошибки, которые перечёркивали мои счастливые, живые дни. По утрам я стал выходить из палаты, гулять по коридору, смотреть на людей. Раньше я видел только несчастных пациентов. Теперь я стал замечать крепкие, любящие семьи, которые борются вместе с самым сильным и беспощадным врагом – со смертью. Проходя мимо беседующих на скамейках людей, я остановился у широкого полуоткрытого окна. Меня обдуло свежим воздухом, я немного прищурился. Моё дыхание на секунду остановилось. В окне я увидел природу дня. Я взглянул вдаль, в небо. Необычайно просторное, синее небо. Настоящее красноречие жизни. Пышные клубы ватных, белых облаков, как бы тихонько, мирно, приближались навстречу взгляду. Они наполняли мои глаза мягким, чистым светом.
Слева ко мне быстро приближалась фигура. Обратив взгляд в сторону неясного образа, я увидел Марию. Торопливым шагом она двигалась прямо на меня, уткнувшись безмятежно в телефон. Мгновение – мы столкнулись.
– Здравствуйте, Мария! – вырвалось у меня.
– Здравствуйте… – с лёгкой улыбкой ответила она.
– Может, дадите свой номер? – вдруг воскликнул я. – Общения тут маловато! Очень не хватает!
От такой внезапной смелости с моей стороны она сильно удивилась, но потом улыбнулась и продиктовала цифры. Через секунды моя записная книжка в телефоне пополнилась новым номером.
– Как вы поживаете? – дружелюбно спросил я.
– Всё хорошо, – ответила Мария.
Её замученное лицо говорило об обратном. Была видна её хроническая усталость.
– Мария, вы знаете, вам надо чаще отдыхать. Черпать краски жизни во всех её проявлениях, – выдал я уверенно.
Она стояла передо мной молча. Просто слушала, улыбка не сходила с её лица.
– Посмотрите же! Какая красота! – указал я на пробивающиеся через пушистые облака лучи солнца.
Она подошла ближе к окну и замерла на мгновение. Моё сознание запечатлело всю живопись образа: медовые локоны и лицо Марии покрылись мягким блеском огня. Пятна веснушек скрылись в свечении света. Голубые глаза сияли. При первом её движении у нас завязался душевный разговор. Мы увлеклись. Говорили обо всём и в то же время совсем ни о чём. Мы стояли ровно посередине коридора. Мимо в обе стороны ходили люди. Но мы были словно одни во всей вселенной. Будто отделились и перенеслись в другой мир – в мир открытости и понимания. Иногда я переставал слушать её слова. На мгновение я задерживал взгляд, чтобы просто рассмотреть её глаза и кротость движений персикового цвета губ. Вдруг взгляд Марии опустился – она обратила внимание на свои наручные часы.
– Ой… уже почти сорок минут прошло. Опаздываю, – с небольшим волнением сказала она. – Позже увидимся…
Внезапно я обнял её. Она обхватила меня руками в ответ, после чего быстро убежала по своим делам. Я же медленным шагом направился в сторону палаты. Теперь я уже не чувствовал болотной безысходности. Даже Резин со своими «беднота тут не выживет» и «бедный-несчастный» не убивал во мне тот самый вкус жизни…
Я уже представлял своё будущее, своё осознанное будущее. Когда покину стены этой больницы, то сразу начну улыбаться каждому дню. Буду выезжать на природу, ведь я совсем ничего не видел. Например, море… Как говорилось в фильме «Достучаться до небес»: «На небе только и разговоров, что о море и о закате…». В моей голове рисовалась картина, как большой огненный шар плавно уходит за синий горизонт непослушной морской воды. Горделивые горные виды с белыми острыми концами. Просторы жёлтых пшеничных полей, зелёных лугов. Я буду с большим интересом общаться с людьми, ведь все такие разные – безбашенно-весёлые и вдумчиво-угрюмые. Жизнь многогранна. Глупо этого не замечать и закрываться в узком, одиноком мирочке…
Вернувшись в палату, я остановился на входе. Взглянув на соседей по койкам, я начал осознавать свои изменения. Раньше так смело, даже дерзко, я не подошёл бы к девушке и не заговорил таким бодрым голосом. Я бы просто провалился под землю, психологически сгнил и начал разлагаться в своей никчёмности. Сейчас мне было всё равно. Меня объяла уверенность. Уверенность и лёгкость во всём. Наверное, эта уверенность и подкупила Марию. Благодаря моим новым силам она даже не заметила во мне бедного, противного мерзкого типа… Чего же стоило мне обрести себя и переродиться? Это попасть сюда. Дорого же я заплатил…
Совсем незнакомая медсестра внезапно зашла в палату.
– Джанаев кто? – объявила медсестра, считывая карту.
– Я, – отозвался Марат Рустамович.
– Мы вас выписываем, можете собираться.
– Хорошо, – поднимаясь с кровати, ответил Марат Рустамович.
– Прохоров, в процедурный кабинет.
– Отлично! – бодро воскликнул Александр Ильич.
– Варламов, вас через час вызовут, – добавила медсестра.
Услышав свою фамилию, Борис молча приподнялся на подушке. Половина лица была «опущена» – видимо, опухоль поразила нервы. Буквально вчера этого не было. Должно быть, опухоль слюнных желез ударила по мимике… При таком раскладе любой другой мог бы сдаться и жалеть себя. Но глаза Бориса были тверды. В его взгляде и движениях читалась уверенность. Уверенность в том, что его недуг скоро отступит. Ведь по-другому и быть не может. Ведь его так ждут дома…
– Ну что, сосед? Выздоровел внезапно? – вопросил Резин в сторону Марата Рустамовича.
– Да хватит тут уже сидеть. Нет смысла, – задумчиво посмотрел в сторону Марат Рустамович. – Надо благодарить Бога за то, что он дал. За эти годы. Даже если завтра придётся умереть, абсолютно не боюсь. Я принимаю это как должное. Да, хочется успеть сделать больше. Как же быстро летит время… Но ничего. Ещё день, и к внукам поеду! – произнёс горец и улыбнулся в морщины.
Присев на кровать, Марат Рустамович достал из кармана старенький монохромный мобильный телефон. Не спеша набрал по памяти номер и приложил трубку к уху. Услышав приветствие в динамике телефона, в ответ Марат Рустамович проговорил несколько коротких фраз. Наверное, он позвонил сыну – хотел как можно быстрее обрадовать, что наконец возвращается домой. Его вещи были заранее собраны в спортивную сумку. Как будто он знал, что сегодня покинет стены палаты. Он уложил оставшиеся мелкие вещи по карманам и громко объявил на всю палату:
– Будьте здоровы!
Выходя за дверь, он вдруг обернулся к нам лицом. Посмотрел на каждого в палате, одарив сердечной прощальной улыбкой. И в каком-то умиротворении ушёл…
– Ну вот! Людей теряем! – вскрикнул Резин.
Не услышав реакции окружающих, внезапно воспрянувший духом Резин принялся искать жертву для общения.
– Герка! Может, не будешь всё время пялиться в телефон? Что там такое у тебя?
– Да у меня тут вся жизнь. Друзья, футбол, – ровным тоном ответил Гера.
– Так что, о болезни вообще не думаешь? Совсем? – раскрыв широко глаза, вопросил Резин.
– А что? Ничего сверхъестественного. Родился. Ел. Суетился. Плодил. Умер, – не отрываясь от экрана, выдал спокойно Гера.
– Да-а… Логика-то есть… – проговорил задумчиво Резин.
От разговоров соседей мне стало душно. На душе, в голове, да и во всём теле. Я хочу выйти на воздух. Не хочу ходить по тесному коридору. Хочу именно на улицу, хочу видеть жизнь, хочу дышать ею. Понимаю, нам нельзя выходить из здания, но почему я должен себя ограничивать? Никто не имеет права запретить мне дышать! Я хочу выйти, и я выйду! Надев ботинки и накинув куртку, я направился на выход из больницы. На пути всё та же тошнотворная инфарктная лестница, а внизу отвратная регистратура. Вижу отрытую входную дверь, за ней виднеется тот самый пруд, который встретил меня в первый день! Я хочу к нему…
На входе в корпус больницы совсем пусто. К пруду ещё надо спуститься. Небольшая лестница стала моей дорожкой к желанной вольности. Как же хорошо, я чувствую свободу!.. Вокруг тишина и прохладный февральский воздух. Машинально я сделал глубокий вдох. Резкая боль уколола в горле – я скривился, и голова покорно опустилась. Перед глазами встали бетонные, местами битые, уродливые ступеньки… Вспомнив слова отца, я выпрямился и посмотрел вперёд – меня сразу встретила приятная глазу солнечная позолота на снежном горизонте…
Напротив больницы парковая зона. Здесь много деревьев, они полным ходом готовятся к весне. Я поднял голову вверх – чистое, глубокое, бездонное небо… Я будто утонул в нём, на секунду у меня закружилась голова… Мои давно не стриженые волосы обдувал слабый ветер. Была только середина февраля, но уже всё так по-весеннему, странно… А может, природа всегда такая – я же раньше ничего не замечал… На пороге весна, у природы новый круг – новая жизнь. Солнце, оно везде – отражается в окнах корпусов больницы, в пруду, в ветвях деревьев. Ветви, как кажется, начинают вовсю готовиться к первым листьям. Слева от пруда теснятся берёзы. В видах деревьев я особо не разбираюсь, но берёзы я всегда узнаю, по стройной осанке и чёрно-белому окрасу. Рядом признаю пару старых мудрых дубов. Справа также берёзы и совсем незнакомое высокое дерево – чёрный толстый извилистый ствол с сильными корнями и корявыми грубыми ветвями. На местами потрескавшейся извилистой коре мне показались лица. Вот вижу лицо глубоко страдающего человека, а рядом другой образ – улыбка от уха до уха, смеющаяся, счастливая гримаса…
Позади вдалеке виднелся забор. За ним начинались жилые, идущие в ряд здания. Я продолжал свою одинокую, но приятную в душе прогулку. С каждым шагом я всё больше ощущал себя живым. Всё было осознанно, я проживал каждую секунду. Я даже в полной мере ощущал мягкую, немного продавливающуюся землю под ногами. И вот я уже у мутной, коричневатой воды. Передо мной встают деревянные скамейки, выкрашенные белой краской. Можно присесть. Отвлечься от всего на свете и просто отдаться виду маленького тихого пруда. Глазу попалась длинная скамья на другой стороне. На ней с опущенной головой, судя по всему, сидит больной. Ему примерно сорок пять лет. Вид у него был такой, какой бывает у человека, смирившегося с судьбой. Казалось, он лишён всяких эмоций. По его одинокой фигуре можно было сказать, что он ищет спокойствия…
Мужчину звали Андрей, Андрей Доронин. Лечили Андрея лучевой терапией. В жизни у него было всё – семья, высокооплачиваемая работа, просторная квартира в центре города, загородный большой дом. Но внезапным ударом ворвалась болезнь. Она разделила жизнь на «до» и «после». Вся мирская материальность ему стала чужда. Ему нужно было одно – понимание… Окружающие не понимали Доронина: здоровые люди, они с утра до вечера лихорадочно копошились. Занимались дурацкой повседневной мышиной вознёй. Думали о каких-то удачах и неудачах, которые казались им такими значительными… Семья Доронина уже не слушала его жалобы и переживания. Казалось, он им просто надоел. Могло показаться, время от времени они его даже избегали. Здесь же, в центре, полном больных, его часами слушали и сочувствовали. Многочисленные незнакомцы. Они всё понимали. Как же обидно! Через десятки метров я ощущал ноющую тоску этого одинокого человека…
***
Шли дни. Дни вроде спокойные. Мы проходили осмотры, процедуры, продолжалось лечение. За это время Бориса прооперировали и отпустили домой. Недуг с ним долго не прожил.
Тарасову тоже сделали операцию. На радостях при выписке он даже забыл свою мятую тетрадку. Вскоре тетрадь была изучена всеми жильцами палаты. Оказывается, Тарасов всё это время чиркал стихотворение. Никто бы даже не подумал…
Скажи мне
Скажи мне, друг, скажи, ну кто ты?
Сегодня с кем ты встал с утра?
С любовью? Там все мысли светлы,
Иль с грязной думой спал лжеца?
Сейчас мораль с тобой в ладах?
Иль ты забыл совсем про совесть?
Ведь плакал ты в родных руках!
Малыш ты был, имел ты скромность!
Душа была ведь так чиста!
А взор ты слал лишь только свету!
Придёт твой срок – уйдёшь на небо
И молвить будешь всё по делу!
– Что делал в жизни, говор бил!
Как шёл вперёд ты с бегом злобы!
На сердце кровью тьму пролил,
Надел ты краски чёрной робы…
Не жди, что люди будут помнить
Твой добрый нрав и цвет души,
Войдёшь ты в память людям тёмным!
Ведь вздумал мрак вокруг вершить!
Но если благом слыл – не бойся,
В той жизни ты найдёшь тепло.
Во снах ты внуков долго лейся,
Найдя покой ты и крыло…
Вошёл ты в мир, крича, мальцом,
Держа в руках всю волю мира,
В конце уйдёшь, раскрыв ладонь,
Отдашь ты все свои порывы…
В себе же я чувствовал перемены – всё чаще, не понимая и не узнавая себя, я встревал в споры с Резиным.
– Да ты ещё не понял! – кричал с другой стороны палаты Резин.
– Да?! А что я такого не понял?! – так же громко я бросал слова в сторону Резина.
Иногда, после продолжительных недовольств и обвинения всех вокруг, Резин наглел настолько, что закуривал прямо в палате. Ну, хоть окно открывал и стоял рядом с ним, упёршись о подоконник. И на том спасибо… Другим вроде запах курева не мешал. В один из дней, когда мне окончательно надоело задыхаться и наблюдать за курением Резина, я вышел в коридор. Прогулялся, дошёл до самого конца. Присел на скамейку и задумался.
Почему Мария не отвечает на мои сообщения? Написал вроде давно, а ответа всё нет. А при тех редких случайных встречах она смотрит мне в глаза всегда с интересом. Часто весело и охотно улыбается… Казалось, в эти моменты она радуется от всего сердца.
Мысли сбились. Напротив меня на белую широкую скамью с трудом взобрался маленький мальчик в жёлтой курточке. Он расположился поудобнее. Занял добрую часть скамейки. Мальчик открыл альбом с пустыми листами и начал усердно малевать жирные линии. Погрызенные мелки в ручках ребёнка создавали цветные, размашистые каракули. Медленно, улыбаясь, подошла его мама, совсем ещё молодая. Остановилась рядом и начала профессионально, по-актёрски, дивиться красочным рисункам сыночка:
– Как красиво, сына!
Я невольно улыбнулся, вдохновляясь увиденным. Сердце окунулось в теплоту детства. Я решил не мешать. Решил оставить эту семейную, чудную глазу картину. Ощущая приподнятое настроение, я направился обратно в сторону своей палаты.
Навстречу мне быстро приближался металлический скрип колёс. Вот уже мимо меня мчится каталка. На ней без сознания лежит Прохоров…
Зайдя в палату, я увидел Резина. Он оцепенел в безмолвии, стоял как вкопанный у кровати Прохорова. Его застывшее лицо не выражало ровным счетом ничего…
– Он просто встал и упал… – вдруг проговорил тихо Резин. – Дежурная медсестра сказала, давление…
Я не знал, что сказать… Я словно провалился. Провалился в глухое отчаяние…
Опустевшая соседняя кровать меня окончательно добивала. Присев на свою койку, я взглядом остановился на тумбочке рядом. На ней лежала коробка печенья Прохорова… Казалось, будто её только что открыли. Вот одно печенье на тумбе в крошках лежит, надломленное… Он любит сладкое… За время нахождения в больнице Александр Ильич стал для меня не просто соседом по палате. Его мысли, которыми он делился со мной каждый день, крепко обосновались в сознании. Где-то внутри я чувствовал, уверенно ощущал, что отголоски силы духа и воли Прохорова неосознанно передались мне. За последнее время этот седовласый мужчина с выразительным профилем стал мне по-настоящему близок… Мне надо собраться, Александр Ильич скоро вернётся, это всего лишь давление…
***
Следующий день начался стремительным появлением Марии. Она, шлёпая тапочками, мерила у всех температуру.
Тут же зашёл врач. Лет пятидесяти, с папкой. Он сразу обратился к Коновалову:
– Вас выписываем. Можете собираться.
– Собираться – это я мигом! – обрадовался Коновалов.
Коновалов был рад вдвойне. Ведь сегодня приходила его супруга. Он не таил зла на неё за то, что не посещала его, не поддерживала всё это время. Увидев глаза жены, Коновалов сразу всё понял. Она просто не могла принять, что её муж, всегда здоровый и сильный, как горный хребет, болен такой болезнью. Она не могла в это поверить. Её сковывал страх перед смертью. Он простил её, так как понимал, что виноват сам. Cлишком ослабил её вездесущей опекой. Да и, в конце концов, если бы не любила, то просто бы ушла…
– А вас переводим в другое отделение, – просматривая историю болезни, обратился врач к Герке.
– Без проблем. Мне что тут, что там, – равнодушно заявил Герка.
– Ну что, проследуем в операционную? – сказал врач, смотря на меня сквозь очки.
– Хорошо… – ответил я.
Пришло время – время моей операции. Анализы сданы. Меня ждало удаление опухоли под общим наркозом. Как всё проходило, я помню с трудом. Последнее, что осталось в памяти, – это как я ложусь на холодный операционный стол и как мне подают наркоз через маску. Через два часа у меня забрали часть железы. Взамен я получил крупный разрез на шее, слабость и уреженное сердцебиение.
Я уже на контрольном осмотре, на стуле перед оперирующим меня врачом, который удалил лишнее и, не побоюсь утверждать, продлил мою жизнь… Я пытался повернуть голову в сторону, посмотреть на регалии хирурга, висевшие в ряд на стене слева. Но ощутимые глубокие рези в шее не позволяли мне этого сделать. Я стараюсь не обращать внимания на боль. Я пытаюсь сидеть прямо, опёршись о высокую спинку деревянного стула.
– Первые недели после операции могут беспокоить боли в области шеи. Могут оставаться отёки, – усевшись удобнее на кресле, рассказывал почтенного возраста хирург. – Боли – это норма, бояться не надо, со временем болезненные ощущения пройдут и никакого дискомфорта не останется, – подняв глаза с медкарты, проговорил врач.
Я внимательно молча слушал рекомендации этого доктора в белом халате, к которому испытывал в душе только глубокое уважение.
– Вам нужно нормализовать график сна, обеспечить регулярные физические нагрузки, избегать стресса. Диета нужна. Сейчас вам ещё выпишу лекарства.
– Хорошо, – согласился я.
– Если смотреть в общем, пациенты после операции продолжают вести привычный образ жизни и спокойно работать, – подытожил хирург, поставив подпись в медкарте.
***
Вернувшись через день в палату, я сразу встретил молодую девушку, судорожно собиравшую вещи Прохорова. По её дрожащим щекам текли слёзы. Она вся была как бы пронизана несчастьем. Она страдала всем своим нутром. Лицо выражало непередаваемое горе… Это дочь Александра Ильича, он говорил о ней. Рассказывал простые семейные истории. Рассказывал, какая она жизнерадостная…
