Сергий Бриз
Клинок Смерти. Осколки
– Между прочим, отец Ульяны, Мэрген Хасагутов служил при штабе его превосходительства адмирала Александра Васильевича Колчака, в чине штабс-капитана.
Ульяна вздрогнула и с какой то благодарностью во взгляде посмотрела на Шатрова, а тот, уловив резкое изменение в её состоянии, понял, что нашёл ниточку к ней, чтобы как-то сблизиться. И этой ниточкой был её отец, памятью о её роде-племени и Шатров продолжил:
– Её отец в Иркутске оставался с Адмиралом Колчаком почти до последнего его дня. Погиб геройски.
Сычев, проглатывая кусочек мяса, сделал сочувственное лицо и выразил соболезнование по этому поводу:
– Печально всё закончилось. Я искренне вам соболезную Ульяна. Что поделаешь? Сейчас война. Вы, я смотрю, выказываете солидарность нашему движению, участвуя в нём сестрой милосердия?
– Да, ощущаю свою причастность к происходящим событиям, пусть даже стою у самого края военных действий, – ответила Ульяна. – Хочу понять, почему мой отец оставался до конца преданным своему адмиралу.
Сычёв вообще-то был не злобный, но прагматичный и циничный человек. На своей службе у генерала Шатрова он заработал прилично, дружил с Шатровым. Они прекрасно ладили по службе, да вдобавок, бывало, тайком проводили вместе вечера в обществе сельских женщин с уклоном лёгкого поведения. Да в то время, да и в том месте, где они находились нужда, и голод позволяли делать с народом за сытную жизнь что пожелаешь. Но вот после встречи Шатрова с Ульяной Сычёв приметил, что генерал стал озабоченным в плане неё.
Алекс уже был сыт, капризничал за столом и Кира Александровна, сказала гувернантке:
– Маняша, мы кушать закончили. Отведите Алекса в детскую. Я сейчас приду вслед за вами.
Маняша сняла мальчика со стула на пол и, поставив его на ноги, согласилась:
– Как прикажите Кира Александровна.
Взяв Алекса за руку, она позвала его:
– Пожалуйте Алексей Леонидович в детскую. Я вам лошадку вашу поставлю, и вы её кормить будете.
Алекс маленьким был, а норов дерзкий имел, капризный. Он подбежал к Ульяне и уткнулся носом в её колени, на что Ульяна погладила его по голове, поцеловала в ушко и ласково на распев произнесла:
– Иди зайчик к Маняше, я приду к тебе позже и мы с тобой поиграем.
Мальчик побежал к себе в комнату, Маняша потрусила за ним, а Кира Александровна, хоть тоже, как и муж, её Сычёв была не злобной, но с интонацией ревности выдала Ульяне слова благодарности:
– Алёша к вам привязался Ульяна, души в вас не чает.
***
Обед у Сычёвых закончился, и все присутствующие сидели на веранде, пили чай. В этот момент к дому подкатил автомобиль, из него вышел адъютант Шатрова. Постовой пропустил его, зная лично в лицо. Адъютант вошёл на веранду, отдал честь офицерам и кивнул головой дамам, после чего обратился к Шатрову:
– Ваше превосходительство, разрешите доложить?
Шатров кивнул головой.
– Докладывайте Валерий Павлович.
– Ваш приказ выполнен, господин Бронштейн доставлен к вашему дому, ожидает. Какие будут распоряжения? – солдафонил заботливый адъютант.
Шатров встал с кресла и произнес с поклоном, обращаясь ко всем присутствующим из общества дамам:
– Я прошу прощения дамы, вынужден вас оставить на некоторое время, у меня неотложное дело, но уверяю вас, оно займёт не более получаса и я снова, буду в вашем распоряжении. – Затем генерал обратился к Сычёву: – Леонид Аркадьевич, мне надо переговорить с одним господином тет, а тет. Я отъеду и вернусь, вы уж постарайтесь без меня, чтобы наши дамы не скучали.
Эпизод 5
1920 год. Лето.
В приёмной дома Шатрова, сидя на стуле возле охранника ожидал, немного нервничая, ювелир, Бронштейн Самуил Яковлевич. Одет он был в строгий, чёрного цвета костюм хорошего материала и покроя. Кипенно-белая сорочка торжественно разнилась с чёрным галстуком. На коленях он держал саквояж из лайковой кожи коричневого цвета, периодически нервно тряся коленями.
По национальности, свойственной его роду занятия, разносторонность в сфере обслуживания потребностей населения простиралась от уголовных элементов до царственных особ, при этом, не пересекая интересы каждых. Несмотря на свои молодые годы, в тридцать лет он снискал уважение и зарекомендовал себя порядочным человеком. Обращались к нему клиенты на «вы» и по имени отчеству.
Кроме продажи ювелирных изделий он в наследство от своего отца Мойши, тоже ювелира получил удивительный дар улавливать красоту и умение внедрять её в жизнь путём изготовления ювелирных изделий. Кроме основного направления своей специальности Самуил Яковлевич занимался изготовлением фальшивых документов и ростовщичеством. Ну, в общем, выгоду искал повсюду.
Неуравновешенным характером он не страдал, был осторожным, умным, предприимчивым. К ситуациям строгого момента предпочитал относиться с юмором, что во многом ему помогало, учитывая, что людей такой профессии всегда пытались, ну если не обмануть, то ограбить, несомненно.
***
Шатров вошёл в свой кабинет через потайную дверь, сел за письменный стол и сделал вид, что занимается рассмотрением документации. В комнату вошёл его адъютант и спросил:
– Разрешите пригласить господина Бронштейна?
– Приглашайте, – добродушно ответил генерал.
Адъютант отворил входную дверь кабинета и пригласил Бронштейна.
– Пройдите господин Бронштейн.
Самуил Яковлевич вошёл в кабинет и со свойственной его профессии скромностью встал посередине стеленного ковра в ожидании разговора.
– Прошу вас Самуил Яковлевич, присаживайтесь к столу, – вежливо предложил Шатров.
Бронштейн присел на край кресла напротив генерала.
– Вы свободны Валерий Павлович, – сказал генерал адъютанту.
Сухтинов вышел из кабинета, прикрыл беззвучно за собою дверь и генерал продолжил разговор с Бронштейном.
– Ну-с, чем порадуете любезный Самуил Яковлевич?
– Ваше превосходительство, всё выполнил в лучшем виде, – ответил ювелир.
Бронштейн достал из саквояжа футляр красного бархата в форме сердца, поставил его на стол перед Шатровым и открыл крышку. В футляре находились ювелирные украшения: серьги из золотой оправы в форме капель с камнями рубина большого веса, подвеска из золота, сработанная в форме сердца, с вставкой рубина и браслет на руку в виде змейки, с рубиновыми глазками и алмазной крошкой по спинке изделия.
– Ваше превосходительно, – лебезил Бронштейн, – обратите внимание, я не поставил знака пробы металла принципиально, чтобы ваше слово дворянина было выше общественных предрассудков, но на каждом изделии указан ваш вензель обозначенным штампом в литере « Ша».
– Благодарю вас милейший Самуил Яковлевич, – сказал Шатров.
– Я очень рад, что смог угодить вам ваше превосходительство, – ответил ювелир, – и вдобавок украшения я занёс в реестр по изготовлению уникальных изделий частной коллекции.
– Пусть это останется между нами, – настоятельным тоном утвердил Шатров.
– Безусловно, ваше превосходительство, – согласился Бронштейн.
Осмотрев украшения Шатров, остался довольным и, открыв свою шкатулку, стоявшую у него на столе рядом с письменными приборами, великодушно произнёс:
– Во сколько вы оцениваете вашу работу?
Бронштейн засуетился и ответил вкрадчивым голосом:
– Не беспокойтесь камни чистой воды, золото высокой пробы.
Шатров рассмеялся, пододвинул шкатулку с золотыми червонцами к Бронштейну со словами:
– Мне действительно очень понравилась ваша работа, возьмите себе в расчёт, сколько считаете нужным.
Бронштейн замялся на секунду для вежливости и спросил:
– Ваше превосходительство, нельзя ли мне документ выправить на беспрепятственное прохождение по вашей территории, то есть простите по территории расположения вашего войска?
Шатров покивал головой и произнёс:
– Я удивляюсь, Самуил Яковлевич вам, кругом война, люди под смертью ходят, а у вас одно на уме, кубышку набить.
Бронштейн в ответ тоже сочувственно кивнул головой, но при этом достал из шкатулки золотой червонец и попробовал его на зуб.
– Надо же, даже лучше моих, – вздохнул Бронштейн, – Что поделаешь? «Кесарю кесарево», ювелиру забота о его растратах.
Шатров по времени уже торопился и закончил разговор словами, под металлический звук золотых червонцев отсчитываемых Бронштейном:
– Хорошо, я распоряжусь. Явитесь завтра, после обеда к моему адъютанту Сухтинову, получите у него пропуск.
Бронштейн, переложив золотые монеты из шкатулки в свой саквояж, раскланялся и в свою очередь оставил за собой ответ последним:
– Спаси вас Бог ваше превосходительство за вашу доброту.
Эпизод 6
1920 год. Лето.
Над улицами Читы уже полыхал багровым закатом вечер, когда Шатров вернулся в дом Сычёва. Своего адъютанта он отпустил вместе с водителем, упредив, что если они понадобятся, то он их вызовет. Домочадцы Сычёва готовились ко сну, только прислуга продолжала бодрствовать и неизменно суетиться по хозяйству.
Сычёв находился в своём кабинете за рабочим столом, когда к нему с портфелем в руках вошёл Шатров. Сычев, не смотря на дружеские отношения, встал и вежливо осведомился о причине задержки генерала, выказывая при этом заботу и желание быть полезным.
Шатров успокоил старого боевого друга, сказав, что на завтра он планирует провести мероприятие в штабе корпуса и в присутствии командного состава вручить Сычёву от командования Забайкальского округа памятное личное оружие за доблесть и верность Родине.
Сычёв падкий на лесть и заслуги с регалиями засуетился, выразив свою бескорыстность и признание, генералу щёлкнув каблуками сапог, пролепетал:
– Григорий Петрович, вы не только друг, но и мой благодетель.
Шатров, для вежливости, конечно, выслушал его лизоблюдство, но потом спросил:
– Ульяна у себя в комнате?
– Разумеется, Григорий Петрович, – ответил Сычёв.
– Мне надо навестить её по очень деликатному разговору, – шепнул Шатров робко в несвойственной для него манере.
– Может приказать прислуге, и она пригласит вашу медсестру в гостиную?– подтрунивал по-дружески над Григорием Сычёв-
– Не стоит, я сам к ней поднимусь, – ответил генерал торопливо.
– Как пожелаете, Григорий Петрович, – ответил Сычёв вежливо, находясь на гребне радости в мыслях о наградном оружии.
***
На втором этаже дома посередине комнаты, где проживала временно Ульяна, без кителя и сорочки Шатров сидел на стуле, выполняя процедуру осмотра его раны медсестрой на предмет выздоровления. Девушка, осмотрев рану, обработала её и наложила лёгкую повязку во избежание натёртости шва.
Затем Ульяна стала укладывать перевязочный материал в саквояж. Она высказала, словами грустного тона, о проделанной работы по лечению Шатрова:
– Рана у вас Григорий Петрович затянулась. Вам надобно показаться доктору, Иннокентию Павловичу.
Шатров надел сорочку, накинул китель и произнёс:
– Ульяна.
Ульяна почувствовала от его слова, произнесённого с пылом молодого страстного поклонника, волнение, но так, как она могла управлять своими эмоциями, спокойно произнесла:
– Завтра выберите время, пожалуйста, на своё усмотрение и поезжайте на осмотр в госпиталь. Я с вашего дозволения сейчас домой пойду. Думаю, вы больше не нуждаетесь в моём уходе.
Шатров сложил свои ладони рук лодочкой и обнял ими маленькие ладошки девушки проникновенно и не свойственно ему, взрослому человеку и солдату, произнёс:
– Дорогая Ульяна. Я вам признателен всем сердцем за то, что вы обо мне заботитесь. Вы целую неделю, разделяете со мной тяготы воинской жизни.
Ульяна неуверенно высвободила свои ладони из рук Григория и пыталась скрыть своё волнение, несмотря на зардевшие румянцем щёки на своём смуглом лице и возразила:
– Не стоит благодарности ваше превосходительство.
– Ульяна вы для меня стали более близким человеком, нежели медсестра.
– Мне пора уходить Григорий Петрович, – смутилась Ульяна.
Шатров испугался, как мальчишка, который теряет возможность выказать свои чувства, любимому человеку потому, что её позвал отец домой. Генерал заволновался, засуетился, потом выдохнул воздух из груди и произнёс с надеждой в голосе:
– Я сейчас вызову адъютанта и сопровожу вас до вашего дома на автомобиле.
– Это не требуется Григорий Петрович. Ваш адъютант может меня доставить и без вас.
– Я настаиваю, – продолжал с надеждой в голосе Шатров.
Ульяна сама не понимала, почему она противоречит своему желанию позволять любить себя Шатрову, но женская натура вела игру сердцем, затаскивая всё нутро генерала в болото страсти и, слова её сопротивления только ещё более тягучей топью утаскивали Григория внутрь трясины и, она лукаво ответила:
– Ваше превосходительство, вам требуется отдых.
Шатров шагнул к столу, достал из своего портфеля шкатулку, открыл крышку и вынул футляр формы сердца красного бархата, изготовленного для неё Бронштейном, затем вежливо, но по-мальчишечьи, с затаённым дыханием он протянул его на ладонях Ульяне, промолвив:
– Это вам Ульяна.
– Что это ваше превосходительство? – вздрогнула Ульяна.
– От меня подарок, – уточнил Шатров.
Ульяна, не беря в свои руки футляра, открыла крышку пальцем руки и по глазам её резанули, острыми лучами отблеска от свечей чувства генерала, вложенные в подарок умным ювелиром кровавым рубином.
– Ваше превосходительство, я не смею это принять от вас, – в растерянности отказала Ульяна.
Шатров, проглотив нарастающий ком волнения, лепетал:
– Послушайте Ульяна, вы необыкновенная девушка, не такая, как все.
Генерал наклонил свою голову, поцеловал руку Ульяны, посмотрел в её глаза, которые она закрыла, приоткрыв при этом влажные губы и шёпотом, произнёс:
– Я люблю вас Ульяна.
Эпизод 7
1920 год. Лето.
Никифору и Петрову повезло, что они остались в живых. Казаки, конечно, выполнили приказ генерала, оставили пленных в живых, но бока Красному командиру потрепали изрядно.
Петров-то хитрее был, весь сник и не мозолил глаза казакам своими выступлениями за Советскую власть. Пока то, да сё и лишь через два дня Никифора с Петровым доставили в штаб корпуса.
Вели их охраной трое белогвардейских солдат под штыками, а впереди конвоя шёл ленивой походкой поручик Зорин. Молодой, дебёлый и самоуверенный он в свои тридцать лет принимал всё как неизбежность и поэтому вёл разгульный образ жизни. Любил он сладко выпить и вкусно поесть, да и картёжник был заядлый.
Время уже после полудни отбило, и конвой проходил мимо парадного входа гимназии, в которой разместился штаб генерала Шатрова. Слева от подъезда стояли, фыркая у стойла кони, привязанные уздечками к перекладине. Казаки с солдатами занимались кто чем; кто разбирал обоз с оружием, кто возился с амуницией. Ситуация в общем была мирная, без напряжения.
Из подъезда штаба вышел поручик Копылов, спустился по ступеням вниз, остановился и, опёршись локтем на витиеватый столб перил, осмотрел всё подворье, заполненное личным составом казаков и солдат.
Алексей Копылов по возрасту был с одного года с Зориным, да вдобавок они дружбу водили; играли в карты, кутили в свободное от службы время. Род Копылова относился к семейству торговых людей и, купечество у них в семье происходило аж, почти с другого столетия. Ростом Копылов был среднего, коренастый, волосы русые плясали вихрастым чубом из-под козырька фуражки. Крепкий, с правильной военной выправкой он не был привлекательным на лицо и спросом у женщин не пользовался, поэтому относился к ним, как «карта ляжет».
Состоял Копылов на должности адъютанта у полковника Сычёва, друга и соратника генерала Шатрова, поэтому, будучи сам по характеру спокойным и исполнительным по всем наложенным на него обязанностям очень подходил для этой должности. Он хладнокровно относился к крови, люто ненавидел Большевиков, за отнятые у его родителей права и имущество, а главное выполнял все требования жены Сычёва, которая, наседкой курьей относилась к своему маленькому чаду Алексу.
По натуре своей Копылов мог спокойно выстрелить в кого угодно, но при всём этом он не испытывал чувства радости или злобы, а просто принимал факт лишения человека жизни, как необходимость собственной безопасности. Носил он мундир собственной части, на котором к месту вписывался аксельбант из Уланского этикетного шнура. Синие галифе с красными лампасами, сапоги, начищенные до блеска, показывали, что их хозяин ценил порядок в своём обмундировании.
***
Пленные шли усталой походкой, босыми ногами гоняя дорожную пыль. Петров осматривался по сторонам, а Никифор шёл с гордо поднятой головой и, оглядывая казаков орлиным взором, буркнул окровавленными губами Петрову:
– Штаб у них здесь, наверное.
– Похоже на то, – ответил Петров.
Зорин обернулся и, глядя на пленных, весело окрикнул на них:
– Шевели ногами, не отставать.
Никифор не боялся белогвардейцев. Он вообще по жизни в свои тридцать лет никого не боялся. Терять ему нечего было, потому, что выбрал он дорогу гонимую и о жене только думал с печалью, что может и не свидятся они.
Конвой поравнялся с подъездом штаба. Заприметив Копылова, Зорин обрадовался и, улыбаясь, проговорил ему:
– Здравия желаю господин поручик.
– Здравия желаю Зорин. Ты кого это выловил?– ответил Копылов.
Зорин показал нагайкой на пленных и с усмешкой сказал:
– Они на разъезд генерала Шатрова напоролись в лесу. Их всех в «капусту» порубали господа казаки, только вот двое и осталось, – потом добавил, показав нагайкой на Никифора, – а этот видать у них главный. Уходил как ветер, пока коня под ним не подстрелили.
– И куда их определили?– спросил Копылов.
– Пока под замок, в холодную. Послушай дружище, ты как вступил на должность адъютанта, так совсем перестал нас навещать. Может, вечером заглянешь? В картишки перекинемся, осушим бутылочку, потолкуем, – с надеждой в голосе проговорил Зорин.
– Зорин, мне, по правде говоря, уже самому надоело ходить в адъютантах. Сам не знаю, чем занимаюсь. Целый день только и делаю, что приказы жены полковника Сычёва исполняю по его велению, – жалился Копылов.
– Села она ему на шею, – съязвил Зорин.
Копылов наморщил нос и тяжело вздохнув, продолжил:
– Им как Бог послал сынка под старость, так они только о нём и думают.
– Его превосходительство, Григорий Петрович последнее время потворствует Сычёву. Тот у него в фаворитах ходит, – продолжал язвить Зорин.
– Сычёву сегодня генерал вручал наградное оружие, от командования, я присутствовал на вручении. У револьвера рукоятка в перламутре с надписью памятной. Григорий Петрович конечно генерал по званию, но не командующий фронтом, а на рукояти себя поставил указом о награждении.
Зорин, рассмеявшись, подковырнул:
– Генерал Шатров авторитет. Сычов его получил награду за заслуги перед Отечеством по предоставлению фуража и провианта. Рука руку моет. Ясно. Ты, я смотрю, тоже животик распустил.
Зорин деликатно похлопал ладонью по животу Копылова и оба они рассмеялись.
– Да ладно тебе, поди, завидуешь? – отшутился Копылов.
Эпизод 8
1920 год. Лето.
Сотник Вахромей Ипатьевич подъехал к штабу верхом на конях с четырьмя казаками и, оглядев пленных, искоса приветствовал поручика Копылова кивков головы, а Зорину лично выказав благодушие, дабы часто с ним встречался по службе, произнёс:
– Здоров будешь Зорин.
– И вам почтение Вахромей Ипатьевич, – ответил Зорин.
– Голытьбу на распыл ведёшь?– пытал сотник.
– Пока под замок посажу, – осторожничал Зорин.
Сотник закрутил конём, бросил словами злобу в счёт Никифора:
– В овраге закопать их надо живыми, чтобы свет милым не казался.
Никифор смотрел на Сотника из-под бровей злобно и Сотник, разжёвывая слова, произнёс ему с угрозой:
– Что смотришь на меня злобно? Зенки твои бесстыжие. На чужой каравай рот раззявили, голытьба босоногая.
Сотник наотмашь ударил нагайкой Никифора, но тот перехватил её рукой и не отпускал, держал крепко, без страха в глазах. Казаки Сотника всколыхнулись, оголили клинки, вынув холодную сталь из ножен, с затаённой радостью на лицах.
Сотника передёрнуло телом от наглости Никифора и он, сквозь зубы процедил ему, чтобы не выдать своё негодование перед казаками:
– Смотрю больно смелый ты. Ну-ка, руки убрал прочь!
Никифор отпустил нагайку и ответил Сотнику спокойным голосом, но вызывающим тоном:
– Велика ли забота правым быть, да нагайкой охаживать тех, кто ответить не может.
Казаки Сотника засмеялись поначалу, а потом трое казаков, скаля злобно зубы, окружили верхом на конях Никифора, четвёртый отъехал к стойлу, слез с коня и привязал его к перекладине за уздечку.
Сотника зацепил смелый ответ Красного командира и что-то туманом, из далёкого прошлого накатило на него седою памятью. Но не смог он вспомнить, из-за лютой ненависти к новой Советской власти, из-за своего, хотя ещё крепкого сложения, но седого возраста, мальчонку босоногого со своей станицы, которого сам и учил владеть оружием. Не помнил Сотник лица того мальчика, который лучше всех научился на палках драться и владеть приёмами казачьего боя, стёрло время память.
Не помнил он его отца, который для сына своего поменял часть надела земли на коня, упросив тогда ещё не Сотника, а крепкого станичного казака с крестами на груди за бои, научить его сына, вместе с зажиточными пацанами наравне держать крепко клинок, чтобы сын с детства чувствовал силу, переданную от воина.
А, мальчик вырос и выбрал путь другой, пошёл с той властью, которая идеей свой поделилась с простым людом и не гнушалась бедностью. Был выбор для мальчика, ставшего мужчиной, завоевать своё место под солнцем, без классового разделения. Застила лютая ненависть глаза Сотнику и произнёс он Никифору, не помня давнего прошлого:
– Ой, ли, нагайка для тебя в самый раз, али тебя клинком рубануть, чтобы пыл твой остудить?
Никифор узнал Сотника, но даже бровью не повёл, только посмотрел по сторонам и, видя коней привязанных к перекладине стойла, решился бежать и для этого начал сам провоцировать седого, напыщенного казака на ситуацию удобную для своего замысла. Он дерзко ответил Сотнику словами, как плевком в лицо:
– Рубани, тебе ж не зазорно убивать безоружных.
– Ах, ты щень, – завёлся Сотник в ответ, тоже ища повод на драку. Он закрутил конём, а казаки его гарцевали жутью на скакунах вокруг пленных.
Зорин не на шутку заволновался, зная нрав Сотника и добро, сказал ему:
– Не затевай бучу, Вахромей Ипатьевич, пленных ещё не допрашивали. Генерал Шатров приказал не трогать красно-пузого. Ты посмотри на него, еле на ногах стоит, того и гляди раньше времени помрёт. Что я Григорию Петровичу отвечу?
Копылову было скучно и он, пожелав повеселиться, успокаивая, похлопал дружески по плечу своего закадычного дружка:
– Тебе-то чего Зорин, пусть потолкуют, а мы на комедию поглядим. И так скука зелёная. Не переживай, штабные все разъехались, остался только писарь и дневальные. Генерал Шатров с Сычёвым отмечают награждение полковника.
Скучно было всем. Казаки и солдаты, от скуки ради подходили к месту нарастающей конфликтной ситуации.
Копылов подошёл к телеге с амуницией, достал клинок из кучи скарба и, возвратившись к Никифору, протянул ему холодную сталь, подначивая ситуацию, о которой только и мечтал Красный командир.
– Бери, ты же смелый, ответь Сотнику, – с издёвкой, проговорил Копылов.
Казаки смеялись, улюлюкали над Никифором, видя состояние слабости его тела.
– Это тебе не с колокольни брехать, – злорадствовал один из казаков.
Никифор притворно, как профан, с глупым выражением лица оглядел клинок, а казаки и солдаты предвкушая увидеть балаган, раздались в большой круг.
– Это чтобы вам оправдание было, мол, я с оружием на вас напал? – уточнил Никифор.
Сотник обнажил свой клинок и сурово предупредил Никифора:
– Не базлай. Назвался груздём, полезай в кузов.
Один из казаков Сотника, Макар подначивал Никифора:
– Хорош титьки мять, вояка.
Белогвардейцы смеялись от души, когда ещё выпадет счастье почувствовать на отдыхе радость от злобы к комиссарам, просто и без напряжения.
Казак Сотника Ефрем нервно сказал Никифору:
– Бери железо, покажи себя.
Кто-то из толпы зубоскалил: – Он только языком молоть умеет, – и Никифор взял клинок в свои руки.
Казаки продолжали гоготать, шлёпать себя по ляжкам ладонями от смеха и Ефрем обратился к Сотнику, где каждое его пророненное слово отдавало лютостью:
– Дозволь мне Вахромей Ипатьевич окропить кровушкой комиссарской пыль дорожную.
Казаки Сотника разъехались на три стороны от Никифора, а Сотник вложил клинок в ножны, слез с коня и, ведя его в поводе, подошёл к лестнице штаба, встал рядом с Зориным.
Пленный Красноармеец Петров тоже отошёл в сторону, чтобы в этой буче его не зацепили ненароком.
Ефрем вынул свой клинок из ножен, играл им как соломинкой, со свистом рассекая воздух сталью.
– Ну, что воин? Помолись своему Красному вождю,– предупредил он Никифора.
Глаза Никифора впились в привязанных коней к перекладине стойла, он искал момент добраться до них сквозь толпу солдат и опустил руки с клинком вниз, провоцируя словами казаков на свой план побега:
– Да где ж мне вас достать, вы все на конях.
Ефрем, раздосадованный подковыркой Никифора, сплюнул в дорожную пыль, спешился с коня и бросил нервно словом своему соратнику Дугарю:
– Дугарь, прими коня.
Казак Дугарь подошёл к Ефрему и, взяв под уздцы его коня, с неохотой пошутил:
– Ефрем, чего ты с ним завязался? Он окромя прокламаций в руках ничего не держал. Посмотри на него, плюнешь, переломится.
– Погодь Дугарь, дай душу отвести, – дышал злобой Ефрем.
Дугарь отошёл в сторону с конём в поводе. И сошлась в поединке лютая ненависть Золотых погон против Советской власти. Ефрем вертел клинком играючи и Никифор понимал, что любая оплошность перед таким противником будет цена его жизни и глумлением над идеей за которую он не щадил своей крови. Ещё он понимал, что нельзя ему никого убивать до того момента, пока он не оттеснит эту, может быть последнюю свою драку кровавую до стойла с лошадьми, чтобы ветром вольным уйти от Золотых погон на быстром скакуне. А, жить он хотел и жену свою хотел увидеть и хотя гордость давила, что он потомственный казак, а под Смоленском жил примаком у жены из села Студёного родом, он переборол своё самолюбие для достижения своей цели.
Никифор выставил на вытянутой руке клинок вперёд перед собой, залюбовался Смертью на конце острия. Красный командир чувствовал силу внутри себя и, хотя видел умелого воина перед собой, но в грош его не ставил, потому, что судьбу свою, как он думал, держал в своих руках крепко.
Ощерив клинок клыком волка, Никифор был уверен в удачном завершение своего плана, потому, что не видел равных себе в бою.
Ефрем пошёл медленно на Никифора, играя клинком в круг себя. Чей-то голос из рати казачьей, подначивал:
– Покажи ему Ефрем «Кузькину мать».
Ефрем произвёл выпад, нанёс удар клинком сверху вниз наискось, слева на право, в ответ на что Никифор, даже не сдвинувшись с места, лишь кистью руки с клинком своим отвёл удар противника в сторону. Ефрем насторожился, отступил на шаг, назад продолжая вертеть клинком. Затем казак нанёс удар сбоку, но Никифор таким же «Макаром» парировал.
Казаки затихли, а Сотника давила жаба, видя, что удары не приносят пользы его казаку, потому, что движения Никифора напоминали Сотнику его собственный стиль ведения боя.
Пробы Ефрема на прочность своего противника вызвали нетерпение в рядах Белогвардейцев, и они шумно негодовали. Не выдержав подначки соратников, Ефрем ринулся от злобы на Никифора и нанёс удар сверху, на что Красный командир, отбил его клинок вправо, шагнул к Казаку вплотную с разворотом спиной и, чуть присев, протянул свой клинок через свою подмышку, уперев остриё в живот противника и, застыл, глядя на Сотника.
Казаки ахнули. Ефрем камнем стоял, с поднятым в руке клинком и капля холодного пота страхом окончания жизни застыла на кончике его носа.
Щемящей тоской отозвался этот приём у Сотника в сердце, и он скрепя зубами отвернулся в сторону.
Тут казаков и понесло. Двое казаков Макар и Волчан спешились с коней. Сверкнула злобно сталь.
Никифор ударил пяткой в колено Ефрему и тот, припав на ногу, рубанул по Никифору, на что командир среагировал молниеносно, отпрыгнув в сторону и подставив свой клинок за свою спину, где сталь Золотых погон лишь скользнула по лезвию Красной власти.
Толпа отодвинулась кругом в сторону коней, и Никифор почти был у цели. Казаки сами ему помогли, взяли его в круг, раздав толпу зевак, так, что Никифору оставалось лишь сделать рывок к коням.
Макар бодрил Ефрема:
– Шустрый он больно от того, что ему от страха голову повредило.
Казаки хорошо бились, но у них не было того куража и мастерства, что вложил Сотник маленькому мальчику из прошлого, любя его, как самого лучшего ученика. Сотник уже уверен был, что когда то знал Никифора, только лица не мог вспомнить.
Никого из казаков не лишил жизни Никифор, только работая клинком сверх человечно, в страшной, неравной схватке отражал их удары настолько искусно, что слеза горечи пробила Сотника, за то, что нет в его рядах этого орла, отчаянного и дерзкого.
Никифор был уже у цели и посёк насмешливо Ефрема последним ударом по щеке лезвием своего клинка. Изловчившись, он рванулся к коням, вскочил в седло гнедого жеребца, клинком рубанул по привязанной уздечке и вдарил пятками в бока своей удаче.
Конь встал на дыбы и понёс Никифора сквозь толпу казаков к дороге спасения. Казаки и солдаты взялись за оружие и начали бес толку палить по Никифору. Пролетая на полном скаку мимо Сотника, Никифор рубанул Макара клинком по спине. Казак охнул и осел на землю. Стволы винтовок были направлены на Никифора и Сотник, сам не зная, почему не смог допустить смерти этого отважного человека. Седой казак вскочил в седло своего коня, выдернул из кобуры наган и с локтя выстрелил в коня под Никифором. Конь завалился на бок, казаки и солдаты налетели вороньём на Красного командира.
Петров трясся телом от увиденного ужаса, когда Белогвардейцы терзали тело Никифора. Они его били ногами, молотили прикладами, но видно небеса управляли жизнью Никифора.
Сотник въехал в толпу озверелых белогвардейцев, выстрелил несколько раз в воздух и крикнул гортанным голосом казакам:
– Осади! Осади, кому говорю!?
Белогвардейцы остановились, Сотника уважали, да и боялись его нрава лютого.
Никифор лежал в дорожной пыли, как пельмень, обваленный в муке. Лица не было видно, одно месиво, вся одежда сплошная кровь, но он был жив и приподнявшись на локоть своей руки, посмотрел с усмешкой израненных губ на Сотника.
Сотник, проглотив ком боли проговорил:– Никому не трогать его, так сказал генерал Шатров, – затем посмотрел на Никифора и с надеждой спросил: – Ты орёл сам-то случаем не из казаков будешь?
Никифор собрал свои силы последние и, сплюнув кровавую слюну, ответил, еле выговаривая слова:
– Нет, я из Питера.
Эпизод 9
1920 год. Лето.
Белогвардейцы отволокли Никифора, находившегося в состоянии беспамятства в сарай, стоявший недалеко от здания штаба и бросили на солому. Петров шёл сам, дёргаясь от жалости к командиру нервным тиком. Белогвардейцы закрыли их на засов и оставили сторожить под началом солдата бывалого, не в молодых годах.
