Сергей Зверев
Жиган
Глава 2
Он очнулся от холода. Странно, однако именно это ощущение было первым, которое проникло в его сознание.
Боль появилась потом. Но, овладев его телом, она уже не отпускала. Так и напоминали они о себе – одновpеменно боль и холод.
Открыв глаза, он увидел перед собой грязную серую плоскость потолка. Плохо выбеленная, в грязных разводах влаги, плита словно дышала, то приближаясь, то отдаляясь. Потом она начала медленно вращаться. Он понял, что это было головокружение.
Ощущение было словно после контузии – звон в ушах, головокружение, тошнота подкатывала к горлу. Он снова закрыл глаза, но стало еще хуже.
Лучше было бы сразу попасть на тот свет – там хоть тепло. Он снова открыл глаза, чуть приподнял голову, лежавшую на подушке, и глянул по сторонам. На большее сил у него не хватило.
– Ты смотри, очухался, – раздался тонкий, почти детский голос.
Следом за ним прозвучал другой, ниже и грубее:
– А я думал, он коньки откинет.
Теперь Панфилов понял, почему ему холодно. Его босые ноги торчали из-под тонкого солдатского одеяла. Посиневшие пальцы с отросшими ногтями казались неестественно большими. Он шевельнул ногами, пытаясь спрятать пятки под одеялом.
– Замерз, – снова прокомментировал тонкий голос.
– Ничего, – отозвался другой, – не помрет. Слышь, ты, чмошник, живой?
Скривившись от боли, Константин повернул голову. Он лежал в довольно просторной комнате с выкрашенными бледно-зеленой краской стенами, большим окном со стороны головы и единственной лампочкой под потолком.
Комната была начисто лишена мебели, если только не считать двух кроватей с жесткой панцирной сеткой. На одной из них лежал Панфилов.
Снизу панцирную сетку прикрывала серая простыня, сверху темно-коричневое одеяло толщиной в газетный лист. Неудивительно, что он замерз. В комнате едва ли было теплее, чем в морге.
Повернув голову, Константин почувствовал, что она плотно забинтована.
На панцирной сетке без белья, расположенной у противоположной стены, сидели, небрежно развалясь, двое солдат. Они были в расстегнутых на груди шинелях с малиновыми погонами. Их шапки лежали рядом. Один, с погонами без лычек, выглядел совсем юнцом. Похоже, его лицо еще не знало бритвы.
Второй, с лычками младшего сержанта, лениво пнул рядового ногой.
– Иди, Соломатин, глянь, что с ним.
Молодой неохотно поднялся, подошел к Панфилову и, наклонившись, заглянул ему в глаза.
– Точно, живой, – сказал он сержанту, а потом обратился к Константину: – Слышишь что-нибудь?
Панфилов едва заметно шевельнул головой.
– Порядок, – обрадованно закрутил головой рядовой Соломатин, – можно докладывать.
– Я тебе покажу докладывать, – беззлобно пробурчал сержант. – В наряд захотел?
– А за что в наряд-то?
– Первый день замужем? Если не в наряд, то в караул. У тебя сейчас зимняя форма одежды есть? Есть. Тут тепло, светло и мухи не кусают. Сиди, не рыпайся. А будешь пеpед начальством пpогибаться, я сам тебе pыло начищу. Понял?
– Так точно, товарищ младший сержант, – пожал плечами рядовой Соломатин.
Он вернулся на место и уселся на кровать рядом с сержантом. Ржавая панцирная сетка жалобно заскрипела. Постепенно сквозь бинты до слуха Константина стали доноситься и другие звуки: шум двигателя работающей где-то неподалеку машины, шаги в коридоре, какие-то отдаленные крики.
– Пойду покезаю, – сказал младший сержант, поднимаясь с кровати и снимая шинель. – А ты, салабон, за ним присматривай.
Сунув в рот «Приму» из мятой пачки, младший сержант закурил, пыхнул дымом и вышел из комнаты. Константин почему-то обратил внимание на кованые кирзовые сапоги с голенищами, смятыми в гармошку. «Дед, – подумал он, – скоро на дембель. Стоп. Какой дед, какой дембель, я что, опять в армии? Или это сон? Мне все снится?»
Ему захотелось ущипнуть себя. Он попробовал шевельнуть пальцами левой руки и понял, что делать этого не следовало. Рука ответила сильной, резкой болью. Константин даже не выдержал и чуть слышно застонал.
– Ты чего? – тут же откликнулся рядовой Соломатин. – Лежи спокойно, не дергайся.
Нет, уж как-то слишком больно и холодно для сна. Голова гудит, опять перед глазами все поплыло. Чуть придя в себя, Константин собрался с силами и выдавил из себя:
– Ты кто?
Собственный голос донесся откуда-то издалека и показался совершенно чужим.
– Дед Пихто, – засмеялся солдат.
– Где я?
Соломатин встал с кровати и, сунув руки в карманы хэбэ, подошел к Панфилову.
– Будешь много знать, скоро состаришься, – улыбаясь, сказал он.
Но Константин в упор смотрел на солдата. Соломатин неожиданно оглянулся, потом присел на корточки прямо в накинутой на плечи шинели.
– Вообще-то нам нельзя с тобой разговаривать. Если узнают, пять нарядов вне очереди выпишут.
– Сержанта боишься? – проговорил Константин.
– Нет. Он так своими сапогами гремит, что я его за версту слышу. «Кусок» у нас тут один есть… Вообще-то здесь с тоски помереть можно. – Он придвинулся поближе к кровати и заговорщицким голосом произнес: – Это правда, что ты опасный преступник? У нас в полку говорят, что ты несколько человек замочил.
– Где говорят?
Солдат понял, что проболтался, покраснел и быстро-быстро заморгал ресницами.
– А, чего уж там, – махнул он рукой. – Ты сейчас в милицейском полку МВД, внутренние войска то есть. А это медсанчасть наша. Тебя сюда позавчера привезли, боялись, что живым не довезут. Специально вот целую палату освободили. Наш врач сказал, что крепко ты в машине разбился…
В памяти Константина явственно всплыло, как он выбрался из машины и пополз прочь. Потом был взрыв, кажется, горел рукав куртки. А потом его начали бить…
– Нас поставили и приказали сообщить, когда очухаешься… Ой, подожди… Кажется, товарищ младший сержант идет… Точно.
Солдат резко выпрямился, едва не уронив шинель с плеч. Константин испытывал неимоверную усталость. Сердце глухо клокотало в груди, на лбу выступили капли пота. Он не видел, как в комнату вернулся младший сержант, потому что в тот самый момент, когда скрипнула дверь, Панфилов потерял сознание.
* * *
– …множественные переломы ребер, сотрясение мозга, вывих и перелом предплечья, ожог второй степени. А так, в общем, ничего, повреждений внутренних органов нет, – донесся до него незнакомый голос. – Крепкий парень. Выкарабкается. Ему сейчас покой нужен.
– Как долго? – Еще один незнакомый голос.
– Дней десять, не меньше.
– Не сбежит?
Короткий смешок.
– Куда же ему бежать-то?
– Ладно, через неделю я его заберу.
– Недели маловато…
– Хватит. Теперь здесь будет дежурить мой человек. Чтобы никаких контактов. А почему у вас так холодно?
– Зима, товарищ капитан. А нормы обогрева такие же, как в казарме.
– Тогда накройте потеплее. Еще не хватало, чтобы мой подследственный замерз.
Панфилов прослушал весь этот разговор с закрытыми глазами. Когда раздались шаги, он осторожно приоткрыл веко и увидел две удаляющиеся мужские фигуры. Один из посетителей был в милицейском мундире. Наверное, тот самый капитан, для которого Панфилов – подследственный. Слово-то какое гнусное. Как будто взгромоздился на него кто-то сверху и дрючит во все дыры…
А вот и еще один в милицейском мундире. Погон его Константин разглядеть не успел, потому что сразу закрыл глаз. Солдатам уже не доверяют, боятся.
Потом из каптерки принесли еще одно одеяло, накрыли его. Согревшись, Константин быстро уснул.
* * *
Он не знал, сколько прошло времени – сутки, двое, трое. Казалось, только-только уснул. Открыл глаза – рядом все тот же мент с непроницаемой физиономией, у кровати – стул, на нем пузырьки, баночки и еще что-то. Голова гудит поменьше, тело болит не так сильно. Но теперь щемит желудок.
– Браток, – обратился Константин к соглядатаю, – пожрать бы чего.
– Тамбовский волк тебе браток, – зло отозвался мент. – Не положено.
Константин скосил на него глаза – вроде молодой пацан, ровесник даже, лицо простое, деревенское, сержантские лычки – откуда столько ненависти?
– Заморишь голодом подследственного, начальство по головке не погладит, – тщательно выговаривая слова, сказал Константин.
Подействовало. Вышел куда-то на полминуты. Потом вернулся. Еще через некоторое время дверь палаты распахнулась, показалась тележка с алюминиевыми мисками. Следом за ней – девушка в белом халате.
Пока медсестра занималась больным, милиционер уселся на подоконник. Девушка помогла Константину присесть на подушку, потом взяла алюминиевую миску и стала кормить Панфилова с ложки. Константину показалось, что в своей жизни он не ел ничего вкуснее этого жидкого рассольника.
– Вот так, больной… вот так. Хорошо. Идете на поправку. Как голова?
Он молча кивнул в ответ.
– Вот и слава богу.
После еды она дала ему какие-то таблетки, осмотрела перевязанную руку, но бинты менять не стала.
– А теперь отдыхайте, вам надо побольше спать, больной.
Через пару дней он уже мог двигаться по пустой палате под пристальным взглядом милицейского сержанта. Сначала ходил возле кровати, держась здоровой рукой за спинку. Постепенно начали снимать бинты.
Лечащий врач, лейтенант медицинской службы, сказал Константину, что выздоровление идет успешно и скоро его переведут в другое место. Нетрудно было догадаться, что этим местом станет тюрьма.
Панфилов не ошибся. За ним приехал автозак-«блондинка». Двое конвойных, не слишком обращая внимания на бинты и гипс, тычками в спину затолкали Константина в фургон. Ему пришлось молча снести это унижение, но в памяти осталась еще одна зарубка.
Стоял ясный морозный день. Через маленькое зарешеченное окошко был виден кусочек ослепительно голубого неба, утыканного острыми верхушками елей. Дивный русский лес…
На горячем песке афганской пустыни Дашти-Марго, на мертвых камнях Гиндукуша лес с чистой речкой и мягкой травой на опушке мог только присниться. Это была несбыточная мечта, растворявшаяся в вечности и пространстве. Кстати, и небо там было другое…
Часа через полтора приехали. Панфилов услышал, как снаружи раздался скрип открывающихся стальных ворот, донеслись чьи-то голоса. Еще минута движения – и машина остановилась.
– На выход, – скомандовал один из конвойных.
«Только бы в спину прикладом не толкал, – подумал Константин. – Ребра еще как следует не зажили».
Вслух он ничего не сказал. Спустился вниз следом за конвоиром и зажмурился от яркого солнца, бившего прямо в глаза.
Эх, хорошо сейчас на воле. Снежок поскрипывает под ногами. На рыбалочку бы сейчас. Одеться потеплее, просверлить лунку во льду, забросить снасти, достать пузыpек и хоpошенько согреться изнутри.
Страсть к рыбалке он питал еще с детства. Есть рыбаки, которым зимний промысел не в кайф – холодно, мол, задницу поддувает. Это потому, что они на своей шкуре не испытали, насколько изнурительна летняя жара. У нас слишком мягкое, а то и прохладное лето…
Его размышления прервал грубый оклик и толчок в спину.
– Шевелись!
Константин вошел в невысокое двухэтажное здание, даже не успев разглядеть, что написано на табличке у входа. Но по остро шибанувшему в нос запаху в узком полутемном коридоре сразу же понял, что его привезли в больницу. Все же лучше, чем камера следственного изолятора.
После прохождения некоторых формальностей, связанных с переездом, Константину выдали застиранную, горчичного цвета пижаму («Какие тут, к черту, пижамы?» – мелькнула странная мысль), потом препроводили в палату.
Здесь было не так просторно, как в медсанчасти милицейского полка. В комнатушке размером четыре на четыре метра стояло восемь кроватей, и все они были заняты больными.
Один, с перевязанным горлом, глухо покашливал в кулак. Еще несколько человек лежали, с головой накрывшись одеялами. Трое сидели возле угловой кровати. Вид у них был вовсе не болезненный.
Когда в палату ввели новичка, те, кто не спал, обратили на него изучающие взгляды. Константину досталась продавленная кровать у самого входа.
Сопровождавшая Панфилова медсестра застелила постель свежим чистым бельем и показала на рассохшуюся потрескавшуюся тумбочку.
– Сюда можете складывать свои вещи, – сказала она тусклым бесцветным голосом.
Константин пожал плечами.
– Нет у меня никаких вещей.
Это не произвело на сестру никакого впечатления. Закончив с Панфиловым, она бросила короткий взгляд на троицу, собравшуюся в углу, и осуждающе покачала головой.
– Опять в карты играете.
– Какие карты, сестра? – по-блатному нараспев произнес один из них, самый крепкий на вид, и нагло улыбнулся. – У нас все путем, лечимся.
– Ну-ну…
После того как сестра вышла, Константин уселся на кровать, сунув под спину тощую подушку.
В углу тут же появились карты.
– Кто раздает? – глухо спросил один из игроков.
– А? Сирота.
– Ты перед этим слил, ты и сдавай, Кисель, – ответил тот, который минуту назад разговаривал с медсестрой. – Нет, погоди, у нас тут свежий есть. Может, он сыграет? Слышь, кореш, в буру перекинемся?
– Благодарю, – спокойно ответил Панфилов, – не обучен.
– Херня, – махнул рукой Сирота, – научишься. Главное – начать.
– Потом, в другой раз, – твердо сказал Константин.
– Ты че, брусок, брезгуешь? – с неожиданной злостью произнес Сирота.
– Не заводись ты, – успокоил его Кисель, – бери стиры, я уже сдал.
Сирота неохотно взял карты, метнув уничтожающий взгляд на Константина – мол, еще разберемся.
Несмотря на то что на улице стоял мороз, здесь, в палате, было тепло и даже душновато. Больничные ароматы смешивались с запахом немытых тел и еще чем-то, создавая тот неповторимый стойкий аромат, который, однажды узнав, невозможно забыть до конца жизни.
Блатные в углу принялись увлеченно играть в карты, казалось, совершенно позабыв о новеньком.
– Моя взятка, – доносились крики из угла.
– Что ты гонишь?
– Моя, говорю.
– А ну покажь, покажь.
– Во, бля буду.
– Ладно, бери.
Сидеть было неудобно, и спустя минуту Константин лег на спину. Глядя в серый с грязными разводами потолок, он старался гнать от себя тяжелые мысли.
Больной на соседней кровати зашевелился, и из-под одеяла высунулась растрепанная голова. Мужичок лет сорока сонно заморгал, протер ладонью глаза. Приглядевшись к Панфилову, он негромко спросил:
– Свежий?
– Что? – не расслышал Константин.
– Новичок, говорю?
– Угу.
– По чем бегаешь?
– Не понял.
– За что взяли?
– Так, ни за что.
Мужичок хитровато улыбнулся.
– Так только кошки родятся. Если сюда попал, значит, за дело.
Константин не испытывал никакого желания выворачивать душу наизнанку. Но сосед почему-то вызывал у него доверие, и Панфилов коротко сказал:
– Тачку угнал.
– Это хорошо, – одобрительно сказал мужичок, чем вызвал немалое удивление собеседника.
– Что ж хорошего? – спросил Панфилов, все так же мрачно глядя в потолок.
– Многому тебе еще учиться надо, – сунув руку под голову, сказал сосед. – Понятий не знаешь. Косяков можешь напороть столько, что… – Он многозначительно чмокнул губами.
– А ты за меня не волнуйся.
– Так ведь мораль христианская не позволяет.
– Ты что – поп? – с недоверием произнес Константин.
– До священника, к сожалению, я не доучился, – вполне серьезно сказал сосед, – нагрешил. А так можно сказать, что поп.
Константин не сдержал любопытства и повернулся, чтобы посмотреть на странного соседа.
– Что, не ожидал такое услышать в тюрьме?
Константин снова отвернулся.
Мужичок ничуть не смутился.
– Погоняла у тебя есть? То бишь кличка?
Почему-то всплыли в памяти кликухи «шестерок» Пантелея: Хлыст, Чалдон, Борисик.
– Константином меня зовут, фамилия моя Панфилов.
– Нету, значит, – понимающе сказал мужичок. – Ничего, получишь прописку, окрестят тебя как надо. Раз окунулся в кичиван, привыкай. Здесь свой закон.
– Я уже прописан, – без всякой задней мысли сказал Панфилов.
– Про штамп в своей ксиве можешь забыть, это здесь никого не волнует. Сам-то откуда?
– Из Запрудного.
– А, можно сказать – местный. Но от этого тебе легче не станет. Тут, в серпуховском СИЗО, можно даже из Магадана пацанов встретить.
«Почему Серпухов? – подумал Константин. – Хотя… хрен их разберет, этих ментов». Вслух он спросил другое:
– Ты сам-то кто такой?
– Скокарь я, квартирный вор значит. А погоняла моя Архип.
Архип выпростал из-под одеяла руку и всей пятерней почесал макушку. Наружная сторона ладони и предплечья вора были синими от татуировок.
– К следаку еще не ходил?
– К следователю, что ли?
– Ну.
– Не ходил.
– Давно тебя замели?
– А твое какое дело?
– Значит, давно, – уверенно сказал Архип. – Странно как-то. Вообще-то у них все как на конвейере. Ничего, скоро со своим следаком познакомишься. Мой тебе совет – не покупайся на понтяры. Они всегда начинают с дешевых наездов. Мол, засадим тебя на кичиван до гробовой доски, мать родную не увидишь. Или, наоборот, – чистосердечное признание смягчает вину. Это значит – наплетешь восьмерин, пожалеем. Туфта все это, никого они не жалеют. Им бы только по плану отчитаться.
Константин подозрительно покосился на соседа.
– Зачем ты мне все это рассказываешь?
– Думаешь, что я наседка? – усмехнулся Архип. – Правильно, на зоне верить никому нельзя. Запомни главное из правил – не верь, не бойся, не проси.
– Так я же еще не на зоне, – усмехнулся Константин.
– Может, оно и так. Больничка – это, конечно, еще не зона. Но раз сюда попал, значит, и до хаты недалеко. Хата – это и есть зона. Строгача тебе, конечно, не дадут, и крыта вряд ли светит, то есть тюрьма по-нашему. А вот общаг – колония общего режима – тебе обеспечен. Раз сюда попал, значит, дальше тебе только одна дорога – чалиться. Не дай бог тебе, пацан, попасть в красную, то есть ссученную, зону. Одно запомни – как себя поставишь с самого начала, так и будешь жить до смерти.
– А что такое красная зона?
– Это колония, в которой живут не по нашим воровским понятиям, а по законам, установленным администрацией, хозяином. Хозяин – начальник колонии. Они, конечно, хозяева, как и все люди, бывают разными, но в основном гады. В красной зоне на хозяина работают все, даже смотрящие. И авторитеты ссучиваются, и даже воры в законе. Их потом, конечно, на воровских сходняках короны вора в законе лишают. Но если ты попадешь в ссученную зону, тебе от этого не легче. Как смотрящий себя на зоне ведет, так и блатные. Он ссучился – и они садятся на клейстер.
– Куда садятся?
– Сидеть на клейстере – это по фене значит стучать на своих, доносить хозяину, администрации колонии за лишнюю пайку или поблажку какую. Ничего хуже этого не знаю. Все остальное хоть как-то понять могу, а это…
– А что остальное?
– Всякое бывает в зоне. Здесь ведь все, как в стране нашей великой, только масштаб поменьше, потому видно как на ладони. Часто крысятники попадаются. Это те, которые у своих же товарищей по камере воруют. Жизнь тут не сладкая, особо не нагужуешь. Некоторые опускаются до того, что своих обворовывают. За это и замесить могут, и тубарь устроить, то есть табуреткой по черепу молотить до тех пор, пока что-нибудь одно не сломается. И почки опустить. Потом кровью ссать будешь. Так что попадешь на хату, упаси тебя бог воровать у своих. Запомнил?
– Запомнил.
– Попадешь в правильную камеру, будут проверять тебя по понятиям, значит, честно. Не садись, пока не пригласят, ничего ни у кого не бери, даже если предлагают. Знаешь, чем ты мне сегодня понравился?
– Не знаю.
– Когда ответил «благодарю», а не «спасибо». Это ты правильно сказал, и всегда так говори. «Благодарю» – это значит, что ты благодарен, чувства правильные испытываешь, а «спасибо» забудь навсегда. Увидишь на хате в камере мужика в красном – не подходи к нему и не разговаривай. Это опущенные, педерасты, петухи. Их еще по-разному называют – мастевые, тузы червонные. Масть, значит, у них такая. Петухам опущенным женские клички дают – Люська или Маргарита, Наташка, Маруся. Притрагиваться к ним нельзя, из рук ничего брать нельзя. Многих по незнанке в петухи определяют.
– Как это?
– Очень просто. Вот ты, первоход, попал в СИЗО, на хату. Настроение, конечно, хуже некуда, подбегает к тебе такой с улыбочкой, лебезит, сигарету протягивает – мол, закурить хочешь? Ты берешь. Все, теперь на тебе печать, клеймо, и никогда этого клейма не смыть. Сделают тебя пробитым, опустят, татуировочку на спине нарисуют – туз бубновый. Тогда пиши пропало.
– Что-то я не пойму, – с сомнением произнес Константин, – ты блатной или только прикидываешься? Сам ведь сказал – не верь никому.
– Учишься понемногу, – осклабился Архип. – Таких, как я, называют блатными. Две ходки у меня за плечами, нынче будет третья. А ты пацан, судя по всему, правильный. Мне-то вроде бы и волноваться незачем, а вот не хочу, чтобы жизнь твоя наперекосяк пошла. Гнида какая-нибудь попадется, и…
– Вроде этих? – Константин выразительно посмотрел на Сироту, который с увлечением резался в карты, не обращая внимания на происходящее вокруг.
– Это «шестерки», торпеды, даже не блатные, так, приблатненные. Бояться их не стоит, но опасаться всегда надо. Могут подлянку подложить. Здесь, на больничке, они смирные. Начнут дергаться – их быстро на хаты вернут. А там жизнь не сладкая. И все равно с ними лучше по-мирному. За языком своим следи, матом не ругайся…
В коридоре за дверью послышались чьи-то голоса и шаги. Карты у игроков исчезли в мгновение ока. Когда дверь распахнулась и в палату вошли двое прапорщиков в мундирах защитного цвета, игроки как ни в чем не бывало восседали на своих кроватях.
– Панфилов, – сказал один из прапорщиков, грозно обведя взглядом комнату, – на выход.
– Что-то вы, гражданин начальник, не по погоде одеты, – съязвил Сирота. – Не дай бог простудитесь.
– Поменьше болтай, Сиротин, – оборвал его прапорщик. – Язык еще не болит?
– А я что, я ничего. Я только за ваше здоровье беспокоюсь.
– О своем подумай. Панфилов, ты что, глухой? Пошевеливайся!
Константин тяжело поднялся и шагнул к двери.
– Руки за спину.
– Прямо вот так, – глухо спросил он, – в пижаме и шлепанцах? Мороз ведь.
– Разговорчики! – прикрикнул прапорщик. Потом, немного смягчившись, добавил: – Ничего, тут недалеко.
Константина провели по коридору в кабинет с табличкой: «Главврач».
– Лицом к стене, – скомандовал один из конвоиров, в то время как второй вошел в кабинет.
«Странно, – успел подумать Константин, – с каких это пор в кабинет к врачу под конвоем водят?»
Снова скрипнула дверь.
– Заходи.
Константин вошел в очень тесную, неуютную комнату, от всего вида которой так и несло казенщиной: крашенные зеленой масляной краской стены, рассохшийся письменный стол, совершенно лишенный бумаг, окно с неизменной наружной решеткой, два стула, железный сейф, старомодный шифоньер в углу. Единственным украшением кабинета был портрет неизвестного Константину светила медицины в пенсне и с бакенбардами.
За столом сидел моложавый милиционер в мундире капитана с вузовским ромбиком на груди. Неуловимым движением он выдернул из-под стола черный кейс с потертыми углами, извлек из него тонкую папочку с белыми тесемками, лист бумаги и ручку.
Глядя на Константина, он долго и муторно раскладывал все это перед собой, потом наконец удовлетворенно кивнул и принялся писать что-то на листе бумаги.
Константин почувствовал, что начинает закипать.
«И долго ты будешь меня мурыжить, гнида?» – подумал он с ненавистью.
Словно услышав его слова, капитан оторвал взгляд от бумаги и внимательно посмотрел на Панфилова – словно не понимал, как этот человек в пижаме и шлепанцах на босу ногу оказался в кабинете.
Эта игра в гляделки продолжалась несколько секунд, заставив Константина вспомнить о словах Архипа. Тот сказал правду – допрос еще не начался, а понту дешевого сколько…
– Моя фамилия Дубяга, звание, как вы уже, наверное, успели заметить, капитан. – Голос звучал сухо и официально. – Я назначен следователем по вашему делу. Присядьте, обвиняемый…
