Сергей Венедов
Игра в бирюльки
Официальное порицание по адресу переводчиков и издателей некоторых романов, неприемлемых для социалистической морали, было вынесено двумя ведущими литературными журналами. К счастью для Кранцева, его имя в печати не прозвучало, да ведь переводчик здесь и ни при чем, если издатель публикует. А если завтра ему принесут перевод «Майн кампф»? – утешал он сам себя. На самом деле он опасался не Госкомитета по печати, а реакции перестраховщиков в своем министерстве, которые, прознав об инциденте, запросто могли бы зарубить ему поездку во Францию: как же пускать на Запад такого морально незрелого? Опять же, одним вакантным местом больше в хорошей западной стране…
Выручил Дима, сын секретаря ЦК КПСС, однокурсник Кранцева, с которым Артем не раз пересекался на вечеринках в шикарной номенклатурной квартире на Кутузовском проспекте. С тех пор, несмотря на социальную грань, между ними сохранились овеянные молодостью, теплые приятельские отношения. Прямой и простой в обращении Дима не поленился обзвонить сотрудников аппарата отца и выяснить, что переводчикам означенных книг аутодафе не грозит, то есть можно расслабиться. «А повестушка-то классная», – коротко прокомментировал он событие, удручавшее Кранцева. О достославные времена брежневского застоя: спокойная жизнь и ее правила игры были по крайней мере известны!
Успокоенный, Кранцев ничего не придумал умнее, как отпраздновать победу в компании своего давнего приятеля, франтоватого Влада Земского, ворчуна, крикуна, пьяницы и похабника. На сей раз они обошлись двумя бутылками портвейна 777, употребив их без закуски, как настоящие бомжи, в городском сквере между военной академией и домом-музеем Льва Толстого. Молодые мамы, прогуливаясь по аллее с колясками или с малышами на руках, опасливо поглядывали на двух прилично одетых молодых людей, пивших портвейн прямо из горла, и многозначительно-осуждающе показывали пальцем на «пропащих дядей». Опорожнив по очереди обе бутылки, Артем и Влад расстались, так и не сказав друг другу важных слов. Первый – потому что пропала охота ворошить недавние переживания, второй – в силу вечной погруженности в размышления о превратностях своей личной жизни.
Покинув сквер, Кранцев вышел на Зубовскую площадь, недалеко от родного института, и долго шагал по шумному и задымленному Садовому кольцу в сторону от Крымского моста. Увидев афишу на площади Восстания, он неожиданно решил пойти в кино, размещавшееся в здешней высотке. Через полчаса в темном зале он уже полусознательно следил за грустными перипетиями французского фильма «Двое в городе» с Делоном и Габеном в главных ролях. Действие картины происходило в Марселе. Счастливое знамение или простое совпадение? Впервые появилось ощущение, что заветная дорога на Запад вроде бы наконец открылась. Главное теперь – не совершить новых ошибок в предстартовый момент.
Накануне отъезда, пока еще не рассеялась угроза репрессий за «аморальный» перевод, предстояло выказать особое рвение в труде на благо родины своим начальникам и партийным боссам, которые в любой момент могли отменить назначение во Францию. То есть надо было хамелеонить по отношению к режиму, все более утомительному для души и мозгов. И Кранцев с удвоенной энергией взялся за ИБД – имитацию бурной деятельности – самый распространенный в СССР тип поведения на службе и в обществе – «самом справедливом на земле».
* * *
В Париж добрались к вечеру. Смеркалось, но фонари еще не зажглись. Это не мешало сразу уловить великолепие города-светоча. «Вот мы и в Парижске», – радостно гудело сердце. В посольстве Кранцева никто не ждал: то ли телеграмма из Москвы не пришла, то ли сообщение о переводе залежалось в папке у местного кадровика, убывшего в отпуск, и он не успел доложить о ней начальству – подумаешь, какое важное событие во франко-советских отношениях. Тем не менее щеголеватый и худощавый посланник Флавицкий любезно принял вновь прибывшего и разглядывал его вполне дружелюбно, хотя и с недоумением, поверх своих очков в позолоченной оправе. В данный момент он обеспечивал временное руководство посольством в промежутке между отъездом монументального Беловенко и приездом знаменитого Голубцова и, видимо, полагал, что появление посланца из Марселя – это какая-то задумка или интрига нового посла, и поэтому ломал голову, как правильнее поступить. А поскольку все-таки Кранцев был свой, мидовский, профессиональное сознание Флавицкого взяло верх, и он распорядился, чтобы административная служба срочно занялась командированным. Что означало разместить его пока в служебной двухкомнатной обшарпанной квартире на площади Сен-Клу, в нескольких минутах езды на автобусе от посольства. Сомлевший от счастья и усталости Кранцев, почти не раздеваясь, завалился на широкую кровать и заснул сном праведника до начала следующего утра.
С рассветом глаза открылись сами. Чтобы получить горячую воду в передовой Франции, надо было включить бойлер на кухне. Эдакую старомодную машину на газе, которая откликнулась дурным голосом изгоняемого дьявола, а потом заревела, как два мотоцикла. На звук тотчас же откликнулся звонок входной двери, и когда удивленный Кранцев ее открыл, то столкнулся нос к носу с маленькой, но достаточно злобной дамочкой неопределенного возраста, которая определенно и без обиняков потребовала: «Выключите немедленно ваш мотор!» Чтобы не начинать войну с французами, обогреватель пришлось выключить, а значит, умыться и побриться холодной водой. В полутьме незнакомой кухни Кранцев доел надкушенную накануне грушу вместо завтрака, вышел на площадь Сен-Клу и пристроился за столиком в кафе «Три снаряда», чтобы съесть круассан и выпить свой первый парижский кофе. Не будучи склонным верить в светлое будущее, он вполне довольствовался безоблачным и приятным настоящим, то есть, смакуя отменный кофе, впитывал грудью и порами пьянящий воздух французской столицы, пребывая в благостном расположении духа, наподобие своего любимого литературного героя – медвежонка Винни. В этом городе, полном соблазнов, самое главное было сохранять спокойствие, не суетиться, держась подальше от КГБ и ДСТ, вместе взятых, и в стороне от всех политических партий мира, особенно от левых. «В общем, первое утро в Париже вполне удалось», – подумал он, садясь в автобус, чтобы ехать в посольство. Но уже на следующей остановке выскочил, чтобы пройти пешком бульвары Мюра и Ланн до Бункера и заодно собраться с мыслями.
Парижские бульвары – это особый мир, не столько потому, что они воспеты Монтаном, а потому, что эта неотъемлемая часть истинного Парижа дышит особой свободой и поэтому наполняет сердце неким спонтанным восторгом. Тысячи советских граждан мечтали прошвырнуться по парижским бульварам, но только несколько сотен из них могли осуществить это въявь, и в том числе он, Артем Кранцев, меряющий бульвар Мюра своими собственными ногами.
Между тем сообщение о его переводе, после небольшой заминки, пришло-таки из отдела кадров МИДа. Дело в том, что в списке кандидатов на выезд во Францую в родном МИДе имя Кранцева не значилось – у кадровиков были на этот счет свои планы. Но к тому времени бывший посол во Франции, всемогущий товарищ Беловенко, занял пост заведующего зарубежным отделом ЦК, то есть прямого куратора выездных мидовских кадров. И по просьбе Кранцева его дружок Стас Хлебников из секретариата замминистра запросил помощника Беловенко о дальнейшей судьбе своего марсельского дружбана. И надо же, Большой Начальник подтвердил свое решение о переводе Кранцева из Марселя в Париж во имя воссоединения молодой семьи. Говорят, что дружба длится всю жизнь, на самом же деле она замечательно срабатывает в молодости, а потом постепенно выдыхается…
* * *
Посланник Флавицкий принял Кранцева уже почти как родного и сразу же сообщил, что тот определен в группу культуры и будет трудиться на ниве распространения русского языка и отечественного кино во Франции. Потому что сотрудник, который занимался всеми этими вопросами, «должен был срочно вернуться на родину». Одновременно Кранцев узнал, что его семья вскоре прибудет в Париж. В общем, вроде бы можно было облегченно вздохнуть.
– Привет, братан! – первое, что услышал Кранцев в полутемном коридоре служебной зоны посольства. Конечно, этот бодрый голос он сразу узнал. Загорелое лицо яхтсмена, ясный взор, не допускающий сомнений. Жора, он же Георгий Тарасюк, старший товарищ по институту. Когда-то они делили с ним комнату в общежитии, без устали бегали на лыжах, пренебрегали женским обществом как бесполезным и даже вредным для мужской дружбы, так что кое-кто их даже держал за голубых. Жора был стойким борцом за крепкую дружбу между советским и французским народами и за лучшую жизнь в личном плане, т. е. желательно без выезда из Франции. Это была уже его вторая командировка в Париж. Парень из провинции, как и Кранцев, он умудрился еще в институте прочно войти во французскую обойму, в которой доминировали блатные дети высоких лиц. Этому в немалой степени способствовала активная позиция Жоры в партийной организации. Ну и, конечно, помогало его реноме рабочей лошадки и мастера «внутренней дипломатии» – кто-то в посольстве ведь должен был и делом заниматься, а не только шопингом и при этом не раздражать других.
В общем, Кранцев и Тарасюк ощущали некоторое родство душ. В тот же вечер старший товарищ галантно пригласил новичка отведать устриц с белым вином. Сидели в простом пивбаре на Монпарнасе. На зарплату советских дипломатов в Париже особо не разгуляешься, поэтому ограничились дюжиной моллюсков и бутылкой дешевого Сансерра, главное – поболтать о Москве, институте, общем прошлом. Родство душ закрепили, тайком разлив под полой, как водится у русских, четвертинку водки. Разговор пошел легче и откровеннее о радостях жизни в Париже – к чему лицемерить – и о скрытых подводных камнях жизни в совпосольстве.
– То, что французы называют Бункером, – понизив голос, вещал Жора, – на самом деле даже не улей, а осиное гнездо, здесь ухо тебе надо держать востро, блатники недолюбливают рабочих лошадок, мол, карьеристы, а лошадок тошнит от блатников, мол, ловко устроились, паши за них, но главное – за теми и другими следит зоркий глаз «соседей», не дай бог оступиться или ошибиться – в поведении, в выборе «товарищей», в установлении связей с французами. Короче, дремать не надо, а то ужалят. Надо бдеть, бдеть и бдеть, чтобы избежать ловушек. В культурной службе традиционно много «соседей», и последний по времени, Олег Капустин, отправлен на родину без шума по просьбе французов, поэтому сменщика они будут пристально изучать и, возможно, испытывать на прочность.
«В общем, повторяется марсельская история», – грустно подумал Кранцев, вздохнул, но ничего не сказал товарищу.
– В конечном счете бояться французской контрразведки не стоит, – продолжал Тарасюк, – они со временем во всем разберутся, ху есть кто. А вот среди наших найдутся те, кто решит, что безродный Кранцев «не по праву занял их место в Париже».
Короче, выходило так, что парижский пирог не так уж сладок, как казалось издалека. «Ничего, прорвемся!» – решил про себя Артем, поднимая бокал непонятно за кого и рассматривая через плечо собседника «настоящий Париж» за окном.
* * *
Приблудный, Кранцев все же не был чужаком в совпосольстве. Кроме небольшого рабочего кабинета на втором этаже он получил право на обладание малюсенькой двухкомнатной квартирой в жилой части Бункера, на четвертом этаже, и скромным, но приличным «пежо» для разъездов по служебной надобности, то есть в личное пользование. Номера резвой беленькой машинки, как и в Марселе, начинались с числа 115, однозначно определяя ее «советскую» принадлежность. Но буквы СД как бы обещали владельцу дипломатическую неприкосновенность. Для выезда за пределы Парижа дальше 40 км советские дипломаты в те незабвенные времена были обязаны подавать в полицию заявку с обозначением маршрута, за соблюдением которого соответствующие французские службы строго следили. Делалось это на основе взаимности, так как в Москве западных дипломатов контролировали еще жестче. Но на первых порах Кранцеву и 40 км казались избытком, тут бы с Парижем разобраться, окунуться в каждый квартал жизни не хватит.
Конечно, дипломатические номера ни в коей степени не предохраняли от неизбежности: любого и каждого советского дипломата рядовые и официальные французы априори считали шпионом, засланцем или агентом влияния, то есть благоверным служителем тоталитарного советского режима и, значит, врагом свободолюбивой и демоктратической Франции. Шансов доказать обратное не было никаких, кроме публичного оглашения инакомыслия или измены того или иного лица. Поэтому автономера, начинающиеся числом 115, с симпатией могли быть встречены только на улице Буассьер, где располагалось общество дружбы Франция – СССР или на площади героя-полковника Фабьена, где размещалась штаб-квартира ФКП. Маленькие чертики, появившиеся еще в Марселе, корябали душу Кранцеву, хотя и не были способны испортить его отныне прекрасное ощущение просто от пребывания в Париже. Qui vivra, verra!? Поживем – увидим.
Прошли три долгих недели до момента, когда на Северном вокзале любящий папа наконец смог обнять свою драгоценную Аннушку вместе с мамой Светой. Багажа у прибывших было немного – все необходимое предстояло приобрести по парижским меркам. Весенним мартовским днем термометр в Париже показывал +8, а в Москве в день отъезда было –8, поэтому настроенние и у девочек сразу задалось весеннее. Аннушка улыбалась во весь рот, осматривая незнакомый город, Светлана улыбалась более томно, осознавая суть происходящего и нежно поглядывая на мужа. Основные вопросы решены: они будут жить вместе в Париже, дочка продолжит учебу в «советской» школе при посольстве (спасибо дяденьке Беловенко), мама будет совершенствовать французский в музеях и в магазинах, готовить обеды и наслаждаться жизнью. Аннушка была рада видеть папу ничуть не меньше, чем блестящий никелем велосипед, ожидавший ее в углу комнаты. Ее большие, как у мамы, глаза блестели ярче велосипеда.
Ознакомительная прогулка с семьей по Бункеру впечатлила всех троих. Как в волшебном ящике, здесь одно за другим открывались служебные и представительские помещения, огромный концертный зал и еще один приватный, школа на добрую сотню учеников, медпункт, включая кабинет гинеколога, спортзал, магазин, бухгалтерия и множество разных подсобок и потаенных комнат неизвестного назначения. Похоже на океанский лайнер международного класса. Полная автаркия с вертолетной площадкой на крыше. Ко всему этому надо было добавить партком, скрывавшийся под именем «профком», для сплочения рядов бойцов передовой дипломатического фронта и формального наблюдения за моральным обликом «поголовья», как то пьянки и разврат. Неформальное наблюдение обеспечивала когорта фантоматических, т. е. неизвестных миру, но угадываемых сотрудников, коим в обязанность вменялось предупреждать случаи перебежки или, по-иностранному, дефекции. Этим же сотрудникам поставлялось долгом давать анонимную оценку личности и поведения того или иного дипломата, что по возвращении на родину могло обернуться некоторыми сюрпризами в отделе кадров. Но до этого момента Кранцеву было еще далеко. Пока же предстояло бежать вперед, не сбавляя темпа, преодолевая мелкие препятствия и превратности погоды.
* * *
Первые тучки появились на небе, когда Светлане предложили занять место секретаря посланника в связи со срочным отъездом мужа действующей секретарши. Работа на полдня за какие-то копейки все равно была подарком, потому что валютных копеек у советских людей за границей набегало не густо, за временные рабочие места в посольстве шла борьба, и Света подоспела кстати со своими двумя языками, французским и английским, и дипломом МГИМО. Но на это место, как выяснилось, метила жена Тарасюка, довольно нахрапистая дама с дипломом строителя и, соответственно, корявым французским. Были и другие претендентки. Одна из них, жена сына министра рыбного хозяйства, трудиться за копейки не захотела, но в коридорных разговорах обронила: мол, эта, без роду-племени, едва приехала, а уже на валюту села… «Старший брат» Тарасюк теперь сворачивал улыбку на лице при встрече с Кранцевым и смотрел волком.
Еще неприятнее поглядывал на Кранцева его непосредственный начальник, советник по культуре Дремов. Сам он, через жену, приходился родственником большому, ну очень большому начальнику в КГБ, почему и оказался в Париже, где держал себя на редкость высокомерно. Глупый фанфарон. Особое неудовольствие у него вызвал тот факт, что его подчиненый Кранцев, только прибывший в посольство, посмел не разделить его предложение осудить недостойное поведение двух известных советских писателей, находившихся в Париже по приглашению своих французских собратьев по перу. До начала горбачевской перестройки оставались считаные месяцы, застой находился в своем апогее – еще не забыли Андропова и только что похоронили Черненко. Но писатели как бы предчувствовали дыхание свободы и высказывались о делах в родной стране без оглядки на власти и тем более на посольство. К этому моменту посол Евгений Голубцов уже прибыл в Париж и по тому, как просто и внимательно он прошел по коридорам посольства, знакомясь с персоналом, стало ясно, что это руководитель нового типа, с «человеческим лицом». Дремов же то ли не понял этого, то ли, желая продолжать принципиальную (советскую) линию, как бы советуясь с подчиненными, изложил Кранцеву свой план шельмования писателей. Согласиться с ним означало попасть в глазах посла в общий отсек с идиотом Дремовым, и инстинкт самосохранения приказал Кранцеву отмежеваться, даже ценой начальственного гнева. Хитрый Дремов, однако, открыто своего недовольства не показал, записку о писателях послу направлять не стал, но обиду затаил.
Повод отомстить представился быстро. Посольство готовилось к подписанию очередного двустроннего соглашения о сотрудничестве в области кино, для чего из Москвы прибыл самолично глава Госкино, жирный кот, избалованный вниманием льстецов и подлиз всех мастей. Борец за чистоту советского киноискусства любил останавливаться в Париже в самом дорогом отеле «Георг Пятый» и столоваться в отборных гастрономических ресторанах за счет братской фирмы «Галактика», жившей в основном продажей популярных французских комедий и боевиков в СССР. «Галактика» была частью общей системы добывания средств для братской французской компартии. Верхушку системы занимала транснациональная компания «Агроэкс Интернасиональ» во главе с «красным» миллиардером Демаресом. Это через нее в голодные советские края поступали сливочное и растительное масло, сахар, мука и прочие нужные для здоровья продукты питания. Поэтому экспорт и импорт кинофильмов, турне Большого театра и ансамбля Моисеева, как и все остальные источники материальной поддержки французских коммунистов, находились под самым пристальным контролем руководства ЦК КПСС. Для этого в совпосольстве в Париже существовала специальная должность – первого секретаря по связям с французской компартией.
В роскошной представительской гостиной посольства важный гость как раз беседовал с медоточивым Дремовым, когда Кранцев появился в дверях. Советник небрежно поманил его пальцем:
– Дорогой Артем Васильевич, а как у нас обстоят дела с окончательной редакцией соглашения?
Советник обратился к подчиненному вполоборота, не покидая взглядом большое начальство.
– Не могу знать, Виталий Сергеевич, вы мне не давали текст, – пробормотал смущенный Кранцев.
– То есть как? Что вы мне тут рассказываете? Если вы не выполнили задание, так признайтесь сразу.
И повернувшись к министру, развел руки:
– Полюбуйтесь, Андрей Савельевич, вот зачем нужны советники в посольствах. Ничего нельзя поручить подчиненным. Нужен глаз да глаз…
Большой начальник снисходительно осклабился.
– Молодежь… Ничего, созреют со временем. Будут посерьезнее.
Кранцев позорно ретировался, отправившись на поиски злополучного текста. Сцена была разыграна в назидание, так сказать, в воспитательных целях. Такие «мелочи» не могли не огорчать и не настораживать сверхчувствительного и обязательного Артема. Курсы по освоению искусства «придворного этикета» ему еще предстояло пройти на практике. И уроки надо было усваивать. Чтобы уметь защищаться и не подставляться.
* * *
Ненападение всегда было принципом Кранцева в его еще не такой долгой жизни, хотя пактов об этом он ни с кем никогда не подписывал. В условиях непрерывного «ведения боев местного значения в прифронтовой полосе» его пока считали новичком, посторонним. Да и сам он любил порой изображать чудика, считая это лучшим способом защиты от агрессивной среды. А именно такой была среда и внутри посольства, и за его стенами. В эпоху ракет средней дальности СС-20, нацеленных на Европу, его родина всем внушала страх и неприязнь. Пребывание во Франции с клеймом «советский» подчас походило на преодоление опасной трясины или на прыжки на резинке с моста: ошибешься, оступишься-сорвешься, пропадешь. Средства массовой информации вкупе с французскими интеллектуалами гневно клеймили «империю зла». Москва отвечала тем же. Если во Франции все советские дипломаты априори считались шпионами и не выпускались за пределы 40 км без ведома полиции, то все западные дипломаты в Москве таковыми считались вдвойне и, соответственно, тоже не могли свободно топтать российскую землю.
Соблюдать заявленный в полицию маршрут быстро стало навязчивой идеей трусишки Кранцева. Шаг в сторону считается… и прощай, Франция. В памяти прочно засела планировавшаяся в Марселе, но, к счастью, несостоявшаяся поездка с друзьями-коммунистами в Canjuers, что рядом с полигоном тактического ядерного оружия. Впрочем, у нынешних регулярных поездок Кранцева из Парижа в университеты Гренобля, Ренна, Тулузы или Бордо сложилась своя специфика: за ним ненавязчиво, но упорно следовала рядовая машина с обычным номером и двумя пассажирами. Видимо, на случай, если бы ему вздумалось совать свой нос в военные секреты Франции вместо чтения лекций по русскому языку. Пару раз, заплутав в незнакомом городе, Кранцев выходил из своей машины и обращался за справкой к пассажирам машины, следовашей за ним, и всегда получал нужную информацию. Поначалу он рассматривал это сопровождение как ту самую «провокацию», о которой многократно твердил сотрудникам посольства офицер по вопросам безопасности Харламов, пока однажды более опытные коллеги не разъяснили ему целесообразность подобных действий французов: в Гренобле, например, куда частенько наведывался Кранцев, располагался Национальный центр ядерных исследований, и не дай бог ему было уклониться от дороги в местный университет.
Однако, несмотря на окружающую их тревожную, далекую от дружеской атмосферу, советские командировочные в Париже шибко не тужили, если вообще потихоньку не ликовали – лишь бы чудо продлилось еще немного. Лично Кранцеву хватило бы и десятикилометровой зоны вокруг Парижа – столько было волнующего и притягательного в любом квартале города-светоча, если не считать запруженный неграми Барбес-Рошешуар или абсолютно арабский Бельвиль-Менильмонтан. Как и в Марселе, ему было жалко смотреть на то, как французы неизвестно зачем и так легко отдали свою страну, свои устои, свои культурные достижения на расхват безалаберным выходцам третьего мира – от комплекса колониальной вины, что ли? Было досадно видеть, как гениальный и шикарный Париж погружается в трясину тривиальной мировой серости и убогости с дешевым магазином «Тати», Макдоналдсами и лавками с шаурмой на каждом шагу, которые постепенно начинали вытеснять классические парижские кафе и бистро.
Чего греха таить, совкомандированные тех лет сами недалеко ушли от третьего мира с их мизерной зарплатой и ограничениями. В том же «Тати» с восторгом отоваривались все приезжие из-за «железного занавеса». И поэтому в советской колонии в Париже, как и в самом СССР, более или менее успешно сосуществовали несколько слоев или каст. На самой верхушке, по могуществу и зарплате, находился товарищ Посол, который при первой возможности покидал свой рабочей кабинет на бульваре Ланн, чтобы укрыться в своей роскошной исторической резиденции на улице Гренель или в загородной резиденции в Марль-ан-Бри. Только он и еще два-три приближенных советника беспрепятственно могли общаться с парижской элитой – политической, экономической, артистической – в самых недоступных для простых смертных местах типа ресторанов «Тур д’Аржан» или «Фукетс». Рабочая масса дипломатов представляла собой хорошо оплачиваемый (по советским меркам), хотя и несколько изолированный от массы французов (не иметь порочащих связей!) слой счастливчиков, наслаждающихся шопингом и туризмом на своих скромных служебных автомашинах. Высокообразованный и достаточно космополитичный, этот контингент, тем не менее, весьма дорожил своей привилегией работать на государство в такой прекрасной стране, как Франция, и поэтому был самым дисциплинированным. Особым преимуществом советских дипломатов считалось тогда наличие специальной волшебной карточки для скидок на товары в престижнейшем суперунивермаге Галери Лафайет – каприз Макса Хейльбронна, владельца магазина с российскими корнями.
Более свободную, но более расхлябанную публику составляли журналисты и преподаватели, которые жили бедно, зато бравировали своими обширными личными связями с французами. Это не мешало им безосновательно сравнивать свои доходы с французскими коллегами и ворчать по этому поводу. Впрочем, зарплаты совдипломатов тоже были копеечными по сравнению с французскими дипломатами, так что ворчание или скрытое недовольство в советской колонии было нормой. Про себя Кранцев не переставал поражаться тому, каким образом и по каким причинам, несмотря на очевидную разницу режимов и образа жизни, на прохладу политических отношений между двумя странами, невзирая на сокрушительную критику всего советского французской прессой, во Франции, в этой удивительной, свободолюбивой стране оставалось полно друзей Советского Союза – из упрямства, любопытства или мечтательности. Сам он не искал сближения с французами, что, в любом случае, могло только осложнить его и без того нервозную жизнь в капстране под надзором родной политической тайной полиции и чужих спецслужб. И какими бы славными ни были фрацузские друзья, его все равно держали за шпиона или подручного КГБ. Со своими тоже было лучше не сближаться: не знаешь, кто, когда и почему на тебя стукнет. В конце концов Кранцев избрал единственно верный, по его мнению, образ действий – ссылаясь на занятость по работе или с семьей, не вовлекаться в коллективные игры под названием «сплочение коллектива советских командировочных», но и не откалываться демонстративно от большинства. По-спортивному он называл это «одиночным заплывом на дальнюю дистанцию с задержкой дыхания».
* * *
Третью категорию советской колонии в Париже составляли технические работники посольства и торгпредства, именуемые в просторечии техсостав, – врачи, преподаватели посольской школы, шифровальщики, завканцы и машинистки, дежурные коменданты, водители, повара, уборщицы, горничные, сантехники, слесари, плотники, разнорабочие, всех не перечесть – уйма народу. Это был самый ворчливый контингент, потому как самый малооплачиваемый, безъязыкий, безлошадный, ограниченный в средствах и передвижении и потому всегда и всем недовольный. Ютился этот люд в маленьких посольских каморках, многие с детьми, в тесноте и в страшной экономии валюты. Некоторые не гнушались покупать собачью еду, но, правда, не отказывали себе в выпивке по-русски, благо что водка в посольском магазине стоила в разы меньше, чем в городе. Лучшей закуской считались огурчики или капуст-ка личного засола и батон духовитой и недорогой французской вареной колбасы с чесноком. Кое-кто пек хлеб из доступной по цене муки. Техсостав не задерживался долго на загранработе: два-три года – и домой. Но многие умудрялись за этот срок накопить на автомобиль, нередко ценой приобретения язвы желудка. Бельгийские гаражисты в ту пору ловко приторговывали в соседней Франции подержанными «Волгами» и были счастливы отделаться от зачастую поржавевшей и не пригодной для Европы груды железа. Большинству из желчных, ноющих и безалаберных техработников была свойственна зависть и неприязнь к дипломатам, советское воспитание требовало уравниловки, и привилегии других раздражали. Две стихии тесно соприкасались и зависели друг от друга по службе, но редко сходились в приватной жизни. Слишком разными были взгляды, характеры, условия существования и интересы.
Преподавателями русского языка во Францию направлялись преимущественно женщины, причем не очень молодые и не очень красивые, видимо, с расчетом на наименьшее количество невозвращенок. Кранцев втайне завидовал их свободе общения с французами, но утешался преимуществом своей зарплаты и своего положения. Преподавательницы были разбросаны по всей стране, и в обязанности Кранцева входило регулярно наведываться в университеты и коллежи, в которых преподавали русистки, как бы для контроля за качеством их работы и, негласно, за «состоянием морали». Поэтому бедные и чаще всего одинокие дамы, с одной стороны, были рады нечастым набегам «родного», посольского человека, а с другой – держали его за соглядатая или разведчика, т. е. доносчика, что вызывало закономерный страх, скрываемый подобострастием.
Некоторые, приезжая в Париж, посещали посольство и, попросившись на прием к Кранцеву, робея и краснея, пытались наушничать или откровенно стучать на коллежанок, хотя никто их об этом не просил. Об «образе» Кранцева в глазах педсостава ему однажды поведала одна из преподавательниц в университете Бордо после сытного ужина, с изрядной выпивкой за счет французских коллег. В знак откровенности, лояльности и готовности «служить родине», разомлев от еды и вина, она усиленно давала понять, что не прочь бескорыстно отдаться молодцеватому и поджарому дипломату, но в ту пору тот еще не обрел вкус к перезрелым женщинам, хотя обещал подумать. Слыть чекистом в академической среде французских русистов Артему совсем не улыбалось, но ничего поделать с этим было нельзя, как нельзя было запретить людям думать и фантазировать. От всего этого в тревожной душе Кранцева копилось все больше грусти и сомнений.
* * *
Гром грянул одним совсем не прекрасным апрельским утром. К этому времени Светлана вполне освоилась в роли секретаря второго лица посольства, через нее практически шла вся легальная официальная переписка с французскими ведомствами. Так что Кранцев одним из первых узнал о существовании секретного списка 47 советских дипломатов, высылки которых собирались потребовать французские власти. Артемово сердце-воробышек мощно забилось от нехорошего предчувствия. Точно так же его сердце билось еще в начальных классах школы, когда учительница объявляла, например, что у Пети Челнокова украли перочинный ножик и лучше бы его отдать, пока не поздно. Тёма Кранцев всегда боялся, что подумают на него, и страшно краснел. Но Света сразу успокоила мужа, просипев в трубку:
